3. Кульминация борьбы и ее финал

3. Кульминация борьбы и ее финал

Борьба против правого уклона стала последним открытым противостоянием между Сталиным и его политическими оппонентами. Она, по существу, явилась финальной схваткой, победа в которой открывала перед Генеральным секретарем путь к установлению его не только неоспоримой, но и единоличной власти в партии и стране. Возможно, это обстоятельство и придало ей особую ожесточенность, когда позиции сторон обозначились во всей своей непримиримости. Серьезным политическим преимуществом Сталина в этот период выступало то, что он приобрел уже ореол последовательного борца против любых отклонений от намеченного еще Лениным стратегического курса. Хотя в действительности речь шла уже не о продолжении политики, завещанной усопшим вождем, а о совершенно новой линии в строительстве социалистического общества. Ленинские заветы и указания играли роль лишь прикрытия для мотивации новой политики. Обильные ссылки генсека на Ленина нужны были Сталину для подтверждения своего нового курса. Парадоксален на первый взгляд еще один момент: его противники также постоянно ссылались на Ленина, отстаивая диаметрально противоположные позиции. Словом, мысли и идеи, высказанные по тому или иному вопросу Лениным, часто применительно к совершенно иной исторической обстановке, возводились в ранг своего рода Нового завета большевистского толка. Широкой массе членов партии было трудно разобраться во всех этих хитросплетениях. Но чем проще и понятнее выражалась та или иная точка зрения, тем больше было шансов на то, что именно ее поддержат партийные массы. И в этом отношении Сталин явно и неоспоримо превосходил своих оппонентов — он обладал чрезвычайно важной, особенно в условиях открытой публичной полемики, способностью выражать свои мысли просто, ясно и доступно для понимания малосведущих и зачастую малообразованных партийцев.

К политическим преимуществам Сталина следует отнести и безупречную его репутацию как человека, никогда не замеченного в каких-либо оппозиционных шатаниях. Не случайно он при всяком удобном и даже неудобном случае подчеркивал это обстоятельство. Мол, критические высказывания в его адрес со стороны Ленина касались исключительно лишь личных качеств, но никак не политической линии. Это не могло не сказываться на самом характере противостояния с правыми, видные представители которых имели несомненные грешки по части политической репутации.

Но дело не сводилось к разного рода политическим грехам и прегрешениям лидеров оппозиции в отношении так называемой генеральной линии партии. Хотя — подчеркну еще раз — данное обстоятельство играло в аргументации Сталина против них роль мощного оружия, поскольку именно в тот период в партии формировалась весьма своеобразная морально-психологическая атмосфера. Безусловная безупречность политической биографии, отсутствие всякого рода компрометирующих моментов в личной жизни, неизменная преданность принятым решениям и многое другое постепенно превращалось в мерило, определявшее отношение к личности того или иного партийного функционера. Даже просто формальное участие в какой-либо фракционной деятельности в прошлом (а фракции до 1921 года официально не запрещались уставом партии) вменялось в вину.

Фундаментальную слабость правых, их, так сказать, ахиллесову пяту, отметил в своей работе Р. Даниельс. В первую очередь он указывает, что правое крыло в партии никогда не представляло собой четко сложившуюся группу со своей организационной структурой и некоей суммой принципов, на которые они могли бы опираться в своей борьбе против партийного руководства. Он пишет далее, что эта слабость правых в историческом их сравнении с левыми оппозиционерами (троцкистско-зиновьевская оппозиция) имела и обратную, положительную сторону, поскольку служила неким основанием их сопротивляемости и прочности: они всегда при наступлении очередного кризиса готовы были использовать этот свой потенциал[355]. Отсутствие четко зафиксированных принципов и каких-либо организационных структур давало им свободу действий.

Но Сталин как раз и раскусил не только сильные, но и слабые стороны оппозиции. Сильные их стороны он сумел превратить в слабые, а слабые в еще более слабые. Ему не составляло большого труда отсутствие принципов охарактеризовать как беспринципность (что порой было недалеко от истины), а отсутствие каких-либо организационных структур представить как полный политический вакуум, отчужденность от интересов широких масс партийцев. В сталинской постановке вопроса именно таким образом была своя железная логика. Особый нажим генсек делал на то, что вчера еще решительные борцы против троцкизма сегодня переходят фактически на позиции своего вчерашнего противника. И здесь, как говорится, крыть было нечем.

Борьба с правыми, конечно, не могла быть для генсека легкой, а тем более кратковременной кампанией: она растянулась на два года — 1928 и 1929 гг. Нарастание ее шло по восходящей линии, хотя и случались отдельные периоды некоторого подобия замирения, когда казалось, что начинают вырисовываться контуры приемлемого для обеих сторон политического компромисса. Но это были всего лишь эпизоды политических иллюзий со стороны правых. На компромиссы Сталин шел всегда с одной лишь целью — еще лучше подготовить почву для решительного контрудара. А до поры до времени он нередко демонстрировал готовность к соглашению и поиску взаимоприемлемых договоренностей по спорным вопросам. Обращает на себя внимание, что на первых этапах противостояния с правыми генсек главный упор делал на методы прежде всего идейной борьбы: «основным методом борьбы с правым уклоном должен быть у нас на данной стадии метод развёрнутой идеологической борьбы. Это тем более правильно, что среди некоторых членов нашей партии имеется обратная тенденция — начать борьбу с правым уклоном не с идеологической борьбы, а с организационных выводов»[356]. (В скобках заметим, что выделенные Сталиным слова — на данной стадии — звучали не просто как скрытая угроза в адрес лидеров правых, но и как своеобразная подготовка общественного мнения в самой партии, а также и в стране к организационным выводам в отношении лидеров правого блока. Сталин вел против них борьбу по всем правилам военно-политической стратегии, знатоком которой он себя считал.)

Этапами противоборства стали объединенные пленумы ЦК и ЦКК, прошедшие на протяжении двух указанных лет. Если на апрельском пленуме 1928 года обе стороны старались всячески приглушить разногласия, то в рамках Политбюро разыгрывались перманентные схватки и взаимные препирательства, принимавшие подчас чуть ли не скандальный характер. Выше уже приводились выдержки из письма Орджоникидзе, в котором он выражал надежду на политическое примирение между Сталиным и Бухариным. Такое примирение не состоялось, да и не могло состояться в силу очевидных причин — генсека с лидером правых разделяли не просто политические разногласия, а настоящая политическая пропасть. И с течением времени эта пропасть становилась все глубже и шире. Так что надежда Орджоникидзе, человека искреннего и горячего, на возможность установления мира между Сталиным и Бухариным ни на чем не основывалась, разве только на желаниях самого Орджоникидзе. Чтобы в этом убедиться, достаточно прочитать записки, которыми обменивались (на разных этапах противостояния) Бухарин и Сталин. В августе 1928 года Бухарин писал Сталину:

«Коба,

Я пишу тебе, а не говорю, так как мне и слишком тяжело говорить, и — боюсь — ты не будешь слушать до конца. А письмо ты все же прочтешь…

Ну скажи, для чего все это? Я тебе заявил, что драться не буду и не хочу. Я слишком хорошо знаю, что может означать драка, да еще в таких тяжких условиях, в каких находится вся страна и наша партия. Я тебя прошу обдумать сейчас одно: дай возможность спокойно провести конгресс: не делай лишних трещин здесь, не создавай атмосферы шушуканий (не помогай этому такими вещами, как нетерпеливой отсылкой Слепкова). Кончим конгресс (и кит) (имеются в виду конгресс Коминтерна и обсуждение китайского вопроса — Н.К.) и я буду готов уйти куда угодно без всяких драк, без всякого шума и без всякой борьбы.

Н. Бухарин»[357].

Упреки были взаимными. Бухарин, видимо, тоже не оставался в долгу и часто, как сказали бы сегодня, «доставал» Сталина. Вот одна из записок генсека Бухарину: «Ты меня не заставишь молчать, или прятать свое мнение выкриками о том, что я «всех хочу поучать». Будет ли когда-либо положен конец нападкам на меня?»[358].

Как видим, неприязненные личные отношения между Сталиным и лидерами правых стали достаточно красочным фоном, на котором развертывались различные фазы их политической борьбы. Надо сказать, что в этой борьбе Сталин умело использовал любой, даже самый малейший промах в стратегии и тактике оппозиционеров. А таких промахов, причем очень серьезных по тогдашним политическим меркам, у лидеров оппозиции было немало. Одним из самых серьезных явился факт встречи и переговоров Бухарина с Каменевым, ранее исключенным из партии решением XV съезда. Встреча состоялась в июле 1928 года во время пленума ЦК и носила тайный характер. Однако, по всей вероятности, ее содержание по каналам ОГПУ стало известно генсеку сразу же или вскоре после того, как она произошла. В дальнейшем Сталин ссылался на то, что об этом партия узнала из публикаций зарубежной эмиграции. Но суть не в том, откуда генсеку стало известно обо всем этом. Его не столько встревожил, сколько, надо полагать, обрадовал сам факт такой конспиративной встречи. Теперь можно было напрямую вести атаку на правых, используя в качестве неотразимого и мощного оружия сам факт попытки сговора лидера правых с представителями разгромленного блока объединенной оппозиции.

Нет необходимости в деталях рассматривать весь ход переговоров Бухарина с Каменевым. Остановимся лишь на ключевых моментах.

Прежде всего Бухарин информировал Каменева об обострении ситуации в Политбюро. Причем он не исключал, что Сталин вынужден будет обратиться за помощью к представителям троцкистско-зиновьевской оппозиции, поэтому сделал как бы упреждающий шаг, обратившись к ним первый. Каменев спросил: «Да серьезная ли борьба-то?» Бухарин: «Вот об этом я и хотел поговорить. Мы считаем, что линия Сталина губительная для всей революции. С ней мы можем пропасть. Разногласия между нами и Сталиным во много раз серьезнее всех бывших у нас разногласий с Вами. Я, Рыков и Томский единогласно формулируем положение так «было бы гораздо лучше, если бы мы имели сейчас в ПБ вместо Ст[алина] — Зиновьева и Каменева». Об этом я говорил с Р[ыковым] и Т[омским] совершенно откровенно. Я со Сталиным несколько недель не разговариваю. Это беспринципный интриган, который все подчиняет сохранению своей власти. Меняет теории ради того, кого в данный момент следует убрать. В «семерке» мы разругались с ним до «врешь», «лжешь» и пр. Он теперь уступил, чтобы нас зарезать. Мы это понимаем, но он так маневрирует, чтобы нас выставить раскольниками»[359].

Каменев поинтересовался: «Каковы же Ваши силы?» Бухарин ответил:

«Я + Р[ыков] + Т[омский] + Угл[анов] (абсолютно). Питерцы вообще с нами, но испугались… Андреев за нас. Его снимают с Урала. Украинцев Сталин сейчас купил, убрав с Украины Кагановича. Потенциальные силы наши громадны, но 1) середняк-цекист еще не понимает глубины разногласий, 2) страшно боятся раскола. Поэтому, уступив Сталину в чрезв[ычайных] мерах, [середняк-цекист] затруднит наше нападение на него. Мы не хотим выступать раскольниками, ибо тогда нас зарежут. Но Томский в последней речи на пленуме показал явно, что раскольник — Сталин. Ягода и Трилиссер (заместители председателя ОПТУ — Н.К.) наши… Ворошилов и Калинин изменили нам в последний момент. Я думаю, что Сталин держит их какими-то особыми цепями. Наша задача постепенно разъяснить гибельную роль Ст[алина] и подвести середняка-цекиста к его снятию. Оргбюро наше».

Каменев: «Пока он снимает Вас». Бухарин: «Что же делать? Снятие сейчас не пройдет в ЦК. По ночам я иногда думаю: «А имеем ли мы право промолчать? Не есть ли это недостаток мужества?» Но расчет говорит: надо действовать осторожно… Может быть, нужен еще удар, чтобы партия поняла, куда он ее ведет»[360].

Апелляция правых к своим бывшим антагонистам, попытка установить с ними не просто политический контакт, а организовать нечто вроде союза против Сталина не имели под собой серьезной основы, чтобы оказаться успешными. Во-первых, позиции разбитой троцкистско-зиновьевской оппозиции были чрезвычайно слабы в партии. Они в значительной мере принадлежали уже истории, нежели представляли собой реальную силу в стране. А, во-вторых, у них самих еще не прошло озлобление против правых, в особенности против Бухарина, которого тогда считали одним из самых главных разоблачителей троцкизма. Данная оценка подтверждается письмом Зиновьева, перехваченном агентами ОГПУ. В этом письме он излагал свое отношение к попыткам Бухарина сформировать нечто вроде общего фронта против Сталина:

«1. Можем ли мы в какой-либо мере связывать свою судьбу с группой Бухарин — Рыков — Томский — Угланов?

Единственное прогрессивное дело, которое могла бы выполнить эта группа — это: снять Сталина с генсеков. Не знаю, дано ли это ей? Скорее — нет! Думаю, что шансов у нее за это не более 25%. Но и то: ведь снятие Сталина было бы благом лишь в том случае, если его заменит (согласно завещанию Ленина) ленинец, но без минусов Сталина. На деле же снятие Сталина этой группой означало бы то, что на место Сталина ставится правый… В нашем положении самое опасное отдаться во власть чувства. Если руководиться чувством, то, конечно, надо действовать по формуле: с чертом и его бабушкой — только бы спихнуть Сталина. Эта «тактика» не для нас…

И, тем не менее, если есть шансы спасти дело (а они есть) без троцкистской судороги, задержать распад — так это перегруппировка сил внутри ЦК (и партии) сейчас и комбинация (в основном): мы плюс Сталин. Предположить осуществление этого трудно, но, во всяком случае, не невозможно»[361].

И далее, рассмотрев возможные варианты действий остатков объединенной оппозиции, Зиновьев перечислил ряд из них:

«в) Пойти с группой Бухарина — Рыкова на «новейшую» оппозицию.

г) Пойти в «рабство» к Сталину.

д) Искать союза со Сталиным на приемлемых (и целесообразных для партии) условиях.

По-моему, мы должны твердо стать только на последний путь»[362].

Из приведенных пассажей складывается следующая картина. Бухарин явно преувеличивал силы правых. Он желаемое выдавал за действительность. Такие члены руководства, как Ворошилов, Калинин и Андреев, конечно, могли в чем-то проявлять колебания, но в принципе они были на стороне Сталина. Да и степень их возможных колебаний весьма относительна, если не сказать настолько незначительна, что ею можно пренебречь в серьезной политической схватке. Констатировать это и поставить здесь точку, конечно, нельзя. Необходимо сделать одно существенное дополнение. Оно сводится к следующему. Сталин скрупулезно фиксировал промахи, а тем более колебания своих сторонников, чтобы использовать такого рода факты не только для компрометации в нужный момент своих не вполне лояльных соратников, но и для их шантажа. Характерен в этом плане эпизод с Калининым, который в 1930 году дал внутреннюю информацию о внутрипартийных делах Кондратьеву — одному из фигурантов будущего политического процесса — (об этом пойдет речь в дальнейшем). Сталин, находившийся тогда на отдыхе, направил письмо Молотову. В нем он писал: «Что Калинин грешен, — в этом не может быть сомнения. Все, что сообщено о Калинине в показаниях — сущая правда. Обо всем этом надо обязательно осведомить ЦК, чтобы Калинину впредь не повадно было путаться с пройдохами»[363].

Что же касается видных руководителей ОГПУ, упомянутых Бухариным, то они фактически являлись если не людьми генсека, то в высшей степени зависели от его благорасположения. Кроме того, обладая полнотой информации, в том числе и о настроениях в партии и в ее верхах, они не могли не понимать простой истины — шансов на победу у правых было не просто мало, а очень мало. И они, конечно, не могли делать ставку на слабейших. Эта констатация, разумеется, не означает, что на первоначальном этапе борьбы, когда ее исход еще не был предрешен на все сто процентов, люди типа Ягоды могли проявлять определенные колебания между позицией генсека и правой оппозицией. Как свидетельствуют факты, такие «шатания» были присущи ряду руководящих функционеров ОГПУ. Причин здесь несколько, но на них специально останавливаться нет необходимости. Замечу лишь, что подобные колебания, в частности, могли быть мотивированы тем, что эти деятели чуть ли не ежедневно получали тревожную информацию о недовольстве и даже открытых выступлениях против жесткой линии центра в лице Сталина. И им могло показаться, что генсек силой обстоятельств вынужден будет пойти на уступки лидерам правых. Иными словами, они стремились как бы подстраховаться на всякий пожарный случай. В целом же такая их позиция отнюдь не свидетельствовала со всей определенностью, что они выступят в поддержку правых в их противоборстве со Сталиным.

Так что общий анализ ситуации и прогноз Бухарина не дают никаких оснований характеризовать его как дальновидного политика. Особенно в сопоставлении со Сталиным. И, наконец, весьма опрометчивыми и иллюзорными были расчеты Бухарина на создание блока с представителями бывшей левой, т. е. зиновьевской оппозиции, поскольку последние в большей мере ориентировались на возможность достижения соглашения со Сталиным. При этом они ошибочно исходили из посылки, что Сталин для победы над группой Бухарина не сможет обойтись без их поддержки. Но Сталину не нужен был даже кратковременный союз с разгромленными оппозиционерами. Вообще он всегда внутренне презирал побежденных, хотя и считал в порядке вещей использовать их в своих политических играх.

Не случайно генсек контакт Бухарина с Каменевым сделал центральным пунктом среди всех других обвинений в адрес правого блока. Он в своих выступлениях не оставил камня на камне от оправдательного лепета Бухарина. Вердикт, который выносил генсек, был безапелляционен:

«Тов. Бухарин уверяет, что он не имел намерения строить политический блок со вчерашними оппозиционерами против большинства Политбюро. Но какие имеются основания верить тов. Бухарину? Не вернее ли будет сказать, что тов. Бухарин говорит в данном случае явную неправду? Ибо, если тов. Бухарин не имел намерения насчет блока, почему он конспирировал против ЦК, почему он скрывал от большинства ЦК свои переговоры с тов. Каменевым? Чем объяснить, например, слова тов. Бухарина, обращенные к тов. Каменеву во время беседы: «Не нужно, чтобы кто-нибудь знал о нашей встрече. Не говори со мной по телефону, подслушивают. За мной ходит ГПУ и у тебя стоит ГПУ. Хочу, чтобы была информация, но не через секретарей и посредников. О том, что я говорил с тобой, знают только Рыков и Томский. Ты тоже не говори никому, но скажи своим, чтобы не нападали на нас». Не ясно ли из этих слов, что тов. Бухарин сознавал всю преступность своих переговоров с Каменевым и вынужден был поэтому всячески скрывать от ЦК все, что только может касаться этих переговоров, прикрывая свое преступление заявлениями насчет единства Политбюро и отсутствия в нем разногласий? Не ясно ли, что если бы это была простая беседа, тов. Бухарин не стал бы так строго конспирировать от ЦК? Как назвать подобное поведение тов. Бухарина?»[364].

Весьма любопытен также такой эпизод, также ставший известным из беседы Бухарина с Каменевым. В этом эпизоде генсек предстает как человек, не брезгующий никакими средствами, чтобы добиться своей цели. Вот как излагает этот эпизод Бухарин: «Пишу Ст[алину] письмо и требую общего обсуждения. Он прибегает ко мне: Бухарин, ты можешь даже слону испортить нервы, но на обсуждение не соглашается. Я пишу второе письмо — он зовет меня к себе. Начинает: мы с тобой Гималаи. Остальные — ничтожества»[365].

Столь оскорбительная оценка Сталиным своих коллег по Политбюро, конечно, могла сыграть роль бомбы, подложенной под кресло генсека. Ведь даже самым верным его приверженцам такая характеристика была не просто проявлением неуважения, но и актом презрения к ним. А это — при известных обстоятельствах — могло обернуться для Генерального секретаря самыми тяжелыми последствиями. Видимо, и сам Сталин понял свою оплошность и вынужден был на апрельском пленуме в 1929 года давать своеобразное объяснение такому обвинению. Игнорировать его он просто не мог. И Сталин дал следующее объяснение (говоря о Бухарине):

«Не понимает, на какой вышке сидит. Не понимает он этого. Я ему говорил как-то: мы с тобой стоим на большой вышке. Поэтому каждое наше слово расценивается как политика. А он понял это так, что мы с тобой Гималаи, а другие почти ничего не стоят. Вот и говори с ним после этого, но он не понимает, на какой вышке он стоит. Ты член Политбюро. Ведь каждого из нас по косточкам разбирают и рабочие, и крестьяне, и интеллигенты, по косточкам. Каждый наш шаг расценивается как политика. Этого Бухарин не понимает»[366].

Из этого довольно невнятного объяснения Сталина явствует лишь одно — о политических Гималаях речь действительно шла. И, видимо, как раз в том контексте, о котором говорил Бухарин. Вообще в рассматриваемый период в партийных верхах с подачи Троцкого стали все чаще говорить о бонапартистских устремлениях генсека. Сам термин бонапартизм в приложении к Сталину, конечно, можно употреблять, но с известными оговорками. Ведь реальное историческое содержание бонапартизма, связанное с именами Наполеона и Луи Бонапарта, определяется прежде всего как тактика лавирования между различными социальными силами с целью сохранения своей власти. При этом, как известно, бонапартизм сочетает социальную демагогию с активной шовинистической пропагандой и агрессией, с политикой удушения демократических свобод и революционного движения путём широкого использования полицейско-бюрократического аппарата. Именно такое содержание вкладывал в сталинский бонапартизм его злейший враг Троцкий. По Ленину же «бонапартизм есть форма правления, которая вырастает из контрреволюционности буржуазии в обстановке демократических преобразований и демократической революции»[367].

Оппозиционеры в рассматриваемый период также выдвигали (хотя и в весьма осторожной форме) обвинение генсека в бонапартизме. На этот счет имеются некоторые свидетельства, зафиксированные в материалах ноябрьского пленума 1929 года. При разборе дела одного из партийных функционеров он говорил, что встречался с Углановым и они вели разговоры о том, что «бывали подчас разговоры в стиле троцкистской оппозиции, насчет бонапартизма Сталина, насчет того, что он будто бы собирается сосредоточить в своих руках еще большую власть тем, что якобы предполагает после ухода т. Рыкова быть выдвинутым на пост председателя Совета народных комиссаров»[368]. И далее: «Что толковали о руководителях партии? Обыкновенно, если в совокупности брать мысли, которые на этот счет высказывались, говорили о том, что если будут отколоты тт. Бухарин, Рыков, Томский, то руководство будет слишком слабо в Политбюро, что Сталин фактически превратится в диктатора, что там лиц, могущих самостоятельно теоретически мыслить, нет, что все остальные члены Политбюро подчиненную роль имеют, что единственным более или менее самостоятельным человеком в Политбюро является Молотов, но что в дальнейшем произойдут обострения отношений между Сталиным и Молотовым»[369].

Если вдуматься в приведенные выше высказывания, то нельзя не согласиться с главными выводами, сделанными относительно Сталина. Конечно, он не собирался играть роль новоявленного российского Бонапарта — и время было иное, и обстановка другая, не только международная, но и внутренняя. К тому же Сталин вполне справедливо оценивал бонапартизм не как выражение сильной политики, а как лавирование между различными силами, что отвечало исторической истине. В политической философии Сталина лавированию как методу реализации своих целей, разумеется, отводилось свое, причем достаточно видное место. Но в целом вся его стратегия опиралась на вполне определенные социальные силы и в широком историческом разрезе роль лавирования в классовых отношениях была второстепенна, производна от его общего политического курса. Это, конечно, не распространяется на сферу международных отношений и внешней политики, где элементы лавирования подчас выступали на передний план и зачастую определяли не только тактические, но и стратегические шаги Сталина.

Но возвратимся непосредственно к политическим баталиям, развернувшимся на пленумах ЦК и ЦКК. Главным полем битвы, конечно, были не личные моменты, хотя они имели, как было показано выше, отнюдь не второстепенное значение. Лидеры правого блока ставили вопрос ребром — сталинский курс и вообще вся его политика по отношению к путям дальнейшего развития деревни, включая и классовые аспекты, тупиковая, она не способна вывести страну на путь эффективного развития народного хозяйства и чревата угрозой классовых антагонизмов между рабочими и крестьянами в целом. Бухарин без всяких обиняков говорил: «Сейчас у нас положение таково: действительно, экономика у нас стала дыбом, когда лошади едят печеный хлеб, а люди в некоторых местах едят мякину; когда часть крестьянства вынуждена покупать хлеб в близлежащих городах, когда аграрная страна ввозит хлеб, а вывозит продукты промышленности. Ясно, что эта стоящая дыбом экономика может поставить дыбом и классы, а чтобы этого не случилось, чтобы эта экономика не поставила дыбом классы, необходимо исправить эту стоящую дыбом экономику. И здесь я должен сказать то, с чего я начал и чем я кончу.

Когда мы говорим, выдержали ли мы экзамен реконструктивного периода, мы должны ответить: очень плохо выдержали. Нам недостает культурности для решения задач этого периода»[370].

Представители правых в эпицентр полемики со Сталиным поставили вопрос о чрезвычайных мерах. Следует подчеркнуть, что сам генсек подходил к использованию чрезвычайных мер отнюдь не догматически. Он не абсолютизировал их, как может показаться на первый взгляд. И даже призывал оценивать их целесообразность и границы применения в широкой исторической перспективе. Вот его позиция: «Нельзя рассматривать чрезвычайные меры, как нечто абсолютное и раз навсегда данное. Чрезвычайные меры необходимы и целесообразны при известных, чрезвычайных, условиях, когда нет у нас в наличии других мер для маневрирования. Чрезвычайные меры не нужны и вредны при других условиях, когда мы имеем в наличии другие, гибкие меры для маневрирования на рынке. Неправы те, которые думают, что чрезвычайные меры плохи при всяких условиях. С такими людьми надо вести систематическую борьбу. Но неправы и те, которые думают, что чрезвычайные меры всегда необходимы и целесообразны. С такими людьми необходима решительная борьба»[371].

Из приведенной цитаты следует, что принципиальная позиция Сталина по вопросу о чрезвычайных мерах отличалась гибкостью. По крайней мере такое впечатление остается, когда читаешь его выступления. Однако одно дело слова, а совсем иное — реальная практика. Факты говорят о том, что генсек в своей практической политике главный акцент все-таки делал на применении чрезвычайных мер. В свете этой констатации совершенно не случайным выглядит заявление Бухарина на пленуме ЦК: «Экстраординарные мероприятия», которые были неизбежны, потому что не было другого выхода, и которые для известного периода получили свое оправдание, в настоящее время развивают автоматически тенденцию к перерастанию в систему военно-коммунистической политики. Их узкая хозяйственно-политическая роль (получка хлеба) становится ничтожной; их отрицательная политическая роль становится весьма большой. Они изжили себя и превращаются в собственную противоположность, в средство ссоры с крестьянством, исчезновение товаров, громадного вздутия «нелегальных» вольных цен и т. д. и т. п»[372].

Сталин, со своей стороны, не только решительно отметал подобные упреки, но и, учитывая принципиальную значимость поставленной проблемы, стал говорить о более широком аспекте вопроса — о допустимых мерах уступок со стороны государства крестьянству. Причем надо подчеркнуть, что его подход таил в себе явно выраженное недоверие к крестьянству. В частности, он сказал:

«Политика перманентных уступок не есть наша политика.

Плохи были бы наши дела, если бы наши резервы ограничивались резервами уступок. Мы оказались бы тогда целиком в плену у мелкобуржуазной стихии, особенно если придерживаться политики непрерывных уступок. Взять, например, некоторые, говоря мягко, чрезмерные требования крестьянства. Известные слои крестьянства требуют не только некоторого повышения цен на хлеб. Они, поощряемые кулацкими элементами, требуют еще полной свободы торговли, отмены регулирующей роли государственных органов, отмены заготовительных цен и т. д. Вы знаете, что большинство крестьян не возражает против такого требования. Что ж, может быть, пойти на уступки и объявить теперь полную, неограниченную свободу торговли? Но тогда пришлось бы отменить нэп и ввести капиталистическую систему, ибо нэп означает ограниченную регулирующей ролью пролетарского государства свободу торговли… Наконец, крестьяне могут потребовать от нас свободу организации «крестьянского союза». Вы знаете, что значительные слои крестьянства, поощряемые кулацкими элементами, несколько раз выдвигали это требование. Что ж, может быть, пойти на уступки? Но тогда нам пришлось бы объявить свободу политических партий и заложить основы для буржуазной демократии»[373].

Приведенная цитата красноречивее всяких комментариев. И все-таки я позволю себе сделать одно замечание. Конечно, есть все основания упрекать генсека в проведении чрезвычайно жесткой линии в вопросах хлебозаготовок и вообще в отношении к крестьянству. Вместе с тем нельзя игнорировать и другую сторону проблемы: сама объективная логика общественного процесса в те времена привела бы и к постановке вопроса о свободе политических партий. Поскольку неумолимая тенденция перманентных уступок не только не исключала подобного варианта развития событий, но и, скорее всего, предполагала именно такой их разворот. Сталин смотрел далеко вперед, и уже в силу этого не мог согласиться с доводами правых. В конце концов речь шла не больше и не меньше, как о генеральном направлении всего развития советского общества. И, зная сущность политической философии Сталина, трудно было ожидать от него какого-либо иного выбора, чем тот, который он сделал. Можно придерживаться различных точек зрения относительно правомерности и целесообразности данного выбора. Однако бесспорно одно — стратегический курс развития советского государства, защищаемый Сталиным, как раз и предопределял именно такой выбор.

Именно здесь коренится источник противостояния между генсеком и правым блоком. По существу речь шла о взаимоисключающих вариантах общей политической и экономической стратегии. И едва ли вообще был возможен в тех исторических условиях какой-то промежуточный вариант компромиссного типа. Тогда картина не представлялась столь очевидной в своей логической завершенности. И данный вопрос рассматривался в рамках внутрипартийной дискуссии и полемики, что, по мнению оппозиции, вполне укладывалось в нормы не только устава партии, но и большевистских традиций.

По этой причине лидеры правых с решительностью и, можно сказать, с яростью, протестовали против попыток Сталина вывести развертывавшуюся схватку за рамки чисто внутрипартийной полемики и изобразить ее как противостояние правильной генеральной линии и правого уклона в партии. Об этом горячо говорил на одном из пленумов ЦК и ЦКК один из лидеров блока М. Томский: «…Нужно иметь при каждом случае, в каждый затруднительный момент, при каждом серьезном вопросе, ставшем перед партией, общее желание разобраться по-товарищески во всей обстановке и всех вопросах, стоящих перед нашей партией, не приклеивая друг другу ярлыки: «паникер», «правый уклон», «сбивание к кулаку» и т. п. милые эпитеты. Если мы так будем поступать, как иногда поступаем теперь, это будет плохо; наоборот, если мы будем в своей партии, внутри своего ЦК, терпимо и по-товарищески исправлять отдельные ошибки, я допускаю даже колебания, ей-ей они нам не будут опасны и мы, наоборот, достигнем максимально дружной работы»[374].

По мере углубления и обострения борьбы методы ее становились все более изощренными как со стороны Сталина, так и со стороны представителей правого блока. И отнюдь не случайно снова возник вопрос о том, что совет Ленина заменить Сталина на посту Генерального секретаря не только не утратил своей актуальности, но и стал еще более неотложным. Об этом прямо говорили представители группы Бухарина. По их словам, события, которые произошли после смерти Ленина, показывают, что его опасения за целость и единство руководства имели под собой большие основания, и все то, что предвидел Владимир Ильич перед своей смертью, сбывается в большей степени, чем все мы этого ожидали[375].

Особенно представителей оппозиции возмущали такие факты, как открытые нападки генсека на отдельных членов партийного руководства. Разумеется, из числа лидеров блока. Весьма примечательна в этом плане речь на апрельском пленуме 1929 года Томского. Кстати, его выступления были чрезвычайно эмоциональны и носили особенно острый характер. Вот что он сообщил по этому поводу:

«Тов. Сталин, после моего выступления на июльском пленуме, делает два выступления на бюро Московского комитета по просьбе последнего и, вероятно, по соответственной просьбе на бюро Ленинградского комитета. На этих бюро тов. Сталин первый и впервые дает оценку личности отдельных членов Политбюро: кто нервничает, кто вдается в панику и т. д. Ну, товарищи, а что если бы было обратное? Если бы кто-нибудь из нас стал на подобном собрании давать характеристику тов. Сталину? А что если бы кто-либо из других членов Политбюро вышел на какую бы то ни было партийную ячейку с подобной речью об остальных своих коллегах?

Микоян. Каменев — не партийная ячейка!

Томский. Дай мне сказать, что я думаю. Я не могу говорить, что вы думаете, я говорю только то, что я думаю. (Это мое мнение, и если об этом не говорить, то нам вообще разговаривать не о чем.)

Что было бы, если бы кто-нибудь другой, если бы Рыков стал бы давать оценку личностям — что представляет собою тов. Сталин, что представляет тов. Молотов и т. д.? Это по меньшей мере сочли бы за нетоварищеский поступок. Не дано ни одному члену Политбюро перед партийной организацией давать какие-то оценки своим товарищам по работе без их ведома об этом. Кто и кого уполномочивал быть над Политбюро, давать оценку отдельным членам Политбюро? Вот когда моя кандидатура будет голосоваться в ЦК или еще куда-либо, тогда каждый товарищ может дать мне оценку. Но почему на этих бюро была сделана тов. Сталиным такая оценка?»[376].

Сталин, разумеется, не мог оставить такого рода критику в свой адрес без внимания. И он ответил. Правда, не сам лично, а устами своих приверженцев. Так было и удобнее, и вроде внешне демократичнее. Один из перешедших на сторону генсека сторонников Бухарина Стецкий выполнил отведенную ему роль рупора Сталина. На том же пленуме он заявил: «Вы знаете, что в течение ряда лет я тесно был связан с тов. Бухариным и его группой и разошелся с ними в силу политических разногласий. Эти политические разногласия, в так называемой «новой школе», стали накапливаться после XV съезда, в связи с проблемами развития сельского хозяйства, с проблемами индустриализации и самокритики. Эти разногласия привели меня (и ряд других товарищей) к полному разрыву с тов. Бухариным, когда он в «Заметках экономиста» поставил большущий знак вопроса над политикой индустриализации. Нам пришлось, как ни тяжело это было, порвать эти отношения, потому что речь шла о главном — о партии и ее линии. Так вот, в том кругу, о котором я сказал, во время июльского пленума (1928 г. — Н.К.) ставился вопрос о тов. Сталине, о замене Генерального секретаря. И мало того, что ставился этот вопрос, назывались и некоторые кандидатуры на пост Генерального секретаря. В этот момент как раз Томский, который здесь разыгрывал роль невинного агнца, как раз Михаил Павлович Томский…

Голос. Это ново!

Стецкий. Томский усиленно припоминал, что т. Ленин когда-то предлагал ему пост Генерального секретаря.

Голос. Ему? (В зале движение.)

Стецкий. Да, ему. Я, товарищи, говорю это не с целью произвести сенсацию, а для того, чтобы расчистить почву для изложения принципиальных разногласий»[377].

Заявление, что и говорить, весьма и весьма примечательное! Оно примечательно не только с точки зрения характеристики накала происходившей политической схватки. Интересно оно и тем, что проливает свет на вопрос, бывший на протяжении многих лет неясным, относительно ленинской кандидатуры на могущий стать вакантным пост Генерального секретаря. До сих пор в литературе о Сталине данная тема была и осталась в эпицентре внимания. Но считалось, что Ленин так и не сделал своего окончательного выбора, поэтому вопрос о замене генсека как бы оказался в подвешенном состоянии. Приведенное свидетельство несколько проясняет вопрос. Однако — и это я постарался показать в первом томе — оставление Сталина на посту генсека объясняется целой совокупностью важных причин. И среди этих причин первостепенную роль сыграли не личные качества Сталина или того или иного претендента на его пост, а более веские основания.

В феврале 1929 года лидеры правого блока обратились с обширным заявлением, адресованным Политбюро ЦК. В нем они в систематическом виде и весьма обстоятельно сформулировали весь спектр своих разногласий со Сталиным и большинством ЦК. Документ содержал и ряд острых высказываний лично в адрес Сталина. Бухарин, Рыков и Томский обвиняли генсека в серьезных извращениях политики в области сельского хозяйства и промышленности. Особый акцент был сделан на том, что Сталин по существу навязал партии курс на военно-феодальную эксплуатацию крестьянства. Что, по мнению авторов заявления, чревато самыми тяжелыми последствиями для экономики государства, отношений с крестьянством и вообще для социально-политической стабильности в стране. Не менее серьезными были и обвинения в бюрократизации и попрании принципов демократии в партийной жизни. Лидеры оппозиции с достаточным на то основанием отмечали, что принимаемые партийные решения «ставит рядом тов. Сталина и партию, как равновеликие величины, или же прямо заменяет тов. Сталина Центральным Комитетом, а ЦК — тов. Сталиным»[378].

И, наконец, как ключевой пункт, был поставлен вопрос о ленинском завещании.

Поскольку разногласия в высшем эшелоне партийного руководства стали уже секретом Полишинеля, о них в партии знали многие, повсеместно шли разговоры, рождались всякого рода домыслы и слухи, Сталин счел целесообразным и выгодным для себя вынести их на широкое обсуждение в партийных организациях. На собраниях и активах местных парторганизаций развернулось не сколько обсуждение, сколько осуждение позиции правых. Партийный аппарат, по существу полностью, за исключением верхушки московской организации, был под контролем генсека и ему не приходилось опасаться за исход такой, с позволения сказать, партийной дискуссии. Но дело было не только в создании видимости соблюдения демократических норм, в своеобразном декоруме, призванном продемонстрировать честность и открытость политической борьбы. Такой шаг был нацелен еще и на, чтобы укрепить в местных организациях престиж и ведущее положение Сталина. Страна и партия должны были еще раз воочию убедиться в том, кто является главной фигурой на партийном Олимпе, кто играет роль мотора, приводящего в движение локомотив под общим названием советское общество. В такой обстановке попытки лидеров правых снова вытащить на свет вопрос о выполнении ленинского завещания выглядели не столько как серьезный акт политической борьбы, а скорее как акт политического отчаяния.

Если политике правых в целом вообще была свойственна двойственность, противоречивость, чрезмерное обилие всякого рода недомолвок и недоговоренностей, то в постановке вопроса о ленинском завещании все это выражалось почти в обнаженном виде. С одной стороны, авторы заявления утверждали, что с тех пор, как были написаны ленинские строки, «необъятная власть» стала еще более «необъятной», настолько необъятной, что, например, вопреки прямому решению партийного 15-го съезда до сих пор не опубликовано ни завещание Ленина (кроме бюллетеней съезда, раздававшихся делегатам), ни другие документы, относящиеся к тому же периоду. Казалось бы, что из этого последует вывод о необходимости вернуться к выполнению завета вождя и освободить Сталина от его поста.

Однако, руководствуясь своей противоречивой и непоследовательной логикой, лидеры правых заявляли: «Из этого вовсе не вытекает, что мы требуем ухода Сталина и т. п., каковое требование нам хотят навязать. Мы думаем лишь, что тов. Сталину нужно учесть совет (очень мудрый), данный Лениным, и не отступать от коллективности в руководстве. Мы считаем, что т. Сталина, как и каждого другого члена Политбюро, можно и должно поправлять, не рискуя за это быть превращенным во «врага партии». Обеспечить подобные элементарные условия для работы членов Политбюро — вот задача ЦК и ЦКК.

Мы проходим мимо личных нападок и вытаскивания старых ошибок Бухарина. Это завело бы нас слишком далеко, если бы мы стали рассказывать о всех ошибках Сталина, которые мы покрывали, оберегая его авторитет»[379].

Желая сместить Сталина с его поста, лидеры правого блока вместе с тем не имели мужества заявить об этом открыто. Они попросту юлили, о чем свидетельствует приведенный выше пассаж из их заявления. Конечно, могут возразить, что обстановка не позволяла им ставить вопрос, что называется, в лоб. Однако такой своей непоследовательностью и постоянными виляниями они сами себя загоняли в угол и давали в руки Сталину оружие для их сначала политического, а затем и организационного разгрома. Словом, желая вырыть яму Сталину, они рыли политические могилы сами себе. Столь очевидные, бросающиеся в глаза противоречия в политическом поведении лидеров правых, ловко использовались Сталиным — не просто мастером, а гроссмейстером такого рода политических игр. И читая стенограммы пленумов, где развертывалась эта борьба, не приходится удивляться тому, что генсеку удавалось наносить по своим оппонентам неотразимые удары. Поскольку на его стороне была, если не вся правда, то большая ее доля, подкрепленная убедительной логикой.

То, что вопрос о завещании Ленина снова всплыл в качестве актуального и, может быть, самого важного в той обстановке, говорит о многом. Прежде всего о том, что с именем Сталина стала ассоциироваться принципиально новая стратегическая линия в политике партии. И смена генсека означала бы не что иное, как смену политического курса. Личные моменты в той обстановке, хотя и не утратили полностью своего значения, тем не менее отступили на второй план. Ибо бесспорно одно — политика того или иного политического лидера всегда имеет приоритет перед самой этой личностью. Она важнее и значимее. Впрочем, нельзя также искусственно отрывать, а тем более противопоставлять политику — личности. Ведь в самой политике как раз и выражается личность. Это приложимо не только к Сталину, но и имеет всеобщий характер. Поэтому в период наиболее ожесточенной борьбы с правыми многие сторонники генсека рьяно выступили в его защиту, мотивируя это тем, что защищают не только лично Сталина, но прежде всего курс, который с полным правом на то ассоциировался с его именем.

Один из малоизвестных партийных деятелей, полемизируя с правыми, заявил, что их интересует прежде всего вопрос о руководстве. «Вот с этого вы бы и начинали. Это для вас является решающим. Нет, товарищи, это дело у вас не пройдет и вам никакими средствами не удастся свалить Сталина… Современное руководство, которое возглавляет тов. Сталин, шельмуют больше, чем всех трех вас вместе взятых (имеются в виду Бухарин, Рыков и Томский — Н.К.). Мы считаем, что Сталин не может уйти, должен работать и должен дальше руководить нашей партией. Почему вы этот вопрос ставите, чего вы хотите? Вы хотите изменить партийное руководство. Еще раз повторяю: не пройдет это.

Если бы вы на это дело пошли, то вы совершили бы величайшую, глубочайшую политическую ошибку против человека, за которым ничего плохого не было, кроме некоторой грубости. Другого вы ничего не можете привести… Поэтому все нанизывать против тов. Сталина из-за того, что он грубоват, но ведет правильную линию, — это по меньшей мере недобросовестно.

Я думаю, что тут надо прямо поставить вопрос, что никакого изменения в партийном руководстве быть не должно. Оно отвечает духу Ленина, духу нашей партии, и тов. Сталина нужно максимально поддержать, чтобы он и дальше продолжал вести нашу партию на основе коллективного творчества, коллективным путем во всей дальнейшей, сложной и ответственной работе»[380].