1. На весах Фемиды и на весах истории

1. На весах Фемиды и на весах истории

Период коллективизации навсегда вошел в историю нашей страны как одна из самых ее сложных, трагических и противоречивых страниц. Приступая к освещению данного этапа в политической биографии Сталина, я не могу отрешиться от терзающих мою душу противоречивых мыслей и чувств. Мне порой кажется, что дать исторически достоверную, во всех отношениях взвешенную и вместе с тем правдивую картину того потрясающего воображение феномена в нашей истории, которое получило название великого перелома, — выше обычных человеческих сил. Ибо все здесь переплелось и соединилось в настолько туго завязанный узел, что его развязать просто невозможно.

Если отвлечься от эмоций и попытаться с объективных позиций оценить события тех лет, то в самом упрощенном виде проблему можно сформулировать следующим образом. Какие критерии следует поставить во главу угла, когда речь идет о коллективизации? Дать ли приоритет соображениям преимущественно социально-экономического порядка и, соответственно, делать акцент на них, обосновывая необходимость и историческую неотвратимость перевода российской деревни на рельсы коллективного хозяйства? Или же выдвинуть на первый план соображения чисто человеческого, так сказать, гуманного плана? Или же попытаться как-то соединить их в единое целое и под этим углом рассматривать основной курс и практические шаги Сталина в этот период?

Достаточно только поставить эти вопросы, чтобы сразу же понять, что ни один из этих критериев в отдельности, ни их совокупность не могут служить той ариадниной нитью, с помощью которой можно выбраться из внутренне неразрешимых противоречий и обрисовать хотя бы самые общие контуры того исторического полотна, которое являет собой период великого перелома. Здесь все соткано из материала, настолько сложного и трудно поддающегося какой-то общей, а тем более однозначной оценке, что такую попытку следует отбросить с самого начала как малопродуктивную. Таким путем нельзя дать ответы на многие вопросы, поставленные нашим прошлым.

Мне кажется, что исторические события, как и исторические личности, нужно взвешивать не на одних, а как бы на двух разных весах. На весах Фемиды следует взвешивать добро и зло, добрые деяния и деяния, приносившие горе и страдания людям. Это, так сказать, весы совести, где есть место всему, в том числе и эмоциям. И, бесспорно, все исторические события и личности подлежат суду мифической Фемиды. Ибо в конечном счете не цель оправдывает средства, а средства выступают инструментом достижения цели. Мораль в политике, как и в любом общественном явлении, — вещь не просто необходимая, а имеющая приоритетное значение для вынесения в конечном счете справедливого исторического вердикта. В приложении к оценке личности и деяний Сталина эта истина ни в коем случае не должна предаваться забвению или умалению. Как историческая фигура мирового масштаба он подлежит суду Фемиды, способной дать оценку его действий и ему самому как политическому и государственному деятелю с человеческих, гуманных позиций. И здесь ссылки и доводы на историческую неизбежность или политическую целесообразность, на мой взгляд, недействительны и не имеют силы. Без учета данного обстоятельства любое описание жизни и деятельности Сталина априори будет искаженным, а потому и исторически несостоятельным, однобоким.

Но существуют, на мой взгляд, и другие весы — назовем их весами истории. Без них также трудно обойтись в исследовании как конкретных событий прошлого, так и в оценке значимости и роли той или иной фигуры исторического масштаба. Упрощенно говоря, на этих весах как бы беспристрастно взвешиваются поступки и деяния личностей, причем основным критерием здесь выступают соображения исторической обусловленности, целесообразности и обоснованности всех их деяний и поступков. Они как бы отодвигают на второй план соображения морального и иного свойства. Упрощенно говоря, такой подход в известном смысле находится по ту сторону добра и зла, поскольку он не делает эти категории главным мерилом при вынесении окончательного исторического вердикта. Конечно, подобный способ не может служить каким-то эталоном, а тем более способом оправдания преступных деяний. Но как метод исследования он помогает в какой-то степени глубже проанализировать природу и характер тех или иных событий, равно как и исторических деятелей.

Прекрасно сознавая все недостатки второго подхода, я тем не менее вынужден был им пользоваться, чтобы раскрыть хотя бы в самых общих чертах противоречивый и вместе с тем исторически значимый этап великого перелома. Я попытался в самом названии главы как бы соединить два противоречивых составных элемента этого исторического события. Разумеется, вне поля моего внимания не остались и чисто человеческие аспекты великой трагедии миллионов, ставших не только материальным орудием великого перелома, но и его жертвами. Так что читатель пусть не удивляется наличию противоречий и порой взаимно исключающих оценок, присущих как данной главе, так и некоторым другим главам, посвященным трагическим этапам нашей общей истории. Это — скорее всего не противоречия изложения, а противоречия самого исторического материала и самой фигуры, о которой идет речь.

По ходу изложения нам еще не раз придется касаться вопроса о соотношении сугубо экономических, социальных, политических и других мотиваций подобного плана с теми методами, которыми они реализовывались на практике. Мне импонирует точка зрения, высказанная советским исследователем рассматриваемого периода А. Ланщиковым. Он писал:

«Вероятно, победу в минувшей войне следует все-таки ставить не в зависимость от коллективизации, а в зависимость от индустриализации, которую, в свою очередь, мы вправе поставить в зависимость от коллективизации. Во всяком случае, одним из самых веских аргументов в пользу интенсивной коллективизации была необходимость форсировать индустриализацию, а необходимость последней диктовалась реальной угрозой войны»[473].

На мой взгляд, увязка коллективизации с индустриализацией абсолютно необходима как для правильного истолкования первой, так и второй. Их нельзя рассматривать вне связи друг с другом. Поэтому значение коллективизации как одного из источников возрастания экономической мощи и самостоятельности Советского Союза, без которых нашу страну неминуемо ожидало бы поражение в схватке с Гитлером, трудно преувеличить.

Видимо, есть потребность еще в одном замечании. О великом переломе Сталин и вообще советские историки и пропагандисты говорили и писали, можно сказать, в двух смыслах: под ним, во-первых, понималась вся совокупность исторических перемен как в области индустриализации страны, так и коллективизации сельского хозяйства и вообще связанных с этими событиями сдвигами в стране. Это, так сказать, великий перелом в широком смысле. В более узком смысле под ним подразумевался процесс осуществления коллективизации. В данной главе великий перелом рассматривается прежде всего и главным образом во второй его ипостаси. И, конечно, надо отдавать себе отчет в том, что он проходил не изолированно, не в каком-то общественном вакууме, а был органически связан со всеми экономическими, социальными, политическими, культурными и иными аспектами тогдашней советской жизни.

Заранее извиняясь за слишком обширную цитату, хочу все же привести оценку авторитетного английского исследователя истории Советского Союза Э. Карра. Он не только лучше многих других своих коллег разбирался в проблемах нашего прошлого, но и проявлял неизменное стремление сохранять присущую подлинному ученому объективность. Вот как он определил историческое место и значение великого перелома в истории СССР и в истории жизни самого Сталина.

«Коллективизация завершила революцию в деревне, которая началась в 1917 году с захвата земель помещиков крестьянами, но которая не изменила традиционных методов обработки земли и не тронула старого крестьянского уклада. Конечная ступень революции, в отличие от первой, не имела ничего общего со стихийным крестьянским бунтом. Сталин метко назвал ее «революцией сверху», но неправомерно добавил, что она «была поддержана снизу». В течение предыдущих 12 лет сельское хозяйство оставалось почти независимым образованием в экономике, действующим по своим законам, сопротивлявшимся всем попыткам извне изменить направление его развития. В этом была суть нэпа. Это был нелегкий компромисс, который не продлился долго. Как только могущественная центральная власть в Москве взяла в свои руки планирование и реорганизацию экономики и вступила на путь индустриализации, как только стала очевидной неспособность существующей системы сельского хозяйства обеспечить нужды быстро растущего городского населения, неизбежно последовал разрыв отношений. Обе стороны сражались с одинаковой яростью и ожесточением.

Те, кто занимался планированием, ставили своей задачей применить к развитию сельского хозяйства два основных принципа индустриализации и модернизации. Совхозы были задуманы как механизированные зернофабрики. Крестьянские массы предстояло организовать в колхозы по аналогичной модели. Но нелепые надежды на то, что удастся обеспечить достаточное количество тракторов и другой техники для осуществления этих проектов, потерпели крах. У партии никогда не было твердых позиций в деревне. Ни руководители, принимающие решения в Москве, ни армия рядовых членов партии и их последователей, которые отправились в деревню, чтобы претворить эти решения в жизнь, не имели представления о том, что такое крестьянское мышление, не питали ни малейшего сочувствия к тем древним традициям и предрассудкам, которые лежали в основе крестьянского сопротивления. Взаимное непонимание было полным. Крестьяне видели в московских эмиссарах захватчиков, которые прибыли к ним не только для того, чтобы уничтожить тот образ жизни, которым они дорожили, но и для того, чтобы восстановить те рабские условия жизни, от которых их освободила первая стадия революции. Сила была на стороне властей, и она применялась жестоко и безжалостно. Крестьянин — и не только кулак — стал жертвой почти неприкрытой агрессии. То, что планировалось как великое достижение, обернулось величайшей трагедией, которая запятнала историю Советов. Тех, кто трудился на земле, коллективизировали. Но советскому сельскому хозяйству понадобилось много лет, чтобы оправиться от ужасов, сопровождавших коллективизацию. Только в самом конце 30-х годов удалось поднять производство зерна до уровня, достигнутого до начала форсированной коллективизации, а потери в поголовье скота упорно напоминали о себе гораздо дольше»[474].

Приведенная цитата в целом дает достаточно нелестную обобщенную оценку всему процессу коллективизации. Однако стоит обратить внимание на то, что у Э. Карра недвусмысленно проскальзывает мысль о том, что существовавшая накануне коллективизации система сельского хозяйства явно не отвечала потребностям экономического развития страны. Иными словами, если вещи называть своими именами, то эта система с каждым годом становилась все в большей степени тормозом на пути общей реконструкции всего народного хозяйства Советского Союза. Можно по-разному оценивать как Сталина, так и его политику в целом, но нельзя голословно отрицать простого и очевидного факта — дальнейший экономический прогресс не мог быть осуществлен без коренной реконструкции всей системы сельского хозяйства.

Именно эту истину фактически отрицали и ставили под вопрос некоторые советские историки в период перестройки, обрушившие подлинную лавину нападок на Сталина вообще и на его политику в конце 20-х — начале 30-х годов. Характерным образчиком такой заушательской, однобокой критики явилась целая серия статей, опубликованных в «Правде» в 1988 — 1989 годах. В них, в частности, подвергались рассмотрению проблемы индустриализации и коллективизации и выносились безапелляционные вердикты. Вот что говорилось в одной из статей: «Сталин и его соратники отвергли ленинскую идею политических реформ, совершенствования партийно-государственного руководства, демократизации общества. Им была чужда сама мысль о превращении крестьянства в равноправного партнера рабочего класса в деле строительства социализма. Вынужденным, временным злом считалась ставка на хозрасчет в промышленности, на развертывание товарно-денежных отношений.

Иначе говоря, курс «великого перелома» явился прямым выражением сталинской линии на разрешение внутренних противоречий социально-экономического развития главным образом волевыми, административными методами. Не считаясь ни с чем — ни с объективными экономическими законами, ни с идейными и моральными принципами»[475].

Авторы подобных категорических выводов, конечно, правы в том, что Сталин широко использовал методы принуждения и репрессии в осуществлении своих экономических задач. Однако сводить все дело исключительно к этим методам, отрывать методы от целей — неправомерно. Широко применялись и экономические рычаги, разумеется, не в тех масштабах и не с тем размахом, которые были бы возможны в условиях НЭПа. Также не следует упускать из виду главное — перед страной стояла суровая альтернатива: или медленным путем постепенно двигаться по пути индустриализации и кооперации, на что ушли бы не годы, а многие десятилетия, или же форсировать развитие. А само форсированное развитие в тогдашних условиях было едва ли мыслимо без жестких административных мер. Иначе говоря, лимит времени играл роль одного из важнейших факторов, определявших как темпы, так и методы преобразований.

Броской, рассчитанной на совершенно легковерных читателей, представляется и утверждение, принадлежащее одному из пропагандистских прорабов перестройки О. Лацису. Глубинные, поистине тектонические процессы социально-экономических перемен, связанных с именем Сталина, он сводит исключительно к борьбе за власть. Он безапелляционно заявляет: «Его (т. е. Сталина — Н.К.) главной заботой был захват власти, а индустриализация и коллективизация — лишь картами в игре. Карты можно было менять по мере надобности, когда соперников в борьбе за власть не стало»[476].

Не вижу необходимости опровергать категорический постулат О. Лациса. Его опровержение заложено в нем самом. Мне он представляется не только неубедительным, но и до крайности примитивным. Подобными приемами невозможно не только объяснить саму личность Сталина как политика, но — что более важно — хотя бы в самых общих чертах разобраться в сложностях нашего исторического прошлого.

Возвращаясь к основной линии нашего изложения, надо подчеркнуть, что коренная реконструкция народного хозяйства диктовалась не какими-то субъективными пожеланиями, а тем более личным желанием вождя, а объективными потребностями самой жизни. 82,1% населения проживало в деревне. Мелкое крестьянское хозяйство опиралось на примитивную технику: только 15,2 процента крестьянских хозяйств имело усовершенствованный конный инвентарь. В 1927 году в крестьянских хозяйствах РСФСР, Украины, Белоруссии и Закавказской федерации использовалось 11,6 миллиона плугов и 5,2 миллиона сох. Ручной труд был основой хозяйства, что предопределяло низкий уровень сельскохозяйственного производства[477]. В 1927 году в СССР насчитывалось 33,4 процента хозяйств, не имевших рабочего скота; более трети крестьян вынуждены были на кабальных условиях арендовать у кулака скот и орудия производства. Социальный состав деревни в 1925–1927 гг. являл собой следующую картину: бедняки — 22,1%; середняки — 62,7%; кулаки — 3,9%. Около 6% хозяйств имели по три-четыре и более рабочих лошади. Наиболее богатая часть их (3%) обладала 15–20% общей массы средств производства, имевшихся на селе, 30–31% сельскохозяйственных машин[478].

При быстрых темпах развития крупной социалистической промышленности и росте городов сельское хозяйство — жизненно важная отрасль народного хозяйства — сильно отставало. Если в целом валовая продукция сельского хозяйства превысила довоенную, то валовая продукция основной его отрасли — зерновой — составляла в 1926/27 хозяйственном году лишь 95 процентов от валовой продукции 1913 года, а товарная часть (внедеревенская) зернового хозяйства — 13,3 процента против 26 процентов в довоенное время. Подобное сокращение производства товарного хлеба объяснялось тем, что в результате Октябрьской революции в деревне были ликвидированы крупные помещичьи хозяйства и значительно сокращены кулацкие хозяйства, дававшие до войны наибольшее количество товарного хлеба. Помещичьи хозяйства вывозили на рынок 22 процента зерна, или 281,6 миллиона пудов. Кулаки давали на рынок 50 процентов всего товарного хлеба, или 650 миллионов пудов. Кулацкие хозяйства сократили в 1927 году по сравнению с довоенным временем общее производство зерна больше чем в три раза. Главными производителями хлеба после победы революции стали мелкие середняцкие и бедняцкие крестьянские хозяйства. В 1927 году их было около 24 миллионов, в то время как до первой мировой войны — примерно 17 миллионов. Середняки и бедняки являлись основными владельцами хлеба, производили его больше, чем до войны (4 миллиарда пудов вместо 2,5 миллиарда пудов), но товарного хлеба давали только 11 процентов общей его продукции.

Совхозы и колхозы по производству зерна занимали незначительное место. Они производили всего 80 миллионов пудов зерна и давали лишь 6 процентов всего товарного хлеба. Зерновое хозяйство при таком его состоянии не могло удовлетворить потребность страны в хлебе, которая увеличивалась в связи с ростом городского населения[479].

Между промышленностью, развивающейся по законам расширенного воспроизводства, и преимущественно мелкотоварным сельским хозяйством, не всегда осуществлявшим даже простое воспроизводство, существовало глубокое противоречие. Сельское хозяйство, базируясь главным образом на мелкой частной собственности и ручной технике, отставало от промышленности и всё в меньшей мере могло удовлетворять растущий спрос городского населения на продовольственные товары, а промышленности — на сельскохозяйственное сырьё. Только в результате замены мелкотоварного крестьянского хозяйства крупным механизированным производством, имеющим высокую товарность, можно было преодолеть отставание сельского хозяйства и поднять производство сельскохозяйственной продукции до размеров, удовлетворяющих потребности страны.

Суммируя, можно сказать, что мелкое раздробленное крестьянское хозяйство в основном исчерпало возможности дальнейшего повышения производительности. В деревне продолжался процесс дробления крестьянских хозяйств. Они давали лишь минимум товарной продукции, в особенности зерна. Сельское хозяйство развивалось с каждым годом все медленнее, все больше отставало от темпов роста промышленности. Это могло иметь своим следствием перманентные и все более возрастающие проблемы в снабжении увеличивавшегося быстрыми темпами городского населения сельскохозяйственными продуктами, а промышленности — сырьем. Продукция сельского хозяйства составляла незначительную часть в экспорте, затруднялось создание государственных резервов. Последнее обстоятельство имело непосредственное отношение к вопросам укрепления обороноспособности, поскольку в условиях враждебного окружения страна могла оказаться в тяжелом положении в случае вероятных в то время военных конфликтов. Не говоря уже о полномасштабной войне, исключить которую руководство страны не имело никаких оснований. Отставание сельского хозяйства ставило непреодолимые границы для все более набиравшего темпы индустриального развития Советского государства.

Выше лишь пунктиром обозначены некоторые чисто экономические факторы, ставившие в порядок дня объективную необходимость и даже неотвратимость принятия кардинальных мер для решения проблем сельского хозяйства. Но существовали и факторы социально-политического порядка, которым Сталин придавал порой не меньшее значение, чем чисто экономическим. Согласно ленинским постулатам, полностью разделявшимся Генеральным секретарем, существование мелкотоварного производства создавало постоянную угрозу реставрации капитализма, поскольку оно служило почвой, рождавшей и питавшей буржуазию. Нельзя было продолжительное время базировать диктатуру пролетариата и социалистическое строительство на разных основах — на социалистической промышленности и индивидуальном крестьянском хозяйстве. Прочной опорой диктатуры пролетариата могло быть только крупное общественное сельскохозяйственное производство, организованное на социалистических началах. Это положение являлось альфой и омегой сталинского подхода к проблемам перспектив дальнейшего пути развития сельскохозяйственного сектора народного хозяйства.

И уже в 1933 году, когда процесс коллективизации можно было считать в целом свершившимся фактом, Сталин счел необходимым особо выделить мысль о том, что без коллективизации сельского хозяйства над Советской властью всегда бы висел дамоклов меч в виде реставрации капитализма. Он подчеркивал, что, начиная коллективизацию, партия руководствовалась «соображением о том, что Советская власть не может долго базироваться на двух противоположных основах, на крупной социалистической промышленности, которая уничтожает капиталистические элементы, и на мелком единоличном крестьянском хозяйстве, которое порождает капиталистические элементы.

Соображением о том, что пока не подведена под сельское хозяйство база крупного производства, пока не объединены мелкие крестьянские хозяйства в крупные коллективные хозяйства, — опасность восстановления капитализма в СССР является самой реальной опасностью из всех возможных опасностей»[480].

В данном случае генсек не лукавил, не пытался задним числом оправдать все то тяжелое и поистине трагическое, что принесла с собой коллективизация. Полагаю, что в силу своих убеждений он вполне серьезно считал возможным возврат России на путь капитализма, если не будет осуществлена кардинальная реконструкция сельского хозяйства на социалистических основах. Иными словами, опасность социального реванша он рассматривал как вполне реальную, а не мифическую угрозу.

В отличие от политических переворотов, которые совершаются в сравнительно короткие сроки, переворот в способе производства, преобразующий экономические основы существования классов, является более длительным и трудным процессом. Средства производства, находившиеся в частной собственности крестьян, надо было обобществить в колхозную собственность, заменить индивидуальный труд крестьянина общественным, утвердить социалистические принципы распределения по труду. Эти преобразования затрагивали глубокие, веками установившиеся основы и традиции жизни и быта крестьянства.

Обосновывая свою стратегическую линию на коллективизацию сельского хозяйства, Сталин приводил достаточно весомую аргументацию. В частности, он убедительно доказывал, что капиталистический путь развития сельского хозяйства абсолютно неприемлем для Советского Союза, поскольку он с логической закономерностью приводил к росту классовой дифференциации на селе, т. е. к тому, что большевики ставили целью ликвидировать. Если бы была допущена возможность существования и углубления дифференциации, то социально-политический фундамент нового строящегося общественного уклада был не то что зыбким, но и вообще покоился на песке.

Сталин подчеркивал, что для Советской страны единственно правильным путем развития является «путь массового кооперирования миллионов крестьянских хозяйств по всем линиям кооперации, путь объединения распылённых крестьянских хозяйств вокруг социалистической индустрии, путь насаждения начал коллективизма среди крестьянства сначала по линии сбыта продуктов земледелия и снабжения крестьянских хозяйств городскими изделиями, а потом по линии сельскохозяйственного производства.

И чем дальше, тем больше этот путь становится неизбежным в обстановке диктатуры пролетариата, ибо кооперирование по линии сбыта, кооперирование по линии снабжения, наконец, кооперирование по линии кредита и производства (сельскохозяйственные товарищества) является единственным путём подъёма благосостояния деревни, единственным средством спасения широких масс крестьянства от нищеты и разорения»[481]

Следует отметить, что приведенные выше слова Сталина относились к периоду, предшествовавшему провозглашению курса на форсированную коллективизацию. Вообще в фундаментальном подходе к данному вопросу позиция генсека в процессе своего окончательного формирования претерпела ряд существенных метаморфоз. До 1929 года она в целом, с некоторыми оговорками, может быть охарактеризована как достаточно умеренная и прагматичная. Однако ход событий в стране (в особенности хозяйственные трудности и проблемы продовольственного снабжения, остро вставшие в 1928 году), а также логика внутрипартийной борьбы с оппозицией, внесли существенную лепту в эволюцию сталинских воззрений относительно как принципов, так и темпов коллективизации. Все больший удельный вес в аргументации Сталина приобретало указание на то, что базировать развитие страны на сосуществовании двух различных по своей природе социальных укладах в городе и в деревне нельзя. «Можно ли двигать дальше ускоренным темпом нашу социализированную индустрию, имея такую сельскохозяйственную базу, как мелкокрестьянское хозяйство, неспособное на расширенное воспроизводство и представляющее к тому же преобладающую силу в нашем народном хозяйстве? — ставил вопрос ребром Сталин. И давал четкий ответ. — Нет, нельзя. Можно ли в продолжение более или менее долгого периода времени базировать Советскую власть и социалистическое строительство на двух разных основах — на основе самой крупной и объединенной социалистической промышленности и на основе самого раздробленного и отсталого мелкотоварного крестьянского хозяйства? Нет, нельзя. Это когда-либо должно кончиться полным развалом всего народного хозяйства»[482].

В послесталинский период, и особенно в период горбачевской перестройки и ее заката, в советской исторической науке достаточно широкое распространение получила точка зрения, согласно которой Сталин отошел от ленинского курса в области кооперирования, сформулированный Лениным незадолго до своей кончины. В целом такая оценка укладывается в рамки реальных фактов действительности. Однако мне думается, что явной натяжкой или — по крайней мере — солидным преувеличением являлись утверждения о том, что Ленин будто бы разработал принципиальные основы политики кооперирования, от которых Сталин якобы радикально отошел. В ленинских работах были лишь в самых общих чертах обозначены контуры возможной политики Советского государства в этой сфере. Он просто не мог предвидеть все конкретные условия, в которых придется развиваться стране, и его установки не могли не носить самого общего характера. Сталину же пришлось столкнуться с практическими дилеммами значительно усложнившейся экономической реальности. И он, в сущности, сформулировал и обосновал новый, свой собственный курс в данном вопросе. При этом — в силу вполне понятных причин — генсек неизменно апеллировал к трудам своего учителя, представляя дело так, будто он лишь проводит в жизнь стратегические установки покойного вождя. Разумеется, сообразуясь с экономическими реальностями страны.

Надо подчеркнуть, что в подходе Сталина к проблеме коллективизации одну из решающих ролей сыграли следующие соображения. Во-первых, он исходил из того, что процесс осуществления коллективизации значительно облегчается отсутствием в Советской России частной собственности на землю, национализацией земли. Земля будет передана колхозам в вечное пользование, а ввиду отсутствия частной собственности на землю купля-продажа земли со всеми сопровождающими эту проблему осложнениями останется лишь историческим воспоминанием. Всё это, по мнению генсека, значительно облегчает образование и развитие колхозов[483].

В органической связи с указанным обстоятельством, на мой взгляд, находилось и внутреннее убеждение Сталина, что традиции русской сельской жизни, в первую голову — традиции сельской общины — будут способствовать тому, что подавляющее большинство крестьян легче воспримет переход к коллективному ведению хозяйства. Расчет этот, надо сказать, был обоснован лишь в некоторой степени, поскольку за ряд предшествующих десятилетий фундаментальные устои и традиции крестьянской общины были серьезно подорваны, хотя и не искоренены как таковые.

Анализируя общеполитические и — даже можно сказать — философские аспекты подхода Сталина к проблеме коллективизации, надо выделить еще один принципиально важный момент. Я имею в виду то, что главный акцент при подходе к данной проблеме генсек делал на использование государственных инструментов принуждения, отдавая им примат перед всеми другими. Собственно, эта черта всей политической философии Сталина красной нитью проходит через его политическую биографию, оставляя на ней свои неизгладимые следы. В этом контексте не просто голый интерес, но и определенное объяснение представляет следующее замечание В. Молотова, который писал в 1962 году: «В беседах И.В. Сталин иногда вспоминал, что В.И. Ленин будто бы в шутливой форме отмечал и критиковал «этатизм» Сталина. Сталин, насколько помнится, несерьезно относился к этому важному, мудрому замечанию Ленина. Он, пожалуй, даже иронически высказывался по поводу этого замечания. Сталин не понимал, что Ленин не случайно говорил об этом, а отмечал важный недостаток кругозора Сталина. Мы, слушатели этих высказываний Сталина в узком кругу за домашним столом, тоже никогда серьезно не останавливались на этом, не задумывались над этими ленинскими замечаниями.

Между тем у Сталина действительно был уклон к этатизму, опасное преувеличение роли государства»[484].

И чтобы как-то сгладить или уравновесить свое критическое замечание в адрес своего долголетнего патрона, Молотов в тех же своих заметках добавляет: «Сталин обладал огромным революционно-политическим чутьем, что не раз давало весьма положительные результаты.»

Невольно напрашивается еще одно небольшое замечание по поводу упрека, высказанного Лениным в адрес Сталина относительно «уклона» в сторону этатизма. Этот упрек, очевидно, можно отнести и на счет всей политической философии большевизма как таковой. Да и едва ли можно избежать подобного упрека и в адрес самого Ленина. Хотя, конечно, в воззрениях этих двух апостолов революционного большевизма относительно роли государства в построении нового общества, бесспорно, существует ряд существенных различий. Но и тому, и другому имманентно присущ акцент на классовое принуждение как один из ключевых элементов их политических и мировоззренческих установок. Поэтому проводить между ними в данном вопросе какой-то водораздел, на мой взгляд, не совсем логично и правомерно. Нет никакого реального смысла строить догадки насчет того, какую бы линию проводил Ленин в области кооперирования сельского хозяйства. В истории такие гипотетические предположения малопродуктивны, поскольку они чем-то смахивают на гадание на кофейной гуще. Для меня ясно лишь одно: Ленин, конечно, едва ли бы допустил столько неоправданных перегибов и в целом не ориентировался бы на сверхскоростные темпы коллективизации. Впрочем, данное мое предположение также можно отнести к разряду гаданий на кофейной гуще.

Завершить этот раздел мне хотелось бы общей оценкой значимости великого перелома во всей политической судьбе Сталина. Точнее говоря, тем, как он сам лично оценивал сложности и трудности коллективизации в общем ряду проблем, с которыми он сталкивался на протяжении своей государственной и политической карьеры. В трудах самого Сталина не найдешь ответа на этот вопрос. Как правило, его оценки, получившие публичную известность, выдержаны в соответствующем ключе, где начисто отсутствуют какие-либо сугубо личные признания, на базе которых можно было бы дать ответ на поставленный вопрос. Но есть одно свидетельство, в достоверности которого трудно усомниться. Речь идет о мемуарах английского премьера У. Черчилля, который во время своей первой встречи с главой Советского правительства в 1942 году, имел с ним откровенную беседу.

Итак, предоставим слово Черчиллю.

«Скажите мне, — спросил я, — на Вас лично так же тяжело сказываются тяготы этой войны, как проведение политики коллективизации?»

Эта тема сейчас же оживила маршала.

«Ну нет, — сказал он, — политика коллективизации была борьбой».

«Я так и думал, что вы считаете ее тяжелой, — сказал я, — вы имели дело не с несколькими десятками тысяч аристократов, крупных помещиков, а с миллионами маленьких людей».

«С десятью миллионами, — сказал он, подняв руки. — Это было что-то страшное, это длилось четыре года, но для того, чтобы избавиться от периодических голодовок, России было абсолютно необходимо пахать землю тракторами. Мы должны были механизировать наше сельское хозяйство. Когда мы давали трактора крестьянам, то они приходили в негодность через несколько месяцев. Только колхозы, имеющие мастерские, могут обращаться с тракторами. Мы всеми силами старались объяснить это крестьянам. Но с ними бесполезно спорить. После того, как вы изложите все крестьянину, он говорит вам, что он должен пойти домой и посоветоваться с женой, посоветоваться со своим подпаском».

Это последнее выражение было новым для меня в этой связи.

«Обсудив с ними это дело, он всегда отвечает, что не хочет колхоза и лучше обойдется без тракторов».

«Это были люди, которых вы называли кулаками?»

«Да, — ответил он, не повторив этого слова. После паузы он заметил, — Все это было очень скверно и трудно, но необходимо»

«Что же произошло?» — спросил я.

«Многие из них согласились пойти с нами, — ответил он. — Некоторым из них дали землю для индивидуальной обработки в Томской области, или в Иркутской, или еще дальше на север, но основная их часть была весьма непопулярна, и они были уничтожены своими батраками».

Наступила довольно длительная пауза. Затем Сталин продолжал: «Мы не только в огромной степени увеличили снабжение продовольствием, но и неизмеримо улучшили качество зерна. Раньше выращивались всевозможные сорта зерна. Сейчас во всей нашей стране никому не разрешается сеять какие бы то ни было другие сорта, помимо стандартного советского зерна. В противном случае с ними обходятся сурово. Это означает еще большее увеличение снабжения продовольствием»[485].

Далее следует весьма любопытный комментарий Черчилля — «Я воспроизвожу эти воспоминания по мере того, как они приходят мне на память, и помню, какое сильное впечатление на меня в то время произвело сообщение о том, что миллионы мужчин и женщин уничтожаются или навсегда переселяются. Несомненно, родится поколение, которому будут неведомы их страдания, но оно, конечно, будет иметь больше еды и будет благословлять имя Сталина. Я не повторил афоризм Берка: «Если я не могу провести реформ без несправедливости, то не надо мне реформ». В условиях, когда вокруг нас свирепствовала мировая война, казалось бесполезным морализировать вслух»[486].

Приведенный пассаж едва ли требует дополнительных пояснений. Поражает лишь то, что самый суровый период войны с гитлеровской Германией Сталин оценивал как менее тяжелый для себя период, чем эпопею коллективизации. Видимо, в этом признании нет фальши и гипертрофированных преувеличений. Так что, по-моему, есть все основания расценивать эпоху великого перелома не только в качестве одного из важнейших этапов в жизни нашей страны, но и в политической судьбе самого Сталина. Успех или поражение — здесь решали для него все.