Бремя войны

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Бремя войны

Бремя войны и реформ давило на всех. Историки, несмотря на целый ряд попыток, до конца так и не могут точно сказать, насколько усилился пресс налогов и повинностей за эти годы. Отчасти это объяснимо. Уж очень неопределенными оказываются слагаемые. Если с прямыми налогами еще можно разобраться, то как учесть разнообразные отработочные повинности и косвенные налоги? Они давили на каждого неравномерно, в зависимости от сословного статуса, места, времени. И как, к примеру, измерить прореху в хозяйстве какого-нибудь крестьянина, принужденного в разгар страды работать на верфи или строительстве канала?

Тем не менее существуют цифры, достаточно красноречиво иллюстрирующие тяжесть войны и реформ. Исходные в них — показатели стремительного роста расходов на армию, вооружение, государственный аппарат, экономическое развитие. Содержание армии в первый год войны обходилось казне в полмиллиона рублей. В 1710 году на армию пришлось истратить уже 2 млн рублей. Это не считая расходов на флот — 444 тыс. рублей против 81 тысячи в 1701 году — и артиллерию — 80 тысяч рублей и 20 тысяч, соответственно. Из крупных расходов можно назвать траты на содержание союзников. В год выхода Августа из войны «саксонским бездельникам» перепало 230 тысяч рублей, о печальной «судьбе» которых, как мы помним, сокрушался Петр. На порядок меньше, но все же достаточно дорого обходилась внешнеполитическая деятельность. Причем пик расходов пришелся на канун Полтавы, когда царь питал надежду предупредить вторжение посредством дипломатии. В 1706 году внешнеполитическое ведомство поглотило почти 24 тысячи рублей, когда как в 1710-м, когда за дружбу с Россией готовы были заплатить многие европейские дворы, внешнеполитическая деятельность обошлась вдвое дешевле — в 12 тысяч.

Многократный рост государственных расходов побуждал к усилиям чрезвычайным. Правительство шло проторенными путями — увеличивало уже существующие и вводило новые налоги и дополнительные чрезвычайные сборы, имевшие особенность превращаться в постоянные. Таким, к примеру, стал сбор десятой деньги с купечества и крестьянства на формирование 10 новых драгунских полков, объявленный в 1701 году. Полки давно уже воевали, были биты шведами и били шведов, а деньги на «формирование» продолжали взимать до 1719 года.

Однако и власти понимали, что возможности тяглового двора не беспредельны. Немало усилий было затрачено на совершенствование косвенного обложения, удобного тем, что позволяло опустошать карманы представителей всех слоев населения. Знаменитые петровские «прибыльщики» проявляли чудеса изобретательности, придумывая все новые и новые разновидности «сборов» и «запросов». Хорошо известный всем гербовый сбор с орленой бумагой — лишь эпизод их неутомимой деятельности. Следом посыпались сборы и новые «оброчные статьи» — на бани, мельницы, рыбные ловли, постоялые дворы, проруби, бортные угодья и т. д. С 1704 года появился налог «на промышленных людей». Не забыты были торговые и таможенные пошлины. Даже взвешивание оптовых партий товара было превращено в источник дохода, равно взимаемого с продавца и покупателя.

Был пополнен список казенных монополий. Этот способ извлечения дохода издавна был знаком царским подданным, давно уже смирившимся с государственным диктатом в отношении самых прибыльных видов товаров. Петр обновил этот список. Злополучная соль, ставшая поводом для знаменитого Московского бунта 1648 года, вновь превратилась в прибыльную казенную монополию. Ее власти продавали населению вдвое дороже, чем покупали у солепромышленников. Так из щепоток соли «складывались» многие петровские нововведения, горькие для народа в прямом и переносном смысле.

Правотворчество приказных деятелей и прибыльщиков бурно фонтанировало в продолжение всего петровского правления. Но были годы, отмеченные истинными рекордами фискального творчества. Апогей пришелся на 1704–1705 годы. Из вышедших в этот период 131 указов 76 вводили новые подати, сборы и «запросы».

Огромный военный бюджет бил по сословиям не только непомерным перенапряжением народных сил. Из хозяйственной жизни изымались физически крепкие работники. Первоначально в армию старались брать преимущественно даточных и «гулящих» людей, избегая привлечения тягловых крестьян. Однако потребность в людях была столь остра, что с 1704 года сети были раскинуты шире — на военную службу стали забирать земледельцев. Первый опыт, проведенный Поместным приказом в Московском уезде, современники назвали «поголовным» — брали «не с дворов, а всех поголовно молодых» крестьян. На следующий год опыт повторили в 16 центральных уездах, отправив в Военный приказ почти 10 тысяч новобранцев. Новая система требовала какой-то упорядоченности, и это было осуществлено по привычным шаблонам подворного исчисления: обычно брали одного рекрута с 20 тягловых дворов. Так в годы Северной войны в жизнь русского крестьянства прочно вошла рекрутчина. Примечательно, что новая повинность не радовала и помещиков, для которых каждая потеря крепких крестьянских рук — урон, трудно восполнимый. Пройдет немного времени, и вербовщики из приказов начнут жаловаться, что помещики на рекрутские станции повезут крестьян «худых, и старых, и в службу не пригодных». Строгие внушения не всегда помогали — помещик, игнорируя угрозы и наказание, упорно твердил свое: «Иных крестьян у меня нет».

Рекрутская система породила множество проблем. Среди них особенно болезненная — побеги. И раньше бегство дворян со службы было вечной головной болью властей. Однако на дворян-нетчиков можно было найти управу. Они рисковали жалованьем, статусом служилого человека и, главное, своим поместьем, которое нельзя было спрятать или унести с собой. Рекрут, взятый из «тягла», ничего не имел. Малорадужными казались и перспективы солдатской службы — смерть или ранение, болезни и муштра. Неудивительно, что масштабы побегов превосходили цифры потерь в боях. Бежали со «станций», из маршевых команд и самих частей. Рекрутов стали клеймить — ставить на руку крест, забивать, точно преступников, «в железа» — мало толку. В ход пошли угрозы пострашнее, вплоть до казни. Не помогло. Пришлось наказание чередовать с объявлением амнистии — прощение давалось тем, кто в назначенный срок добровольно возвращался в свои части. До Полтавы такие амнистии объявляли дважды, и дважды они проваливались — бежали сотни, возвращались единицы. Потому вновь прибегали к привычному средству «вразумления» — смерть и каторга. С 1700-го по 1709 год рекрутские наборы дали армии пополнение порядка 130 тысяч с лишним человек. К этой цифре следует прибавить даточных людей, надолго отрываемых от мест жительства для разнообразных работ.

Растущее давление на тягловые разряды населения неблагоприятно отразилось на демографической ситуации: с 1678 года по 1710 год число попавших в переписные книги дворов сократилось с 791 тысячи до 637 тысяч. Разумеется, не все 154 тысячи убылых дворов падают на первое десятилетие Северной войны. Однако есть все основания говорить, что пик падения связан именно с этим периодом. Известно, что в уездах, расположенных вблизи районов военных действий, число пустующих дворов достигало 40 %. Цифры, сопоставимые с разрухой времен несчастной Ливонской войны.

Если историки ощущают большие трудности с обобщающими цифрами, то в жалобах и в стенаниях современников, эмоционально выражающих свое недовольство, нет недостатка. Особенно если обратиться к таким своеобразным источникам, как челобитные. Изучать историю и делать по ним заключение — все равно что есть клюкву без сахара и удивляться, отчего кисло. Изначально это был жанр преувеличений. И все же к негодующим, протестующим и плачущим голосам нельзя не прислушаться. Это тоже характеристика эпохи, в которой стонут и жалуются все.

Вот отдельные голоса. Крестьяне: «Как Бог его нам на царство послал, так мы и светлых дней не видали. Тягота на мир, рубли да полтины да подводы; отдыху нашей братии крестьянину нет». Дворяне: «Какой он царь? Нашу братью всех выволок на службу, а людей наших и крестьян в рекруты побрал. Никуда от него не уйдешь, все распродали на плотах (судостроении), а сам он ходит в службу, и как это его не убьют? Как бы убили, так бы и служба минулась, и черни бы легче стало».

Кнутобойный характер подобных признаний несомненен. Пожелание смерти государю — преступление из разряда тягчайших. Чтобы произнести вслух подобные слова даже в узком кругу, нужны были причины действительно веские, а недовольство запредельное. Но рост материального бремени и служебных тягот — лишь одна, хотя и немаловажная сторона дела. Не менее болезненным оказался слом привычного уклада жизни. Жернова войны и реформ беспощадно перемалывали все то, что совсем недавно считалось неприкасаемым и незыблемым. Эта структурная ломка серьезно изменяла духовную и социальную составляющую общества. Кризис идентичности, вызванный отказом власти от многих традиционных ценностей, обернулся протестными настроениями и даже протестным поведением. Стрелка на барометре социального самочувствия различных сословий колебалась между надписями «переменно» и «буря». В этих условиях выступления против новшеств и правительственного курса, наконец, против самого инициатора преобразований — Петра I — были неизбежны. Удивляться, скорее, надо их относительной слабости, не сопоставимой с тяжестью и масштабом перемен.

Одним из первых, кто обратил внимание на это противостояние, был С. М. Соловьев. «…На стороне преобразователя были лучшие, сильнейшие люди, — писал он, — отсюда то сильное, всеобъемлющее движение, которое увлекало одних и не давало укорениться враждебным замыслам других; машина была на всем ходу; можно было кричать, жаловаться, браниться, но остановить машину было нельзя».

Сколь ни велик авторитет выдающегося историка, одно признание за Петром исторической правды и мощи государственного аппарата («машина… на всем ходу») вовсе не значит, что преобразовательному движению нельзя было воспрепятствовать. Не говоря уже о сомнительной ссылке С. М. Соловьева на присутствие в команде Петра «лучших людей». Уместнее причислить последних все же к людям энергичным, нахрапистым, а иногда и абсолютно бессовестным, о чем не раз писали критически относящиеся к окружению царя современники и позднейшие историки. Все эти качества, несомненно, давали им преимущества перед рефлектирующими противниками преобразований, большей частью ищущих идеал в безвозвратно уходящей старине. Однако едва ли эти обстоятельства объясняют долготерпение сословий. Скорее, более важными были привычка к покорности, восприятие самодержавной власти как власти, всегда и во всем правой и праведной, власти, которой нельзя противиться. Бесспорно, в отечественной истории государственная машина «на всем ходу» — сила огромная, равно созидательная и разрушительная, будь то «каток» Реформатора или Опричника. Но в каждом случае еще важны умонастроение сословий и их способность корректировать это движение. Последним сословия владели плохо или совсем не овладели по причине аморфности и ограниченности легальных механизмов воздействия на власть. Оппозиции, чтобы как-то успешно противостоять замыслам царя, необходима была легитимность. Не случайно антиреформаторские настроения так или иначе замыкались на царевиче Алексее. Только имя наследника давало противникам Петра санкцию на законность. Но это же обстоятельство оборачивалось слабостью оппозиции: Алексей был не той личностью, которого можно было противопоставить отцу. Оставалось одно — ждать, покуда все не переменится, то есть не вернется к исходному естественным путем: Петр сойдет в могилу, Алексей взойдет на престол и все отменит…

Царевич Алексей

Разнообразные формы протеста, с которыми сталкивался Петр, не кажутся случайными. Как и то, что они не имели перспективы слиться в единое целое. Слишком различными, а иногда и прямо противоположными были цели, которые преследовали противники Петра. У каждого из сословий были свои специфические способы и формы протеста, зависимые от статуса, реального положения и менталитета. Труднее всего приходилось низам. Петровское время, несмотря на декларативные заявления о торжестве закона, еще более сузило пространство легального отстаивания тягловым населением своих интересов. Ссылки на старину и традицию меркли перед высшими соображениями «государственной пользы» и «общего блага». Но если легальные способы отстаивания прав и интересов оказывались малоэффективными, то поневоле приходилось прибегать к иным средствам. Едва ли не самой распространенной формой протеста стали побеги.

Еще один способ народного ответа на политику и произвол властей — бунт. Война и реформы вызвали к жизни немало антиправительственных выступлений. Самым крупным и опасным стало движение донских казаков в 1708 году. Казаки были вооружены, организованы, имели немалый боевой опыт. Особенно было опасно их появление в районах развитого помещичьего земледелия и на засечных чертах, жители которых еще не разучились держать оружие. Так случилось при Алексее Михайловиче, когда отряды Степана Разина прорвались в Среднее Поволжье и в города Белгородской и Симбирской черт. Властям пришлось приложить огромные усилия, чтобы унять пламя бунта.

Между тем правительство во многом само было повинно в том, что Дон оказался точкой наивысшего напряжения. Казаки ревниво оберегали свои права и вольности. Одно из этих неписаных прав — с Дона не выдавали беглых. «Мы никого к себе не призываем, но никого не выдаем», — в такой категоричной форме отвечали казаки на все требования выдворить с Дона пришлых людей. Возрастающие давление со стороны Москвы вызывало протесты не только новоприбылых людей. Недовольство проникло в среду старых казаков, старшины, которым не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, чем все может закончиться. Отсюда — фрондирование старшины, заигрывание и науськивание голытьбы против властей, двойная игра. Тот же войсковой атаман Лукьян Максимов «санкционировал» в 1708 году расправу над разыскным отрядом Юрия Долгорукова, призвав казаков «…его, князя, убить, где изъедут». Исподволь раздувая огонь бунта, Лукьян Максимов и не подозревал, что, вступив в схватку с Кондратием Булавиным, сам сгорит в этом пламени. Позднее главный усмиритель восстания князь Василий Долгорукий объяснял двойственное поведение атамана тем, что тот пытался скрыть свои проступки — укрывательство беглых.

При Петре на Дон люди бежали сотнями. Эта ситуация сильно беспокоила власти. В их намерение вовсе не входили задача пополнения вольницы людьми и обеспечение домовитых казаков дешевой рабочей силой. Летом 1707 года на Дон была направлена воинская команда. Ее начальником был назначен подполковник, князь Юрий Владимирович Долгорукий, человек энергичный и скорый на расправу. Князь должен был найти, переписать и выслать всех беглых «в те же городы и места, откуда кто пришел».

Появление Долгорукова с солдатами было встречено сначала с настороженностью, затем — с глухой ненавистью. Максимову удалось не допустить розыска в Черкасске и на Нижнем Дону. Долгорукий был выпровожден в верховые городки. Демонстрируя свою «лояльность», войсковой атаман снарядил в помощь князю представителей старшины. Услуга весомая — изымать по куреням беглых без помощи казаков государевым людям было трудно. Однако одновременно Лукьян Максимов направил в хоперские и верхнедонские городки тайные грамотки с призывом расправиться с сыщиками или, на худой конец, «уходить и хорониться [от них] по лукам».

В двойной игре Максимов показал себя искусным мастером. Князь Долгорукий напрасно доверился ему. Организуя сыск, он повел себя так, будто явился не на Дон с его вольными традициями, а в крепостную российскую глубинку, внимающую насилию с безропотной покорностью. Наезжая на городки, солдаты хватали и вязали новоприбылых людей, «природных» же казаков в отместку за укрывательство беглых вразумляли кнутами. Дон застонал. По всей реке, от верховья до низа, по городкам «запольных» рек заговорили о нарушении коренных прав Войска. Тут же поползли слухи, что творят расправу царевы слуги по воле бояр, прибыльщиков и немцев, а не истинного государя Петра Алексеевича, давно уже изведенного на чужбине. В узком пространстве протестного сознания актуальными были вовсе не проблемы правды или неправды подобных толков; важно, что коллективное сознание получало благодаря им санкцию на антиправительственное выступление. Бунт превращался в правое дело. Защищали не только исконные права Дона, избивали и избавлялись от «государевых изменников».

Само это избавление случилось в ночь на 9 октября 1707 года. Князь остановился с отрядом в пятьдесят человек в Шульгинском городке. Вечером к городку подошел со своими людьми Кондратий Булавин. Казаки, собравшиеся вокруг атамана, были люди тертые, много испытавшие, которых в приказном делопроизводстве обыкновенно называли «ведомые воры».

Многие имели фамилии-прозвища, каждое из которых — характер: Федор Беспалый, Никита Голый, Семен Драный, Иван Лоскут. Последний ходил еще со Стенькой Разиным «лет семь», то есть с самого начала его атаманства, еще до знаменитого похода на Каспий «за зипунами». Такое сообщество могло остудить клокочущую ненависть к карателям только пролитием большой крови. Она и пролилась. Заговорщики смяли караул, перебили поставленных по куреням людей Долгорукова. Сам князь погиб в станичной избе, похоже, не успев ничего толком сообразить. Нападавшие, подступив к окнам и двери, расстреляли всех находившихся внутри куреня.

После расправы над Долгоруким Булавин снискал горячие симпатии вольницы. В городках по Донцу его встречали хлебом-солью. Отряд быстро разросся до тысячи человек. Но своими решительными действиями Булавин поставил старшину перед необходимостью сделать выбор — или отмежеваться от взявших большую силу «воров», или открыто примкнуть к ним. Последнее для Максимова и его единомышленников означало еще попасть в зависимость к Булавину, популярность которого росла с каждым днем. К тому же старшина боялась разрыва с Петром. Предел ее мечтаний — прекращение сыска. Это было достигнуто. Дальше надо было любым способом помириться с царем, даже если этот способ — голова Булавина.

18 октября 1707 года у Закотного городка на речке Айдаре Максимов с верными ему казаками настиг и рассеял отряд Булавина. Известие о разгроме бунтовщиков успокоило царя. «Итак, сие дело милостию Божиею все окончилось», — обрадовал царь Меншикова в ноябре 1707 года.

Радость, однако, оказалась преждевременной. Сбили пламя — углей не затоптали. От наказания ускользнул главный зачинщик бунта — Кондратий Булавин. Он отправился в Запорожье в надежде найти здесь новых сторонников. Буйное низовое войско, не любившее Москву с ее самодержавными традициями и постоянными попытками стеснить их права и вольности, не прочь было тряхнуть царством. Призыв бить бояр, прибыльщиков и приказных особенно пришелся по душе молодым сечевикам. Запорожские гультяи даже лишили власти кошевого атамана Петра Сорочинского, вознамерившегося отказать Булавину. По территории войска пошли гулять булавинские «прелестные письма»: «Атаманы молодцы, дорожные охотники, вольные всяких чинов люди, воры и разбойники! Кто похочет с… атаманом Кондратием Афанасьевичем Булавиным… погулять по чисто полю, красно походить, сладко попить да поесть… то приезжайте на черны вершины самарские»{7}.

Булавинское красноречие сильно кипятило кровь запорожцев. Но даже сочувствовавший Кондратию Афанасьевичу новый кошевой атаман, Константин Гордиенко предпочел выждать. Булавин покидал Сечь с обещанием атамана примкнуть к выступлению, только если Кондратию удастся привлечь к борьбе калмыков и татар Белгородской и Ногайской орд. Отказано было Булавину и в намерении призвать в поход на Русь крымских татар. Гордиенко посчитал этот шаг не ко времени и просто не пустил в Крым мятежного атамана.

Все это время Петр требовал от Мазепы и запорожцев поимки «вора Кондрашки Булавина». Настойчивость царя легко объяснима: соединение донских и запорожских казаков грозило большими бедами. Запорожцы, в свою очередь, напоминая властям об очередном годовом жалованье, от выдачи Булавина уклонялись — мол, не кого было вязать. В Москве знали, что это неправда: Булавин спокойно передвигался по Сечи, вербуя с разрешения Гордиенко «охотников». Затем он переправился через Днепр и двинулся к Новобогородскому городку. Его войско быстро росло. Но еще быстрее росли притязания атамана, замешанные на желании прихвастнуть и заодно вселить неуверенность недругам. Согласно грамоткам атамана, с ним шли уже семь тысяч донских казаков, шесть тысяч запорожцев, пять тысяч татар. Трудно сказать, что больше напугало властей — завораживающая магия больших цифр или действительные данные, получаемые от лазутчиков. Но воеводы испугались. Лейтмотив их обращений в центр — скорее шлите подмогу. Киевский воевода Д. М. Голицын стал слезно вымаливать у царя хотя бы один полк, потому что «мне без людей одною особую что можно было учинить?». Царь внял голосам воевод и послал против повстанцев… два полка. Нет смысла спорить о том, мало это или много. Важно другое: отныне воевать с Карлом XII приходилось с уроном в два полка.

Между тем атаман Максимов стремился всеми силами отмежеваться от Булавина и заслужить доверие государя. Наскоро собранная посольская станица привезла покаянное послание от Войска. Трудно со всей определенностью сказать, в какой мере в Москве поверили в искренность очередных заверений в преданности. Шатания казаков никогда не были новостью. Но шатания прощались, если они не переходили грань, опасную для существующих порядков. Войско к ней приблизилось, но не переступило. К тому же ситуация не позволяла особенно привередничать. В Москве на многое готовы были закрыть глаза и сделать вид, что не сомневаются в непричастности «природных» казаков к «воровству». За верность и «усердие к успокоению того возмущения» им было даже обещано жалованье. Десять тысяч давались не просто так — с наказом к скорейшему выкорчевыванию остатков бунта и к захвату его заводчиков. Добить булавинцев должна была не армия, а сами казаки.

Максимов на этот раз очень старался. Посланные им станицы во главе с верной старшиной хватали всех заподозренных в бунте. В угоду правительству возобновлен был сыск беглых. К сечевикам отправлена была грамотка, которая должна была опровергнуть утверждение Булавина, будто бы все Донское войско намеревается выступить против Москвы: «Мы царю Петру Алексеевичу служили верно и за православную христианскую веру и за него, великого государя, готовы головы свои положить».

Но еще энергичнее действовал Булавин. В марте 1708 года он объявился в Пристанском городке на Хопре. Войсковой круг повстанцев объявляет Максимова и его сторонников из числа старшины изменниками Дона, которые выдают сыщикам «не токмо новопришлых, но и старожилых казаков». В конце марта Булавин двинулся к Черкасску, по пути пополняя свое войско и хватая тех, кто отказывался примкнуть к восстанию. Бесстрастная логика бунта диктовала свои беспощадные правила противостояния — кто не с нами, тот против нас. При подходе к Нижнему Чиру всех противников Булавина «побили и потопили», отсекая тем самым и своим надежду на примирение.

Дом К.А. Булавина в станице Старочекасской. Современный вид

Тут уж, хочешь — не хочешь, но бейся до последнего и побеждай или терпи поражение и погибай.

В начале апреля пятитысячное войско Булавина встретилось у Красной Дубровны с казаками Максимова. Неожиданное нападение повстанцев в момент, когда стороны, по сути, начали переговоры, решило дело. Застигнутые врасплох сторонники войскового атамана были рассеяны. 26 апреля победители подошли к Черкасску. Окруженный водою и валом, ощетинившись несколькими десятками орудий, Черкасск мог без труда отбиться от восставших. Но крепость городов зависит не только от высоты валов и глубины рвов, но и от отваги и крепкостояния защитников. В Черкасске оказалось мало охотников отдавать жизнь за потерявшего былой авторитет войскового атамана. Город был сдан. Булавин вошел в «казацкую столицу». Максимов и пятеро его ближайших сторонников были выведены на круг и осуждены. В тот же день их «казнили смертью, отсекли головы». 9 мая новым войсковым атаманом стал Кондратий Булавин. Это избрание не было единодушным — противные голоса были заглушены угрозой расправы.

Такой оборот событий стал полной неожиданностью для властей. Сбывались самые мрачные предсказания Александра Меншикова, который призывал не верить казакам: они «заодно», и если «соберутся, то немалой опасности от них надо чаять». И верно, опасность бунта, способного «опрокинуться» на южные и центральные уезды страны, возросла многократно. В руках «легализовавшегося» Булавина оказалась немалая сила. Теперь с призывом встать на защиту исконных прав и вольностей он выступал уже от имени всего Войска. Иной уровень приобретали обращения Булавина к сечевикам и кубанским казакам. Как и раньше, в своих грамотках он густо мешал правду с вымыслом, но приправлял он на этот раз эту смесь авторитетом выборного войскового атамана. В своих посланиях Булавин писал о скором приходе на Дон для разорения городков государевых полков (что было правдой); о намерении царя истребить всех вообще казаков (что было неправдой); о необходимости объединиться и сообща стоять против общего врага: «А во всем вы, атаманы молодцы, войско запорожское, против супостат надейтесь на милость божью, и мы войском донским вам все помощники». Зажигательные универсалы оказали свое действие. Из Сечи на Дон потянулись отряды запорожцев. Петр сразу уловил потенциальную опасность этой взрывной смеси из запорожской и донской вольницы. Царский наказ карателям был короток: «Крепко смотреть о том, чтобы не дать случиться (соединиться) запорожцам с донцами».

Известие о падении Черкасска настигло Петра в конце мая 1708 года. Первая его реакция — самому идти на Дон и гасить пламя: «Необходимая мне нужда месяца на три туды ехать, дабы с помощию Божиею безопасно тот край сочинить». Но разумно ли удаляться на юг в канун решающего столкновения с Карлом? Эта мысль не оставляла царя. Печальный опыт несвоевременных отъездов из-под Нарвы и Гродно был слишком памятен, чтобы пренебрегать им. В конце концов царь отказывается от поездки на Дон. Главное все же — отражение шведов. Тем не менее пожар гасится под его неусыпным присмотром. Для искоренения бунта был найден подходящий человек — князь Василий Владимирович Долгорукий. Он умен, тверд, сведущ в военном деле, но главное, он — родной брат погибшего Юрия Долгорукого. В глазах Петра это было серьезное достоинство: служебное рвение, подогретое жаждой мести, — разве это не гарантия успеха умиротворения мятежных подданных? Пространная инструкция начальнику карательной экспедиции, данная царем еще в апреле, сводилась к простой формуле: «Отправлять свое дело с помощью Божией, не мешкав, дабы сей огонь зараз утушить… ибо сия сарынь, кроме жесточи, не может унята быть». Здесь же исчислены и «средства тушения» — «жечь без остатку», «рубить», «заводчиков на колеса и колья».

Весной-летом 1708 года восстание достигло наивысшей точки. Неудивительно, что этот период вызвал у советских историков наибольший интерес и горячие споры. Суть последних — в оценке характера и уровня движения. Признав его антикрепостническую основу, некоторые исследователи в «методологическом запале» приравняли булавинщину к крестьянской войне. В советской историографии это было равносильно присвоению генеральского звания: возрастали статус проблемы и ее влияние на ход всей истории. К чести большинства исследователей, следует сказать, что соблазн увеличения «масштаба» выступления был преодолен. Восстание, причем преимущественно казацкое, — вот как оно трактовалось в литературе. И в самом деле, Булавин никогда не звал к бунту крепостную Россию. Его цель, по собственному признанию, «чтоб у нас в войску Донском было по-прежнему, как было при дедах и отцах наших».

Время изменило акценты. Сейчас споры о характере восстания совсем не определяющие. На первый план выступили иные проблемы. Фраза Кондратия Булавина, что ему «до черных людей дела… нет», теперь не кажется досадной оговоркой атамана — в ней видится проявление идеологии повстанцев. Исходя из средневековых представлений о «правде», они вовсе не собирались «валить» крепостничество и класть головы за освобождение крестьян. Однако из этого вовсе не следует, что атаман отказывался от приема «черных людей» в войско. Без этого источника пополнения казачество просто утратило бы силу, а с ней вес и значение. Так что прежний статус пришлого человека мало кого интересовал в станицах и городках (что, впрочем, не мешало брать «старым казакам» с них мзду). Достаточно было объявить себя «вольным» или, того лучше, по примеру работных людей Тамбовского и Козловского уездов завести у себя круги и избрать атаманов с есаулами, чтобы получить покровительство восставших. Но именно это обстоятельство и делало движение с точки зрения властей чрезвычайно опасным, причем опасным без всяких антикрепостнических лозунгов. Ведь то, что происходило с частью, не могло не затронуть целое. Оставаясь равнодушным к судьбам крепостных крестьян, казаки, однако, готовы были защитить тех, кто желал «показачиться». Из-за этой альтернативы трещал весь крепостнический уклад. Так было в годы Смуты с его «вольным казачеством», развалом государственности и рухнувшим заповедным и урочным режимами. Так случилось в годы выступления Степана Разина. Так, наконец, стали развиваться события на Украине в период национально-освободительной борьбы против Речи Посполитой, когда тысячи «показачившихся» селян сначала уничтожили «панщину» с ее крепостническими порядками, а затем не дали новым помещикам из числа гетманской и полковой старшины возродить нечто похожее на нее. Словом, не случайно Петр был так раздражен и напуган движением Булавина. На Руси хорошо знали, что степной пожар, гонимый ветром, в одно мгновение мог охватить огромные просторы. Дон же со своими порядками и неукротимой вольницей был подобен запалу: стоит зазеваться, упустить момент — полыхнет так, что мало не покажется.

Один из главных мотивов поступков Булавина — честолюбие. Возносясь, атаман цепко держался за власть и не желал ее терять. Но в переменчивом казацком мире бушевали такие страсти, что сделать это было чрезвычайно трудно. Обыкновенно за атаманом шли, пока ветер удачи дул в его паруса. Стоило ситуации измениться — наступали трудные времена. Грозный атаман понимал: даже отстаивая право и вольности Дона, следовало как-то договариваться с царем. На третий день после своего избрания он отправил Петру и его соратникам несколько посланий, призванных остановить наступление карателей и заслужить прощение царя. Трудно согласиться с теми историками, которые видят в этом лишь простой ход для выигрыша времени. Булавина не оставляла надежда найти компромисс с царем. Ведь для него это был шанс усидеть и уцелеть. Поход же на Москву против «злых бояр и прибыльщиков» припасен как запасной вариант, на случай, если примирение не удастся.

В своих грамотках Булавин объявлял, что Войско Донское от великого государя «не откладывается» и по-прежнему готово ему «служить всеусердно». Казнь Максимова была преподнесена как проявление верноподданнического рвения. Бывший атаман был уличен «во многих неправдах и обидах», ссоривших казаков с государем; он же писал царю заведомые неправды про булавинцев, будто они намерены идти «войною… на государевы городы». Булавин просил Петра сменить гнев на милость, принять их службу и остановить движение полков на Дон. Тон посланий Булавина нельзя назвать покаянным: просьбы перемешивались с угрозами. Петру было объявлено, что если он не остановит Долгорукова, то казаки станут «противитца всеми реками вкупе с кубанцами». Если и это не остановит, то «мы войском реку Дон… ему, великому государю, уступим и на иную реку пойдем». В обращении к царским воеводам этот мотив звучал и того резче — откажут в выполнении их требований, пусть пеняют на себя, поскольку «за то хуже будет».

Едва ли подобная тональность понравилась Петру. Но атаман выбрал подходящее время. Шведская угроза толкала на путь скорейшего преодоления кризиса, пускай даже и разрешенного не совсем так, как того хотелось государю. Петр сам в письме к Меншикову определил главный принцип преодоления донской «замятии»: «Дабы сей огонь… конечно истребить и себя от таких оглядок вольными в сей войне сочинить». Как ни странно, здесь главное для царя не первая часть фразы — «истребление» огня, а вторая — воевать с Карлом XII свободно, не беспокоясь о тыле.

Получив войсковое послание, Петр, несмотря на давление окружения, упорно твердившего, что казакам «верить не надобно», отпустил вины повстанцам. Государственник до мозга костей, царь умел преодолевать чувства и расставлять приоритеты. В конце концов, для него важно было, что он избавлялся от проклятых «оглядок», так тревоживших его в борьбе с Карлом. Царь даже остановил Василия Долгорукого и изменил меру наказания восставшим — уже не кнут и виселица, а прощение при условии полного раскаяния и повиновения. Однако не случайно историки во все времена восторгались и ужасались стихийности народных выступлений. Эта стихийность, между прочим, означала, что вожди движения оказывались заложниками той необузданности, которую сами вызвали к жизни. И дело совсем не в том, что начальники отрядов Булавина с запозданием, уже вступив в бои с правительственными войсками, узнали о царском прощении. Остановились бы здесь, так сорвалось бы в ином месте. Слишком далеко зашло противостояние, больно притягательной была магия вседозволенности, чтобы вот так, сразу и добровольно уняться самим и унять вольницу. Ведь искали волю, а не свободу.

К силовому разрешению конфликта подталкивала и традиция: поиск компромиссов был не свойственен самодержавию, предпочитавшему урок наказания уроку прощения. Пока в июня в Черкасске читали царский указ об отпуске вин казакам, посланный для «бережения» верховых городков отряд Семена Драного разбил на реке Уразовой Сумской казачий полк из состава карательных сил Долгорукого. Были перебиты около шестисот человек — сначала в бою, потом после боя, в отместку за упорное сопротивление. 9 июня о разгроме полка узнал Василий Долгорукий. Тогда же пришли известия о намерении восставших идти громить Азов и Троицкую крепость. Хрупкое умиротворение рухнуло, уступив место новому витку противоборства. В конце июня Долгорукий получил приказ о немедленном движении на Черкасск.

Удача отвернулась от повстанцев. 2 июля полковник Кропотов поразил пятитысячный отряд атамана Семена Драного. Сам атаман погиб, часть его сторонников, донских и запорожских казаков, сумели прорваться к Бахмутскому городку. Однако его укрепления не остановили карателей. Подоспевший бригадир Шидловский захватил городок и перебил всех его защитников.

Поход под Азов также закончился неудачей. Вернувшиеся назад казаки обвинили во всем войскового атамана. Это было на руку противникам Булавина, которые давно искали случая расправиться с атаманом и тем самым заслужить себе прощение. Призыв арестовать Кондратия вызвал горячий отклик. Защищаясь, Булавин принужден был защищаться. Он заперся в атаманском курене. Тогда его недруги пошли на штурм. По одной из версий, Булавин был убит в горячей схватке, по другой — «из пистоли убил себя сам до смерти». Тело погибшего отвезли в Азов, где, надругаясь, подвесили за ногу на перекладину. Позорная казнь должна была подчеркнуть всю тяжесть проступка Булавина — «вора и государева изменника».

С гибелью предводителя восстание пошло наубыль. 27 июля Долгорукий вошел в Черкасск, заставив казаков вновь целовать крест Петру Алексеевичу. Стали размышлять, как наказывать виновных. Чинить в соответствии с обычной процедурой повальный розыск? Но, по верному замечанию Долгорукова, «все кругом виноваты». Да и угрозы массовых казней могли подтолкнуть дончаков к новому выступлению. Решено было лишь сильно припугнуть казаков. Истерзанное тело Булавина вновь привезли в Черкасск, расчленили и «растыкали по кольям» рядом с войсковым кругом. Там же для острастки повесили нескольких нераскаявшихся повстанцев.

К осени 1708 года войска карателей рассеяли основные отряды булавинцев. Тем не менее ситуация на Дону еще долго оставалась взрывоопасной. Когда азовский губернатор Толстой, посчитав, что теперь за верховые городки можно быть спокойным, в августе 1708 года отослал часть войск к Петру на Украину, Василий Долгорукий пришел в отчаяние. Он тотчас отписал Петру, что на Дону и по Донцу все «сплошь воры и готовы к бунту всегда; час от часу то бедство нарастает». И все же движение, перевалив наивысшую точку, выдохлось. Инциденты еще происходили, но в них уже не было прежней энергии. Раскол в казачьей среде усилился. Жители низовых станиц уже не желали рисковать головой ради сомнительных обещаний. В августе упорные бои произошли у станицы Есауловской. Ее защитники надеялись на помощь одного из сторонников Булавина, атамана Игната Некрасова. Но последний предпочел со всеми людьми, семьями и скарбом переправиться через Дон у Нижнего Чира и уйти на Кубань. То было начало известного исхода некрасовцев.

Защитники Есауловской сдались. Последние очаги сопротивления были подавлены. Долгорукий, стараясь преподнести казакам наглядный урок, лютовал необыкновенно. До 200 человек были повешены на плотах, спущенных вниз по Дону. Мрачные символы петровского правления скользили по воде, приводя в трепет свидетелей царского правосудия.

В апреле 1709 года, воспользовавшись паузой в боях со шведами, в Черкасск приехал Петр I. Похоже, в канун решающей схватки он лично хотел убедиться, что теперь можно будет воевать с Карлом XII без «оглядки». Борьба с мятежным Доном дорого обошлась царю. Против восставших пришлось отрядить более 33 тысяч человек. Нетрудно было догадаться, где они были ему нужнее. Да и само использование подобным образом войск не лучшим образом отражалось на боеспособности: из карателей обыкновенно получаются плохие солдаты.

Дон был умиротворен ценой больших жертв. Позднее Василий Долгорукий писал о более чем 23 тысячах казненных и погибших в боях. Многие казачьи городки по верхнему Дону, Донцу, Хопре, Медведице были разорены и сожжены. Причем отличались не только правительственные войска. Булавинцы сами жестоко расправлялись с теми станицами, которые не пожелали примкнуть к ним. И это тоже — цена войны и реформ.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.