1. Бремя власти и бремя ответственности

1. Бремя власти и бремя ответственности

При изложении биографии Сталина не может не возникать вопроса: какой период его политической судьбы можно рассматривать в качестве наиболее тяжелого и сложного для него самого? Кому-то такая постановка может показаться надуманной или же, по крайней мере, не вполне корректной. Ведь если обозревать всю его деятельность не как сумму отдельных жизненных эпизодов, а как нечто единое и неразрывное целое, то без большого риска ошибиться, есть основания утверждать, что весь его жизненный путь — как политической фигуры мирового масштаба и государственного деятеля такого же измерения — был тернист и до предела насыщен испытаниями, способными сломить даже самого сильного человека. Иными словами, трудно выделить какой-то жизненный период в качестве особо трудного и тяжелого. И тем не менее мне думается, что четыре года — начиная с 1930-го и кончая 1933 годом включительно — стали для него самыми трудными как в политическом, так и в чисто личном плане.

Этот довольно короткий отрезок его политической карьеры протекал под знаком двух взаимосвязанных тенденций. С одной стороны, с каждым годом, если не с каждым месяцем, возрастала его власть в партии и стране. Он все больше утверждал себя в качестве единственного и бесспорного вождя со всеми вытекающими из этого факта последствиями. С другой стороны, неимоверно возрастало и не могло не возрастать и бремя его личной ответственности буквально за все, что происходило в стране. Такова уж природа единоличной власти — чем большей властью располагает человек, тем сильнее на него ложится бремя ответственности. Ответственности, которую уже ни на кого не переложишь, потому что сколько-нибудь важные решения принимаются, можно сказать, единолично. Даже если процедура принятия решений внешне носит вполне демократический, коллегиальный характер.

Иногда мне приходит в голову наивная на первый взгляд мысль: наверное, Сталин не раз про себя произносил слова пушкинского Бориса Годунова: «Как тяжела ты, шапка Мономаха!» Но наверняка он не сожалел о бремени власти, ибо обладать ею — значило для него в полной мере реализовать свои политические планы. И здесь мне хочется сделать еще одно замечание относительно власти Сталина. Как и всякая иная форма власти, абсолютная власть не знает пределов, которыми она могла бы себя ограничить. Нужны какие-то внешние ограничительные факторы. Но абсолютная власть органически отторгает любые внешние ограничители, она не способна с ними сосуществовать. Поскольку приятие каких-либо ограничителей в сущности лишает реального содержания само понятие абсолютной власти.

Я использую термин абсолютная власть применительно к Сталину, хотя и осознаю известную условность и даже некоторое преувеличение такой оценки. Ведь даже диктаторы не в состоянии располагать абсолютной властью. В конце концов они волей-неволей вынуждены считаться со многими объективными условиями и обстоятельствами, ставящими естественный предел их властным устремлениям. О Сталине же первой половины 30-х годов говорить как о диктаторе — значит серьезно упрощать его действительную роль и ситуацию, в которой он находился.

Чрезвычайно тяжелое положение страны в эти годы — вот главный источник угрозы для власти Сталина. Каждый день он должен был ощущать потенциальную угрозу, нависшую над ним. И каждый день он должен был бороться не только за сохранение своей власти, но и за ее расширение и упрочение. Логика, которой он, очевидно, руководствовался была элементарно проста и понятна: чем большую власть он приобретал, тем шире становился круг его не только реальных, но и потенциальных противников. Эта мысль, видимо, может служить отправной точкой для понимания и интерпретации многих его шагов как в тот период, так и впоследствии. Поверженные и принесшие публичные покаяния оппоненты из числа левых и правых отнюдь не смирились со своим поражением — они лишь признали его как очевидный факт. Из этого отнюдь не следовало, что при том или ином неблагоприятном для Сталина повороте событий они не выступят против него и его политического курса. Но уже не разрозненными рядами, а объединенным фронтом. Так что эта опасность была не мифической, а вполне реальной, и ее нельзя было сбрасывать со счета в политической борьбе тех лет. Формы этой борьбы, разумеется, изменились, и их отныне определял уже сам Генеральный секретарь. Но содержание, предмет самой этой борьбы не претерпели серьезных изменений.

Некоторые биографы Сталина, рассматривая вопрос о степени действительной возможности отстранения Сталина с поста Генерального секретаря, высказывались в том плане, что именно в данный период такая возможность существовала и была просто не реализована его деморализованными оппонентами. Американский биограф Сталина А. Улам высказал следующую мысль: «Масштабы национального бедствия были так велики, что ни административные ухищрения, ни ГПУ не могли бы спасти Сталина, если бы примерно 40 членов Центрального Комитета нашли в себе силы выразить то, что они чувствовали и рискнули бы своей властью, чтобы облегчить страдания своего собственного народа. Но они не сделали этого. Вместо этого они решили ждать пока все не разрешиться само собой и кризис пройдет»[564].

Ранее я уже касался вопроса о степени вероятности устранения Сталина с поста Генерального секретаря. Здесь же, как мне представляется, есть очевидная необходимость расширить и дополнить приведенную аргументацию. Я не считаю точку зрения, высказанную А. Уламом, убедительной. Таковой она кажется лишь при поверхностном анализе положения, сложившегося к тому времени в партии и стране. Каковы же доводы против версии потенциально возможного развития событий, выдвинутой А. Уламом? Во-первых, фактически весь состав Центрального Комитета был, что называется, повязан по рукам и ногам своими решениями в пользу предложенной Сталиным политики. И теперь, когда эта политика обнажала свои изъяны и пороки, члены ЦК несли и политическую, и моральную ответственность за нее, уклониться от которой они просто были не в состоянии. Но, во-вторых, есть и аргумент более веский и более принципиальный. Смена Сталина на посту генсека в тот период могла стать в определенной мере сигналом для широких массовых выступлений против большевистского режима как такового, поскольку, мол, он завел страну в тупик. И единственный выход из этого тупика, как мыслили себе перспективу развития событий противники социализма, — замена не только его ведущей фигуры, какой являлся Сталин, но и всей системы власти большевиков.

Бесспорно, что даже самые рьяные противники генсека из партийной верхушки сознавали опасность подобного разворота исторического процесса. И это, естественно, ставило четкие пределы их возможной фронды в отношении Сталина. Его имя уже в полной мере ассоциировалось не только с последними, особенно крутыми, шагами в области коллективизации, но и со всей политической структурой власти большевиков. В конце концов интересы сохранения советского режима они ставили гораздо выше, чем все иные политические соображения, в том числе и замену Сталина на посту Генерального секретаря другой фигурой.

В тот период стало особенно очевидным, что для Сталина постепенное, но неуклонное создание культа собственной личности ни в коем случае не являлось лишь своеобразной данью чрезмерному честолюбию и вождистским амбициям. Это явление следует рассматривать в более широкой исторической перспективе и не столько под углом зрения личных притязаний Генерального секретаря, сколько через призму его серьезных стратегических расчетов. Формирование привлекательного ореола самого верного и последовательного ученика Ленина было всего только ступенькой на пути превращения его самого в неоспоримого вождя партии. Политические функции, которые играла широкая кампания по возвеличиванию Сталина, таким образом, далеко выходила за рамки личных властолюбивых и честолюбивых устремлений генсека. И надо сказать, что его политические оппоненты не сразу разгадали этот замысел Сталина. Сейчас кажется довольно странным и удивительным, что такие многоопытные политики, как Троцкий, Каменев и Бухарин, как-то не разглядели внутренний смысл сталинской стратегии по своему собственному прославлению.

Так, Троцкий (о высылке которого из страны речь пойдет ниже) продолжал дудеть в свою дуду, извергая ниагарские водопады слов по поводу бонапартизма Сталина. Однако Сталин не лавировал между классами (а это один из коренных признаков бонапартизма), а занимал совершенно четкую позицию, и его власть в партии и стране базировалась не на опоре главным образом на военные круги, как в случае с бонапартизмом. У Генерального секретаря имелась гораздо более широкая массовая поддержка, чем, обуреваемый испепеляющей ненавистью к Сталину, пренебрегал Троцкий. Отсюда вытекали и все его фатальные для политического будущего Сталина прогнозы. Собственно, ни один из них не оправдался, если иметь в виду предсказания Троцкого о неизбежном и неминуемом крахе Сталина и всего его политического курса.

Как раз в период кульминации неблагоприятных для Сталина событий Троцкий, подобно дельфийскому оракулу, писал: «Еще в 1926 году Сталину было сказано, что он явно ставит свою кандидатуру на роль могильщика партии и революции. За последние шесть лет Сталин очень приблизился к выполнению этой роли. По партии и за ее пределами все шире стелется лозунг «долой Сталина». Причины возникновения и растущая популярность этой «поговорки» не требуют объяснений. Тем не менее, мы считаем самый лозунг неправильным. Вопрос стоит не о Сталине лично, а о его фракции. Правда, она за последние два года крайне сократилась в размерах. Но она включает все же многие тысячи аппаратчиков. Другие тысячи и десятки тысяч, у которых раскрылись глаза на Сталина, продолжают тем не менее поддерживать его из страха перед неизвестностью. Лозунг «долой Сталина» может быть понят, и был бы неизбежно понят, как лозунг низвержения правящей ныне фракции, и шире: аппарата. Мы хотим не низвергать систему, а реформировать ее усилиями лучших пролетарских элементов.

Разумеется, бонапартистскому режиму единого вождя и принудительно обожающей его массы должен быть и будет положен конец, как самому постыдному извращению идеи революционной партии. Но дело идет не об изгнании лиц, а об изменении системы»[565].

Странно, но Троцкий, видимо, фетишизировал понятие системы, ибо выпускал из поля зрения то обстоятельство, что систему создают и символизируют конкретные люди, и поэтому само изменение системы вряд ли осуществимо без замены конкретных лиц, не только олицетворявших эту систему, но и являвшихся основной пружиной, приводящей ее в движение. А Сталин к тому времени стал символом и главной фигурой системы. Эта система, конечно, унаследовала от ленинской системы ряд фундаментальных черт и особенностей, но она уже в своей основе была не адекватна ленинской системе. Сталин создавал по существу новую систему. Как говорится, по своему образу и подобию.

Оппозиционные силы в лице остатков троцкистской, объединенной троцкисто-зиновьевской оппозиции и не до конца еще разгромленных правых, разумеется, представляли для его политического курса и для него самого как вождя партии определенную угрозу. И, на мой взгляд, одинаково ошибочно как преувеличивать, так и недооценивать степень опасности, исходившей из этого политического спектра. В те исключительно тяжелые времена полностью исключить возможность какого-либо неблагоприятного для генсека развития событий — значило проявить политическое зазнайство и недопустимую самонадеянность. А Сталина никак нельзя отнести к категории таких деятелей.

С точки зрения реальной угрозы, мне кажется, правые представляли для Сталина в тот период несравненно более серьезную силу. Троцкисты к тому времени были уже в значительной мере превращены в политические трупы. Что же касается их программных установок, то генсек позаимствовал у них то, что считал приемлемым и полезным для себя (в частности, в сфере идей индустриализации и борьбы против кулака). Таким образом, он как бы идейно разоружил их и лишил ряда убедительных аргументов, использовавшихся троцкистами в прежней борьбе против Сталина. Что касается правых, то, хотя их политическое и организационное поражение к концу 1929 года стало свершившимся фактом, их идейная платформа не была окончательно похоронена и в новой обстановке, в новых условиях, особенно при обострении ситуации, вполне могла быть реанимирована. К тому же, следует добавить, что стратегия постепенного и осторожного перехода к коллективизации, а также призывы правых, в первую очередь Бухарина, в большей мере учитывать интересы крестьянства в целом и особенно середняков (и отчасти кулаков) находили позитивный отклик в стране. Все эти факторы нельзя было сбросить с политических весов. И Сталин, несомненно, все это тщательно учитывал и взвешивал. Поэтому, даже после разгрома правого блока, он стремился держать партию и ее руководящие звенья — от высшего до низового — в состоянии полной боевой готовности.

Все сказанное выше, конечно, имело важное значение для сохранения и упрочения позиций Сталина. Однако главным, решающим фактором было другое. Самые широкие слои населения, в особенности рабочего класса и беднейшего крестьянства, искренне поддерживали политику, проводимую Сталиным. Вся страна, говоря пропагандистским языком того времени, была охвачена энтузиазмом. Она представляла собой огромную стройку. И результаты творческой созидательной работы миллионов и миллионов людей были воочию видны всем без всякой пропаганды. Тогда зарождались и набирали силу социалистическое соревнование, ударничество, обязательства о досрочном выполнении планов и т. д. Что это было реальностью, а не фикцией, всерьез доказывать не приходится. Даже музыка, сочиненная композитором Д. Шостаковичем к фильму «Встречный», может служить иллюстрацией справедливости такой оценки. Не случайно, что эта, полная жизни и энтузиазма музыка, стала несколько десятилетий спустя официальным гимном Организации Объединенных Наций.

Воздавая должное величию того, что было тогда совершено советским народом, никогда нельзя забывать о цене, которая за это была заплачена. И потоки восхвалений по адресу Сталина (в форме ли стихов, песен, изваяний и т. п.), зародившиеся именно в эти трудные годы, звучали в унисон с прославлением успехов строительства нового общественного строя. При этом, конечно, никому не приходило в голову вспомнить или напомнить слова французского писателя-моралиста XVII века герцога Ларошфуко: «Слава великих людей всегда должна измеряться способами, какими она была достигнута»[566]. Но о способах тогда думали отнюдь не в первую очередь — во главе всего стояла задача любыми средствами добиться решения поставленной цели. Следует заметить, что такой подход был присущ не одному лишь Сталину, его в разной степени разделяли не только партийные функционеры всякого масштаба, но и значительная часть населения страны в целом. И данный исторический феномен служил важнейшей предпосылкой, обеспечившей победу сталинской генеральной линии.

Возвращаясь к вопросу об оппозициях, следует отметить следующее обстоятельство. Троцкисты, хотя они и были идейно, политически и организационно разгромлены, не собирались складывать оружие. Тем более, что постепенно от словесных обличений Сталина они все в большей мере стали переходить на позиции, которые впоследствии, уже в 1933 году, Троцкий сформулировал так: «Для устранения правящей клики не осталось никаких нормальных, «конституционных» путей. Заставить бюрократию передать власть в руки пролетарского авангарда можно только силой»[567]. Сталин, очевидно, предвидел возможность подобной эволюции взглядов троцкистской оппозиции. И предпринимал заранее соответствующие меры.

В 1927 году, после уже упомянутых открытых выступлений во время празднования 10-й годовщины Октябрьской революции, Троцкий был выслан в Казахстан. В другие места были сосланы и многие ведущие сторонники Троцкого. В ссылке Троцкий и его сподвижники не сидели спокойно, они продолжали активную деятельность (стесненную разве что режимными ограничениями). Сам Троцкий вел активную переписку со своими сторонниками, подбадривая их и стремясь консолидировать их ряды, поскольку некоторые из его единомышленников постепенно начали становиться на путь капитуляции перед Сталиным. Поступавшие таким образом полностью или частично признавали свои прегрешения против партийной линии и зарабатывали этим способом возможность восстановления в партии. Троцкий же был непримирим и непреклонен в своем отторжении Сталина и всего политического курса, проводимого последним. Он вел среди своих сторонников весьма энергичную и последовательную работу, стараясь предотвратить их капитуляцию. В отдельных местах тайно функционировали организации, сложившееся на базе троцкизма. Словом, угроза, исходившая от разгромленной группировки, существовала, хотя ее масштабы едва ли стоит преувеличивать.

В соответствующей литературе эта тема освещена достаточно подробно. Одни авторы подчеркивают мизерность (в реальном измерении) троцкистской опасности в эти годы. Другие, наоборот, склонны считать ее вполне серьезной, не оставлявшей почвы для самоуспокоения генсека. Мне думается, что Сталин достаточно объективно оценивал угрозу, исходящую от поверженного соперника. Однако он, как проницательный политик, видел не только сегодняшний день, но и заглядывал далеко вперед. Именно поэтому он сознательно и целеустремленно проводил свою линию, подчеркивая всю глубину троцкистской опасности для дела социалистического строительства. Возможно, (это мое чисто умозрительное предположение) он уже тогда вынашивал планы максимального использования жупела троцкизма для организации широкомасштабных репрессий. Сейчас к нему в душу не заглянешь, а потому и мое предположение как бы повисает в воздухе, не будучи подкрепленным соответствующими фактами.

Но как бы то ни было, активность Троцкого в ссылке не давала покоя вождю. Он пришел к выводу о необходимости нейтрализовать его деятельность путем высылки за границу. Видимо, он рассчитывал, что Троцкий за границей будет представлять для него меньшую угрозу, чем в стране. Поскольку появлялась возможность по-новому интерпретировать антисталинские выступления Троцкого: мол, он полностью перешел в лагерь врагов Советской власти и является агентом капитала в борьбе против социализма. Подвергнуть Троцкого серьезным репрессиям в Советском Союзе было в то время достаточно деликатным и проблематичным делом, способным лишь нанести Сталину морально-политический ущерб. Обвинить его в антигосударственной деятельности, конечно, можно было и тогда. Но убедительно доказать это едва ли представлялось возможным. К тому же, Сталин в то время, очевидно, полагал, что высылка за границу в тактическом плане — более разумный и более целесообразный шаг, нежели прямая судебная расправа.

Сдерживающим моментом служило еще одно существенное обстоятельство, которое Генеральный секретарь тогда еще игнорировать не мог. В партии пока еще помнили о знаменитом завете Ленина: не повторять ошибки якобинцев — не вступать на путь взаимного самоистребления. Как говорилось в письме «Старого большевика», которое якобы было написано на основе бесед Б. Николаевского с Бухариным во время командировки последнего за границу в 1936 году, «считалось аксиомой, что в борьбе с партийной оппозицией можно идти на многое, только не на расстрелы. Правда, кое-какие отступления от этого правила делались уже давно: расстреляли Блюмкина, расстреляли еще нескольких троцкистов, которые по поручению своей организации пробрались в секретный отдел ГПУ и предупреждали своих товарищей об имеющихся в их среде предателях, о предстоящих арестах. Но эти расстрелы всеми рассматривались как мера исключительная, применяемая не за участие во внутрипартийной борьбе, а за измену служебному долгу»[568].

Но так или иначе, а вопрос о высылке Троцкого за границу был решен в январе 1929 года. Причем Сталин сделал все возможное, чтобы осложнить даже саму высылку своего смертельного врага за границу. Москва по дипломатическим каналам делала все возможное, чтобы не допустить предоставления ему политического убежища в Европе. Несостоявшемуся советскому Бонапарту поочередно отказывали в визе на въезд правительства Германии, Англии, Голландии, Австрии, США и даже Люксембурга. И он оказался на значительном расстоянии от их столиц и от Москвы, в Мраморном море, на турецком острове Принкипо.

Обстоятельства принятия решения о его высылке довольно любопытны, хотя и не до конца ясны. По версии самих троцкистов дело обстояло следующим образом.

«Вопрос о высылке был, разумеется, раньше разрешен в секретном заседании сталинской верхушки, а затем проведен через Политбюро, где даны были официальные мотивы высылки.

При обсуждении этого вопроса на ПБ Сталин говорил: «Троцкого нужно выслать заграницу 1) потому, что он здесь идейно руководит оппозицией, численность которой все больше растет, 2) для того, чтоб развенчать его в глазах массы, как только он окажется в буржуазной стране, как пособника буржуазии, 3) чтоб его развенчать в глазах мирового пролетариата: социал-демократия безусловно использует его высылку против СССР и станет на защиту «жертвы большевистского террора» — Троцкого, 4) если Троцкий будет выступать против руководства с разоблачениями, то мы будем его изображать, как предателя. Все это говорит о необходимости его высылки» (цитируем по стенограмме).

Против высылки были Рыков, Бухарин, Томский, а на частных обсуждениях еще один член ПБ, имя которого нам достоверно неизвестно, полагают — Куйбышев»[569].

Приведенная выше информация не воспринимается как полностью достоверная. Едва ли указанные лица, в особенности Куйбышев, выступали против высылки Троцкого. По всей вероятности, решение было принято консенсусом, как это практиковалось в работе Политбюро. К тому же, едва ли такое решение могло быть принято вопреки отрицательной позиции отдельных членов ПБ — фактически высшего партийного органа, обладавшего правом принимать решения по столь важным вопросам. И еще: надо не упускать из виду, что был январь 1929 года, а не февраль 1937 года.

Начало тридцатых годов стало целой эпохой в политической судьбе Сталина. К тому времени он не только победил всех своих основных соперников в борьбе за власть, но и заложил прочный фундамент для своего будущего единовластия в партии и стране. Как ни покажется странным и вроде бы на первый взгляд с точки зрения всех канонов истории аномальным, однако именно на период наибольших трудностей и потрясений выпадет и период наивысшего по тем временам взлета его авторитета. Генеральная линия партии отныне ассоциировалась с именем Сталина. Отсюда логически следовало, что любое выступление против Генерального секретаря равнозначно выступлению против генеральной линии. Эти два понятия как бы слились воедино и отныне рассматривались чуть ли не как равнозначные величины.

Как лавина, нарастала кампания по возвеличиванию вождя. Можно привести довольно любопытный факт, относящийся к этому периоду. Один из почитателей генсека обратился с письмом к властям со следующим предложением: «В то время, когда пролетариат напрягает усилия по завершению постройки социализма и индустриализации страны под умелым руководством нашего стального вождя товарища Сталина, миллионы рабочих и крестьян, объединившиеся в ударные бригады, творят небывалое мужество, у меня созрела мысль увековечить память вождя ударников товарища Сталина и ввести орден его имени, и выдавать орден особенно выдающимся ударникам строек и труженикам полей. Я думаю, что Президиум Ц.И.К одобрит мою мысль о выпуске ордена имени товарища Сталина»[570].

Конечно, такое предложение было, даже по тем временам, смехотворным и могло вызвать лишь снисходительную усмешку как у самого вождя, так и его соратников. Однако то, что вообще могли появиться подобного рода предложения, говорит о многом. И прежде всего о том, что наступала новая эпоха — эпоха Сталина.