XXIX Февральско-мартовский пленум: вопросы партийной демократии

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XXIX

Февральско-мартовский пленум: вопросы партийной демократии

После завершения дела Бухарина — Рыкова разговор на пленуме перешёл в совершенно иную плоскость. Второй пункт повестки дня внешне носил абсолютно «мирный» и даже «демократический» характер. Его формулировка гласила: «Подготовка партийных организаций к выборам в Верховный Совет СССР по новой избирательной системе и соответствующая перестройка партийной работы». Слово «перестройка», ставшее широко известным во всём мире после прихода к власти Горбачёва, было одним из наиболее излюбленных в политическом лексиконе сталинизма.

Жданов, выступивший с докладом по этому вопросу, повторял утверждения официальной пропаганды о благотворных изменениях, связанных с принятием «самой демократической в мире» конституции и с введением «самой демократической избирательной системы». Внешне эти изменения выглядели весьма внушительно. Вместо действовавших ранее ограничений избирательного права для так называемых «лишенцев» (представителей бывших господствующих классов) вводились всеобщие и равные выборы, т. е. право всех граждан СССР участвовать в них на одинаковых основаниях. Если прежде выборы носили многоступенчатый характер (делегаты нижестоящих Советов избирали делегатов в Советы вышестоящие), то теперь Советы всех ступеней должны были избираться населением путём прямых выборов. Если по прежней конституции выборы проводились открытым голосованием, то новая конституция вводила тайное голосование. Конечно, все эти изменения должны были произвести огромное впечатление на советских людей, особенно на бывших «лишенцев», впервые почувствовавших себя гражданами, обладающими равными со всеми другими членами советского общества политическими правами.

В качестве ещё одного примера демократизации политической системы Жданов называл введение новой конституцией всеобщего опроса населения или референдума по наиболее важным вопросам государственной и общественной жизни. Такие референдумы в СССР не проводились ни разу на протяжении более чем полувека после принятия конституции 1936 года. Первым всенародным референдумом стал референдум 1991 года о судьбе СССР, результаты которого были растоптаны спустя несколько месяцев сговором в Беловежской Пуще.

Все эти «глубокие преобразования», как подчёркивал Жданов, ставят перед партией две задачи: 1) подготовку к избирательной борьбе; 2) демократизацию деятельности всех государственных и общественных организаций и прежде всего самой партии.

Об «избирательной борьбе» впервые заговорил Сталин в беседе с американским журналистом Роем Говардом. На выраженное последним сомнение в том, что новая избирательная система сможет обеспечить политическую свободу, Сталин ответил: «Я предвижу весьма оживлённую избирательную борьбу. У нас немало учреждений, которые работают плохо. Бывает, что тот или иной местный орган власти не умеет удовлетворить те или иные из многосторонних и всё возрастающих потребностей трудящихся города и деревни. Построил ты или не построил хорошую школу? Улучшил ли ты жилищные условия? Не бюрократ ли ты? Помог ли ты сделать наш труд более эффективным, нашу жизнь более культурной? Таковы будут критерии, с которыми миллионы избирателей будут подходить к кандидатам, отбрасывая негодных, вычёркивая их из списков, выдвигая лучших и выставляя их кандидатуры… Всеобщие, равные, прямые и тайные выборы в СССР будут хлыстом в руках населения против плохо работающих органов власти» [568].

Как показали прения по докладу Жданова, некоторые участники пленума восприняли возможность «избирательной борьбы» в духе той демократической перспективы, которую обрисовал Сталин. Так, Н. К. Крупская подчёркивала, что «закрытые выборы (т. е. тайное голосование.— В. Р.) будут на деле показывать, насколько партийные товарищи близки к массам и насколько они пользуются авторитетом у масс» [569].

Однако большинство выступавших хорошо понимали, что широковещательные заверения Сталина рассчитаны на западное общественное мнение, а «избирательная борьба» будет борьбой против тех, кто осмелится отнестись всерьёз к демократическим новациям, записанным в конституции. Уже в докладе Жданова обращалось внимание на возможность активизации в предвыборной кампании «враждебных элементов». Готовящимися к «избирательной борьбе» были объявлены, во-первых, церковники, которые после принятия конституции стали обращаться в местные органы власти с ходатайствами об открытии церквей, мечетей и т. д. [570] Надежды на оживление религиозной жизни зачастую смыкались с надеждами на ликвидацию колхозов. Секретарь Азово-Черноморского обкома Евдокимов рассказывал, что при проведении в январе 1937 года Всесоюзной переписи населения (вскоре после пленума она была объявлена «вредительской»), в которую был включен вопрос об отношении к религии, «враги» в сельской местности говорили: «Чем больше запишется верующих, тем быстрее пойдут церковные дела. Всё пойдёт по-старому, и колхозов не будет» [571].

В качестве второй враждебной группы назывались освобождённые из лагерей кулаки, возвращавшиеся на места своего прежнего проживания и требовавшие наделения их землёй и приёма в колхозы.

Наибольшая опасность усматривалась в членах бывших социалистических партий и в «замаскированных троцкистах», которые захотят воспользоваться «свободой выборов». Хрущёв заявил, что в преддверии предстоящих выборов происходит «оживление некоторых враждебных групп и в городе и в селе» и что в Рязани уже выявлена «эсеровская группировка», руководитель которой вербовал сторонников и указывал им, «какими путями нужно добиваться того, чтобы протаскивать своих людей в райсовет, сельсовет, колхозы с тем, чтобы оттуда вредить и вести антисоветскую контрреволюционную работу» [572].

Стецкий утверждал, что «враждебным организациям» будет трудно выступать со своими кандидатами на выборах в Верховный Совет, но при выборе низовых Советов, особенно сельских, «избирательная борьба будет чрезвычайно серьёзная». Сталин тут же поддержал эту мысль, заявив, что «ряд сельсоветов может попасть в их (врагов.— В. Р.) руки». Ободрённый поддержкой вождя, Стецкий подчеркнул, что при выборах в низовые Советы «борьба пойдёт часто по самым насущным экономическим нуждам, по бытовым вопросам, демагогия будет разводиться враждебными элементами большая» [573].

В докладе Жданова указывалось, что в ходе выборной кампании может выплеснуться недовольство масс «известным нажимом», без которого не обходится «немало трудных кампаний». Утверждая, что такой нажим «входит в понятие диктатуры рабочего класса», Жданов заявлял: «Мы не отказываемся от этого нажима, и впредь было бы смешно от этого отказываться. Будет, очевидно, демагогия насчет раздувания всякого рода недостатков наших работников по этой линии. Партийные организации должны уметь взять под защиту этих людей (т. е. «нажимщиков».— В. Р.)», против которых может быть развёрнута агитация «со стороны враждебных элементов» [574].

При обсуждении второго аспекта «перестройки» — демократизации деятельности партийных и иных организаций — на пленуме была раскрыта удручающая картина полного подавления демократических начал на всех уровнях политической и общественной жизни. Временами могло показаться, что возвращается партийная дискуссия 1923 года, а ораторы повторяют аргументы тогдашней оппозиции.

Жданов говорил, что большинство партийных комитетов — начиная с первичных организаций и кончая обкомами и ЦК союзных республик — не переизбирались после XVII съезда, т. е. на протяжении трёх лет — в нарушение партийного Устава, требующего производить такие перевыборы раз в год-полтора [575]. Вслед за ним Постышев сообщил, что после XVII съезда на Украине не созывались районные, городские и областные партконференции, «и, к сожалению, голосов, которые требовали бы созыва таких конференций, не было… Ждали распоряжения сверху». На последовавший за этими словами вопрос Сталина: «А Устав?» Постышев сокрушенно ответил: «Устав забыли, товарищ Сталин» [576].

Другим вопиющим нарушением партийной демократии выступавшие называли широко распространённую практику кооптации в руководящие партийные органы. Приводились примеры, когда кооптировалось до 40—45 % состава обкомов, причём зачастую такая кооптация проводилась не на пленумах, а опросом. Аналогичная практика существовала в советских и профсоюзных органах: президиумы некоторых горсоветов состояли целиком из кооптированных членов; в центральных комитетах многих профсоюзов «от выборных членов остались рожки да ножки».

Наряду с выборностью, исчезла и предусмотренная Уставом партии отчётность выборных работников перед избравшими их организациями. Как отмечал Постышев, роль пленумов партийных комитетов как коллективов, перед которыми ответственны аппаратчики, фактически сошла на нет; пленарные заседания обкомов сводятся к заслушиванию инструктивных докладов секретарей обкома, «которые нередко читают нотации членам обкома. Нет такого положения, чтобы член бюро обкома чувствовал себя подотчётным перед пленумом обкома» [577].

Как явствовало из доклада и прений, фактически разрушенными оказались и все остальные элементы партийной демократии. Во многих районах пленумы райкомов не созывались по 7—10 лет. Если же они и происходили, то выборы аппаратчиков превращались на них в фактическое назначенство: секретари заранее подбирались вышестоящими комитетами, утверждались Центральным Комитетом и затем рекомендовались пленуму, имея «две санкции: санкцию обкома и санкцию Центрального Комитета». На партийных конференциях кандидатуры для выборов в парткомы обсуждались в закрытом порядке узким кругом аппаратчиков, а затем предлагались для голосования списком, чтобы «избавиться от докучливой критики партийных масс по отношению к той или иной кандидатуре» [578].

Недемократическим путём происходило и исключение выборных членов партийных комитетов. Поскольку из состава райкома или горкома зачастую исключалась «целая пачка людей», то созывались «расширенные» заседания пленумов совместно с произвольно подобранным «партийным активом». На одном из таких «расширенных пленумов», который вывел из состава горкома 12 человек, присутствовало всего 10 членов горкома; таким образом, «10 человек сожрали 12 человек» [579]. По-видимому, такие массовые исключения, о которых рассказывали ораторы, проходили в условиях, когда исключаемые находились под арестом.

Вместо попранных демократических процедур получила широкое распространение практика «самоотчётов» коммунистов перед первичными партийными организациями. Под общий смех зала Жданов приводил пример одного такого «самоотчёта», после которого партийное собрание приняло резолюцию: «Слушали самоотчёт коммуниста Слирова. Постановили: Слирова арестовать» [580].

На пленуме приводилось немало примеров полного отрыва аппаратчиков от партийных масс. Постышев рассказывал, что в Киеве заведующие отделами ЦК не считали нужным посещать собрания первичных организаций, в которых они состояли [581]. Секретарь Днепропетровского обкома Хатаевич признавался, что ещё 4—5 лет назад он считал своей безусловной обязанностью раз в неделю посещать партийные собрания на заводах, в колхозах и т. д., а на протяжении последнего года ни разу не присутствовал на таких собраниях [582].

В первичных организациях роль партийных собраний зачастую становилась чисто формальной: «резолюция по тому или иному вопросу вносится загодя или кропается мастерами этого дела во время самого собрания без учёта того, о чём говорится в прениях» [583].

Из выступлений участников пленума следовало, что демократические принципы оказались попраны не только в партийных, но и во всех государственных и общественных организациях. Ответственные работники, избранные в Советы, нередко уклонялись от выполнения своих элементарных депутатских обязанностей. Прекратились широко распространённые ранее регулярные отчёты перед населением работников потребительской кооперации, торговли, коммунального хозяйства и т. д.

В трудовых коллективах сошла на нет роль общественных организаций, а решение всех вопросов перешло в руки «треугольника», состоящего из директора предприятия, секретаря парткома и председателя профсоюзного комитета. Таким образом, возникла «в стороне от нормальных выборных органов [парткома и завкома] своеобразная официально и регулярно действующая, никакими партийными и советскими законами не предусмотренная организация. Она собирается, выносит решения и даёт директивы к исполнению и т. д.» [584].

Бюрократизация всей общественно-политической жизни выразилась и в ограждении аппаратчиками себя от критики со стороны нижестоящих. Как говорил Косиор, на съездах Советов, пленумах исполкомов и горсоветов «считалось большой бестактностью, если кто-нибудь случайно выступит с критикой против председателя или какого-либо другого лица. Даже заведующие отделами считали для себя такую критику большим оскорблением» [585].

«Первые лица», полностью вышедшие из-под контроля масс и ставшие единовластными хозяевами в своих регионах, как бы соревновались друг с другом в насаждении своих «культов». Авторитет руководящего работника стал измеряться тем, сколько колхозов, предприятий, учреждений названо его именем [586].

От отдельных фактов и примеров выступавшие переходили к серьёзным обобщениям. В ряде выступлений подчёркивалось, что вместо демократического централизма в партии утвердился бюрократический централизм. В заключительном слове Жданова прямо указывалось: среди аппаратчиков укоренился взгляд на партию не как на самодеятельную организацию, а как на «что-то вроде системы учреждений низших, средних, высших» [587].

На пленуме приводились статистические данные, свидетельствовавшие о неблагоприятном изменении социального состава партии, уменьшении в ней доли рабочих и резком возрастании доли бюрократии. Например, в Воронеже 5,5 тыс. членов партии работали в государственных учреждениях, 2 тыс.— в вузах и около 2 тыс.— на предприятиях; коммунистов-рабочих у станка насчитывалось всего 550 человек. На одном воронежском заводе из 3,5 тыс. рабочих только трое были членами партии [588].

Казалось бы, раскрытая на пленуме картина деградации всех политических институтов должна была побудить выступавших к анализу причин такого положения и к выводу об ответственности за него высшего партийного руководства. Однако Сталин, направлявший своими репликами ораторов на внесение в критику нужных ему акцентов, толкал их на создание новой амальгамы: возложение вины за подрыв партийной демократии на… «замаскированных троцкистов».

Лучше всего этот сталинский замысел уловил Евдокимов, заявивший, что «контрреволюционная банда троцкистов, зиновьевцев, правых, „леваков“ и прочей контрреволюционной нечисти захватила руководство в подавляющей части городов края. Эта банда ставила себе задачей, в целях дискредитации партии и советской власти, развал партийной и советской работы. Она всячески зажимала самокритику, насаждала бюрократизм в партийных и советских организациях, подвергала гонениям людей, осмелившихся выступать против них, что было прямым издевательством над внутрипартийной и советской демократией». В подтверждение этого Евдокимов приводил показания арестованных партийных работников о том, что они в целях возбуждения недовольства партийным аппаратом «зажимали самокритику, душили всякое живое слово, оставляли без последствий заявления и жалобы трудящихся. Всех, кто пытался где-либо на собрании критиковать эти порядки, одёргивали». На вопрос Сталина, как обстоит в крае дело с кооптацией, Евдокимов незамедлительно ответил: «Кооптация в партийных органах широко применялась, товарищ Сталин. Из этих кооптированных порядочное количество сейчас сидит в органах НКВД. (Смех.)» [589]

В резолюции по докладу Жданова (единственном решении пленума, опубликованном в печати) содержалось немало словесной трескотни по поводу демократизации партийной жизни, установления тайного голосования при выборах парторганов и обеспечения каждому члену партии неограниченного права отвода и критики кандидатов в эти органы.

Разумеется, в условиях жестокой полицейщины, пронизывающей всю жизнь партии и страны, Сталина уже не могли беспокоить закрытые «выборы без выбора» в органы государственной власти или тайное голосование при избрании партийных органов. Этот демократический декорум призван был служить обману масс и зарубежного общественного мнения. Единственное реальное новшество заключалось в предложении Сталина о подготовке каждым руководителем себе смены.

Конечно, участники пленума не догадывались, что это неожиданное предложение, мотивируемое необходимостью избежать чрезмерной переброски кадров из региона в регион, имело совсем иной прицел: не допустить полного развала и хаоса в управлении партией и страной при предстоящем тотальном истреблении «первых лиц» во всех звеньях аппарата. Тем не менее установка на «подготовку смены» не могла не вызвать недоумения и тревоги у участников пленума, в своём большинстве являвшихся «первыми лицами». Этим людям, далеким от пенсионного возраста, было непонятно: зачем понадобилось немедленное выдвижение кандидатов на смену всем руководителям.

Однако Сталина не волновали такие настроения высших аппаратчиков, изрядно напуганных последними событиями и не отваживавшихся на протест против этой новации. Главным для него было обращение к будущим «выдвиженцам», которым его предложение открывало заманчивую перспективу быстрого подъёма по карьерной лестнице. Назвав предложение Сталина «гениальным», Жданов заострил ещё один сталинский тезис, заявив, что «недостаток демократизма» «мешает нам видеть новых людей, и многие люди у нас перестаивают, а перестаивая и будучи забытыми, они становятся резервом для недовольных внутри нашей партии». Вслед за этими словами Жданова Сталин бросил реплику, призванную подчеркнуть законность такого недовольства: «Сколько угодно талантов, только их не выдвигают вовремя, и они начинают гнить, перестаивают» [590]. Эта мысль, развитая Сталиным в его собственном докладе (см. гл. XXXIV), представляла прямой клич, обращённый к карьеристски настроенной молодёжи, обещание скорого продвижения её на высокие посты.