Сталин «против» НКВД

Сталин «против» НКВД

Предложение о создании союзного Наркомата внутренних дел Сталин выдвинул на первом же заседании Политбюро нового созыва, 20 февраля 1934 г. Причем первоначально этот вопрос в повестке не значился и был инициирован лично Сталиным уже на самом заседании. В принятом решении говорилось: «Признать необходимой организацию Союзного наркомата внутренних дел с включением в этот наркомат реорганизованного ОГПУ»[541]. Через две недели Политбюро опросом приняло решение о подготовке проекта положения о НКВД и Особом совещании НКВД и создании для этой цели комиссии под председательством Кагановича. Судя по документам, это было сделано также по инициативе Сталина. Оригинал этого решения Политбюро представляет собой текст, написанный заведующим Особым сектором А. Н. Поскребышевым карандашом на бланке ЦК ВКП(б).

Под формулировкой решения Поскребышев сразу же сделал потметку: «т. Стал[ин,] Каг[анович,] Мол[отов,] — за(А[.] Поскребышев])». Затем на бланке была сделана запись о том, что за решение высказались (скорее всего, они опрашивались по телефону) Ворошилов, Андреев, Куйбышев, Микоян, Калинин, Орджоникидзе[542]. Порядок оформления этого документа дает возможность утверждать, что решение о выработке положения об НКВД и Особом совещании было принято на встрече Сталина, Молотова и Кагановича. Несомненно, Каганович, как председатель созданной комиссии, получил все указания о принципиальных моментах будущего положения об НКВД.

О содержании разговоров по поводу реорганизации карательной политики, которые велись на таких встречах, можно судить на основании высказываний членов Политбюро и других высокопоставленных советских руководителей, сделанных ими в разное время и по разным поводам, однако совпадающих по своей сути. Например, 9 июля 1934 г. К. Е. Ворошилов направил Сталину проект решения Политбюро об освобождении из заключения А. И. Верховского, высокопоставленного военного специалиста, который был арестован как «военный заговорщик». В сопроводительном письме Ворошилов так прокомментировал ходатайство Верховского об освобождении: «Если и допустить, что, состоя в рядах Красной армии, Верховский А. не был активным контрреволюционером, то, во всяком случае, другом нашим он никогда не был, вряд ли и теперь стал им. Это ясно. Тем не менее, учитывая, что обстановка теперь резко изменилась (подчеркнуто мной. — О. X.), считаю, что можно было бы без особого риска его освободить, использовав по линии научно-исследовательской работы». Политбюро одобрило это предложение Ворошилова[543].

Об изменении обстановки и влиянии этого фактора на изменение карательной политики говорил также на совещании судебнопрокурорских работников Московской области 21 сентября 1934 г. Л. М. Каганович. На новом этапе, победив кулачество, разъяснял он, необходимо «ввести наши меры, репрессии, борьбу с врагами в рамки законности […] воспитывать наше население в рамках социалистического правосознания, что сугубо важно […] Укрепление строя нашего — и колхозного, и всего советского строя, оно требует воспитания всего 160-миллионного народа в духе правосознания […] Надо приучить население, чтобы судить по закону»[544]. Более конкретные указания содержались в речи Г. Г. Ягоды на совещании оперативного состава центрального аппарата НКВД[545]. Он заявил, что организация НКВД и включение в него ОГПУ является организационным закреплением той политики «укрепления социалистической законности», которая была намечена инструкцией от 8 мая 1933 г., и так же, как Каганович, говорил о необходимости «роста социалистического правосознания трудящихся масс». Предупредив, что борьба с врагами не должна ослабевать, Ягода разъяснял своим подчиненным, что в новых условиях главной задачей НКВД является выявление сравнительно немногочисленных подпольных «шпионско-диверсионных организаций». В силу этого вместо массовых арестов чекисты должны проводить «тонкую, тщательную и глубокую агентурную работу». При этом Ягода напомнил, что с ликвидацией судебной коллегии ОГПУ возможности для внесудебного рассмотрения дел исчезают, а поэтому нужно вести следствие более тщательно, с соблюдением процессуальных норм и без фальсификаций. О высказываниях Ягоды в это время в более узком кругу можно судить по показаниям, которые давал в 1937 г. арестованный Г. А. Молчанов, бывший начальник Секретно-политического отдела НКВД. «В 1934 г., — рассказывал Молчанов, — Ягода неоднократно указывал мне на необходимость проведения более либерального курса в нашей карательной политике. Мне, например, запомнился разговор, который мы имели летом 1934 г. на водной станции “Динамо” В этом разговоре Ягода прямо мне сказал, что пора, пожалуй, прекратить расстреливать людей»[546].

Совпадающие формулировки об укреплении «социалистической законности» и роли суда, о воспитании «правосознания масс» и новых методах работы НКВД, наблюдавшиеся в выступлениях советских руководителей и публикациях печати, отражали официальное объяснение сути нового курса. Помимо внешнеполитических (создание благоприятного образа страны), существовали серьезные внутренние, системные причины его провозглашения. Как уже отмечали историки советского права, периодическое разделение права и террора, более активное использование правовых регуляторов было необходимым условием выживания режима[547]. Наращивание массовых репрессий подрывало саму систему, наносило удар по экономике и социальной стабильности. Многие факты позволяют утверждать, что руководство партии в 1934 г. действительно решило несколько снизить уровень репрессий, отказаться от крайностей государственного террора и усилить роль правовых механизмов. Хотя, конечно, масштабы этого поворота не следует преувеличивать. В своей основе режим оставался преимущественно репрессивным и жестоким.

Практическая реализация нового курса воплотилась в целой серии решений Политбюро относительно деятельности ОГПУ-НКВД. 3 апреля 1934 г. прокурор СССР И. А. Акулов направил Сталину заявление А. И. Селявкина, бывшего начальника управления противовоздушной обороны Наркомата тяжелой промышленности СССР, кавалера трех орденов Красного знамени, осужденного коллегией ОГПУ на 10 лет якобы за продажу секретных военных документов. Селявкин, находившийся в этот момент уже в лагере, заявлял, что под угрозой расстрела написал под диктовку следователей ложные показания[548]. Проведенная проверка показала, что чекисты действительно сфальсифицировали обвинения. Это дело было избрано в качестве показательного. 5 июня 1934 г. Политбюро приняло по нему два постановления. Первым постановлением отменялись приговоры, вынесенные Селявкину и другим осужденным, проходившим по его делу. Во втором постановлении «всей руководящей верхушке ОГПУ» предлагалось «обратить внимание на серьезные недочеты в деле ведения следствия следователями ОГПУ», а Прокуратуре указывалось на недопустимость игнорирования жалоб, которые подавали обвиняемые по делу Селявкина[549].

Скандал вокруг дела Селявкина и активное участие в его инициировании руководства Прокуратуры отражали некоторую корректировку политики Сталина в отношении НКВД. Еще одним свидетельством этого было рассмотрение в Политбюро вопроса о судах при лагерях НКВД. 9 августа 1934 г. нарком внутренних дел Ягода, согласовав вопрос с руководством союзной Прокуратуры и Наркомата юстиции РСФСР, разослал на места телеграмму о создании в лагерях НКВД отделений краевых или областных судов для рассмотрения дел по преступлениям, совершаемым в лагерях[550]. Основные положения телеграммы противоречили уже упоминаемым постановлениям Политбюро о реорганизации судебной системы от 10 июля 1934 г. Особенно вызывающе выглядели предложения НКВД о порядке согласования приговоров к расстрелу. Если правила судопроизводства, одобренные в июле Политбюро, предусматривали возможность обжалования приговоров о высшей мере и сложную систему их утверждения (в том числе комиссией Политбюро по судебным делам), то телеграмма Ягоды запрещала такие обжалования и требовала согласовывать приговоры к расстрелу только с областными (краевыми) прокурорами и судами.

4 сентября заместитель прокурора СССР А. Я. Вышинский обратился к секретарю ЦК А. А. Жданову с просьбой рассмотреть вопрос об отмене циркуляра от 9 августа. Его поддержало руководство наркомата юстиции[551]. Поскольку дело затягивалось, Вышинский проявил настойчивость и 25 сентября обратился в ЦК повторно, на этот раз к Л. М. Кагановичу[552]. Каганович поручил рассмотреть вопрос Жданову. 7 октября свои возражения на заявления Вышинского прислал в ЦК Ягода. Он доказывал, что лагеря в своем большинстве расположены в отдаленных районах и не имеют регулярной связи не только с Москвой, но и с краевыми центрами, что волокита при рассмотрении дел «самым пагубным образом отразится на поддержании в лагерях должной суровой дисциплины»[553].

Несмотря на возражения Ягоды, Политбюро 17 октября отменило циркуляр от 9 августа и поручило Ягоде, наркому юстиции Н. В. Крыленко и Вышинскому подготовить новые предложения по вопросу[554]. Утвержденное Политбюро 9 ноября 1934 г. постановление об организации отделений краевых (областных) судов при исправительно-трудовых лагерях представляло собой в определенном смысле компромисс. Политбюро согласилось с предложениями Ягоды о создании при лагерях отделений судов, установило упрощенный порядок рассмотрения ими дел (в короткие сроки и без участия сторон), но подтвердило общий порядок утверждения приговоров к расстрелу[555].

Сам по себе конфликт по поводу лагерных судов мог бы рассматриваться как малозначительный, если бы не сопровождался другими акциями высшего руководства страны. Именно в сентябре по распоряжению Сталина в Политбюро была создана комиссия, расследовавшая деятельность чекистов в связи с жалобами, поступившими в ЦК по старым делам о «вредительстве» в системе Наркомата земледелия и Наркомата совхозов СССР и о «шпионско-диверсионной организации», работавшей якобы на Японию. Эти дела были сфабрикованы ОГПУ еще в начале 1933 г. По делу «вредителей» в сельском хозяйстве было арестовано около 100 специалистов-аграр-ников во главе с заместителями наркома земледелия Ф. М. Конаром и А. М. Маркевичем, а также заместителем наркома совхозов СССР М. М. Вольфом. На суде 14 обвиняемых отказались от своих «признаний» на следствии. Однако на приговор это не повлияло. 40 человек были приговорены к расстрелу, остальные осуждены на разные сроки лишения свободы[556]. Из 23 обвиняемых по делу «шпионажа в пользу Японии» коллегией ОГПУ в марте 1933 г. к расстрелу были приговорены 21 человек[557].

Некоторое время спустя Маркевич написал из лагеря заявление на имя Сталина, Молотова и прокурора СССР Акулова. Он жаловался на «неправильные методы ведения следствия в ОГПУ». «Ягода резко оборвал меня: «Не забывайте, что вы на допросе. Вы здесь не зам. наркома. Не думаете ли вы, что мы через месяц перед вами извинимся и скажем, что ошиблись. Раз ЦК дал согласие на ваш арест, значит, мы дали вполне исчерпывающие и убедительные доказательства вашей виновности». Все следователи по моему делу добивались только признания виновности, а все объективные свидетельства моей невиновности отметали», — писал Маркевич. В это же время заявление на имя заведующей бюро жалоб Комиссии советского контроля М. И. Ульяновой прислал А. Г. Ревис, один из двух не расстрелянных фигурантов по делу о «шпионаже в пользу Японии». Он также сообщал о незаконных методах ведения следствия, о том, что был принужден дать показания под нажимом следователей и в результате уговоров провокатора, подсаженного к нему в камеру.

1 сентября одновременно Акулов переправил Сталину заявление Маркевича, а Ульянова — заявление Ревиса[558]. Получив эти письма, Сталин И сентября 1934 г. отдал следующее распоряжение Куйбышеву и Жданову: «Обращаю Ваше внимание на приложенные документы, особенно на записку Ревиса. Возможно, что содержание обоих документов соответствует действительности. Советую:

а) поручить комиссии в составе Кагановича, Куйбышева и Акулова проверить сообщаемое в документах;

б) вскрыть до корней недостатки «следственных приемов» работников бывшего ОГПУ;

в) освободить невинно пострадавших, если таковые окажутся;

г) очистить ОГПУ от носителей специфических «следственных приемов» и наказать последних «невзирая на лица».

Дело, по-моему, серьезное и нужно довести его до конца»[559].

15 сентября, Политбюро приняло постановление под грифом «особая папка» о «деле А.Р. и А.М.». Как и предлагал Сталин, комиссии в составе Кагановича, Куйбышева и Акулова (под председательством Куйбышева, занимавшего тогда пост председателя Комиссии советского контроля) было поручено проверить заявления Ревиса и Маркевича и «представить в ЦК все вытекающие отсюда выводы и предложения»[560]. 4 октября в состав комиссии был дополнительно введен Жданов, курировавший как секретарь ЦК ВКП(б) деятельность политико-административного отдела ЦК[561].

Комиссия готовила данный вопрос достаточно основательно. Помимо дела Ревиса и Маркевича были выявлены другие случаи такого рода (в частности, вновь подняты материалы дела Селявки-на, по которому, как уже говорилось, Политбюро приняло решение несколькими месяцами ранее)[562]. Дополнительные данные поступали, судя по всему, из Прокуратуры. Например, в архиве секретариата Куйбышева сохранилась копия сообщения саратовского краевого прокурора от 31 августа 1934 г., которую переправил Куйбышеву и Жданову заместитель прокурора СССР Вышинский. В своей докладной записке саратовский прокурор писал о незаконных методах следствия, которые применяли работники Лысогорского районного отделения НКВД. Выявленная проверка, сообщал прокурор, показала, что для получения необходимых показаний, сотрудники НКВД сажали арестованных в холодную камеру, а потом несколько дней держали на печке, не давали им в течение 6–7 суток хлеба, угрожали расстрелом, заставляли подследственных вытягивать руки, загибали назад голову и зажимали рот, чтобы допрашиваемый не мог дышать, содержали большое количество заключенных в одной камере и т. д. Трое лысогорских чекистов, признанных виновными, были арестованы[563].

В контексте работы комиссии Куйбышева неслучайным выглядит также обращение в Политбюро 25 октября 1934 г. прокурора СССР Акулова. Он сообщал, что проверка, проведенная Прокуратурой, выявила нарушения законности руководителями Управления НКВД Азербайджана. Желая организовать шумное дело и отчитаться перед Москвой о своих достижениях, азербайджанские чекисты фабриковали дела о крупных хищениях в торгово-кооперативных организациях, используя своих секретных агентов в качестве провокаторов, а также добиваясь показаний от арестованных, «избиениями и другими незаконными методами». Акулов информировал руководство партии, что уже отдал распоряжение об аресте нескольких сотрудников УНКВД Азербайджана и просил послать в Баку комиссию во главе с представителем ЦК или КПК для проверки органов госбезопасности, милиции и прокуратуры республики. Сталин поставил на докладной резолюцию: «За предложение] Акулова». 15 ноября 1934 г. Политбюро было оформлено постановление Политбюро о посылке в Азербайджан специальной комиссии «для тщательной проверки работы и личного состава органов НКВД, милиции и прокуратуры Азербайджана»[564].

Располагая подобными фактами и результатами проверок, комиссия Куйбышева готовила проект решения, в котором предусматривалось «искоренение незаконных методов следствия; наказание виновных и пересмотр дел о Ревисе и Маркевиче»[565]. Появление такого постановления предотвратило убийство Кирова. 7 января 1935 г., не дождавшись пересмотра дела, Маркевич, видимо, переведенный в одну из московских тюрем, вновь обратился к Сталину с просьбой об освобождении. «В случае, если у членов комиссии товарища Куйбышева остались какие-либо сомнения в моей виновности, прошу вызвать и допросить меня еще раз», — писал он. Сталин наложил на заявление резолюцию: «Вернуть в лагерь»[566]. В 1938 г. Маркевич был расстрелян.

Несмотря на бесславное прекращение деятельности комиссии Куйбышева, решения Политбюро 1934 г., осуждавшие методы работы ОГПУ-НКВД и требовавшие соблюдения «социалистической законности» не выглядели простой декларацией. Во-первых, все они принимались под грифом «особая папка», а значит, циркулировали только в пределах Политбюро и верхушки НКВД. Следовательно, на формальный пропагандистский эффект они рассчитаны не были. Во-вторых, статистика арестов также свидетельствует о реальном снижении активности карательных органов. В 1934 г. по делам, возбужденным органами ОГПУ-НКВД, было арестовано 205 тыс. человек по сравнению с 505 тыс. в 1933 г. Причем в первой половине 1934 г. было арестовано 128 тыс. человек, а во второй — 77 тыс. Резко уменьшилось количество арестов за «контрреволюционные преступления» — с 283 тыс. в 1933 г. до 90 тыс. в 1934 г.[567] При этом следует подчеркнуть, что пока мы не располагаем данными по месяцам, а поэтому не можем выделить декабрь 1934 г., когда после убийства Кирова репрессии сделали новый скачок.

Конечно, приведенные цифры, характеризующие уровень репрессий в 1934 г., можно признать «низкими» только по сравнению с массовым террором предыдущего периода и «большого террора» 1937–1938 гг. Продолжающиеся массовые аресты, чистки партии и т. д. свидетельствовали о том, что режим в целом сохранял свой репрессивный характер и лишь совершал корректировку карательной политики. Даже осенью 1934 г., когда кампания по ограничению НКВД достигла, казалось, высшей точки, в решениях Политбюро наблюдалась тенденция поощрения карательных акций. 2 сентября 1934 г., например, Политбюро поручило направить в Новосибирск выездную сессию военной коллегии Верхсуда и приговорить к расстрелу группу работников Сталинского металлургического завода, обвиненных в шпионаже в пользу Японии[568]. Это была инициатива Сталина, который внимательно ознакомился с этим сфальсифицированным делом и дал указание: «Т. Кагановичу. Всех уличенных в шпионстве в пользу Японии надо расстрелять»[569]. 19 сентября 1934 г. Политбюро нарушило установленный ранее им же порядок санкционирования расстрелов только политической комиссией ЦК ВКП(б)[570]. По телеграмме Молотова, который находился тогда в Западной Сибири, Политбюро предоставило право секретарю Западносибирского обкома Эйхе право самостоятельно утверждать расстрелы в Западной Сибири в течение сентября-октября[571]. 2 ноября этот срок был продлен до 15 ноября[572]. 7 ноября «умеренный» Куйбышев, находившийся в командировке в Средней Азии, прислал в Москву на имя Сталина и Молотова телеграмму: «В торможении заготовок хлопка играет большую роль прямой сговор байских элементов. ЦК Узбекистана с большим опозданием взялось за дело принятия широких мер борьбы и только 7/XI публикуется предание суду виновников прямого организованного байско-кулацкого сопротивления. Прошу на время моего пребывания в Узбекистане предоставить комиссии в составе Куйбышева, Икрамова (секретарь ЦК компартии Узбекистана. — О. X.), Ходжаева (председатель республиканского Совнаркома. — О. X.) права Политкомиссии ЦК, т. е. право утверждения приговоров к расстрелу»[573]. 9 ноября Политбюро удовлетворило это просьбу. 26 ноября такое же право в других Среднеазиатских республиках (в Туркмении, Таджикистане и Киргизии) получили комиссии в которые входил тот же Куйбышев и первые руководители соответствующих республик[574]. Подобные примеры можно продолжать. Принципиальные основы сталинской государственно-террористической системы оставались неприкосновенными и в 1934 г. Произошло лишь некоторое упорядочение и снижение уровня террора.

* * *

Приведенные в данной главе факты позволяют утверждать, что политика советского руководства в 1934 г. была прагматичной реакцией на реальности социально-экономического развития СССР и международную ситуацию. «Большой скачок» первой пятилетки привел к острейшему кризису. Развал экономики, голод, террор, затронувший значительную часть населения страны, ставили под вопрос само существование режима, лишали его экономической и социальной опоры. «Умеренный» курс был единственным способом стабилизировать ситуацию. Переориентация экономической, социальной, карательной политики, существенное изменение идеологических стандартов отражала преобладающие в стране настроения и интересы. При помощи очередного маневра режиму удалось использовать потенциал этого почти всеобщего стремления к стабильности, «умеренности», «зажиточной жизни» и т. п. На этом держались все относительные успехи второй пятилетки. Определенную роль играли также внешнеполитические расчеты советского правительства. Усиление угрозы германского фашизма на Западе и японского милитаризма на Дальнем Востоке заставляли Сталина искать союзников среди западных демократий, маневрировать и с особой силой демонстрировать международной общественности принципиальную разницу между фашизмом и коммунизмом, выставлять напоказ «демократические завоевания» советской власти.

Инициатором преобразований 1934 г., как показывают документы, вновь выступал Сталин. Именно он формулировал как конкретные предложения, так и своеобразное идеологическое, пропагандистское обоснование нового поворота «генеральной линии». Распространенная версия об особой «реформаторской» роли Кирова и других поддерживавших его членов Политбюро не получает подтверждения в архивных источниках. Судя по документам, деятельность Кирова преимущественно сосредотачивалась на проблемах Ленинградской области, которую он возглавлял и интересы которой лоббировал, подобно тому, как это делали другие региональные секретари. Участие Кирова в большой московской политике было минимальным. Его позиции в партии, ослабленные неблаговидным политическим прошлым, неизбежно превращали его в лояльного сторонника Сталина. В общем, пока историки не могут предъявить ни одного реального факта, позволяющего и далее развивать версию о Кирове как альтернативе Сталину. Аналогичный вывод можно сделать и о других сформулированных в литературе предположениях о борьбе в Политбюро «умеренной» и «радикальной» линий. Например, известный эпизод скрытой полемики Молотова и Орджоникидзе на XVII съезде ВКП(б) с учетом новых документов представляется продолжением традиционной междуведомственной борьбы вокруг планов капитальных вложений и производства.

«Умеренные» начинания 1934 г. можно рассматривать как один из возможных вариантов формировавшейся с конца 1929 г. системы, очищенной от крайностей государственного террора и авантюристической экономической политики. Такую модель можно назвать «мягким» сталинизмом. Репрессивная по своей сути, она устанавливала определенные границы государственного насилия, а следовательно, способствовала большей социальной стабильности. В большей мере эта модель позволяла также использовать потенциал экономических методов организации производства и стимулирования трудовой деятельности. Причем «умеренный» курс имел для системы столь существенное значение, что его проведение в существенной части продолжалось и после того как с конца 1934 г. Сталин развернул очередную кампанию репрессий. Этот феномен сосуществования репрессивной и «умеренной» тенденций в сталинской политике и сопровождавшие его реорганизации высших эшелонов власти рассматриваются в следующей главе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.