XLVI Причины расправы с генералами

XLVI

Причины расправы с генералами

Даже если отвлечься от версии о существовании военного заговора, которая будет рассмотрена ниже, нетрудно обнаружить, что для чистки командного состава армии у Сталина были весьма серьёзные основания.

Во-первых, Красная Армия была могучей материальной силой, а её командиры чувствовали себя более самостоятельными и независимыми от сталинского диктата, чем работники гражданских отраслей. Деятели военного ведомства, как подчёркивал Кривицкий, «жили вне той особой партийной атмосферы, в которой люди то и дело „отклонялись“ от верного сталинского курса, „раскаивались в своих ошибках“, снова „отклонялись“, снова „раскаивались“, навлекая на себя всё более суровые кары, всё сильнее расшатывая собственную волю. Дело, которым занимались военные, укрепляя армию и систему обороны страны, сохранило им их моральный дух. Сталин знал, что Тухачевский, Гамарник, Якир, Уборевич и другие командиры высших рангов никогда не будут сломлены до состояния безоговорочной покорности, которую он потребовал теперь от всех, кто его окружал. Это были люди исключительного личного мужества» [941].

Во-вторых, в командном составе армии насчитывались тысячи людей, служивших в 1918—1924 годах под руководством Троцкого. Среди армейских коммунистов была велика доля лиц, выступавших в 1923—1927 годах на стороне левой оппозиции. На февральско-мартовском пленуме Ворошилов говорил: «К 1923—1924 гг. троцкисты имели, как вы помните, а вы обязаны помнить, за собой почти всю Москву и военную академию целиком, за исключением единиц… И здешняя школа ЦИК, и отдельные школы — пехотная, артиллерийская и другие части гарнизона Москвы — все были за Троцкого. (Гамарник: И штаб Московского округа, где сидел Муралов, был за Троцкого.)» [942]

В феврале 1937 года Щаденко, начальник Военной академии имени Фрунзе, докладывал Гамарнику, что в дискуссии 1923 года большинство коммунистов академии «стояло на троцкистских позициях»: за резолюцию ЦК тогда голосовало 48 человек, а за резолюцию оппозиции — 204 человека [943].

Конечно, репрессии предшествующих лет не обошли и армию. В начале 30-х годов было уволено несколько тысяч бывших царских офицеров, часть которых была арестована и осуждена по фальсифицированным обвинениям в заговорщической деятельности.

На февральско-мартовском пленуме Ворошилов заявлял: «Мы без шума, это и не нужно было, выбросили большое количество негодного элемента, в том числе и троцкистско-зиновьевского охвостья, в том числе и всякой подозрительной сволочи. За время с 1924 года… мы вычистили из армии большое количество командующего и начальственного состава. Пусть вас не пугает такая цифра, которую я назову, потому что тут были не только враги, тут было и просто барахло, и часть хороших людей, которых мы должны были сокращать (очевидно, по возрасту или по состоянию здоровья.— В. Р.), но было очень много и врагов. Мы вычистили за эти 12—13 лет примерно около 47 тысяч человек». Только за 1934—1936 годы, говорил Ворошилов, «мы выбросили из армии по разным причинам, но главным образом по причинам негодности и политической неблагонадёжности, около 22 тыс. человек, из них 5 тыс. человек были выброшены, как оппозиционеры, как всякого рода недоброкачественный в политическом отношении элемент» [944].

Хотя процент исключённых из партии армейских коммунистов в 1933—1935 годах был ниже, чем в гражданских ведомствах, но в абсолютных цифрах число исключённых составило 3328 человек, из которых 555 были вычищены «за троцкизм и контрреволюционную группировку». Из этих 555 человек 400 были сразу же уволены из армии.

Тем не менее высший командный состав оставался в основном таким же, каким он был к концу гражданской войны. Конечно, из армии были изгнаны такие видные троцкисты, как Мрачковский и Муралов. Однако многие оппозиционеры, подавшие капитулянтские заявления, оставались вплоть до середины 1936 года на высоких должностях. К моменту февральско-мартовского пленума, по словам Ворошилова, в армии находилось 700 бывших троцкистов, зиновьевцев и правых — с партийными билетами или исключённых из партии, но которых «комиссии в разное время сочли возможным оставить в армии» [945].

В-третьих, командиры и политработники в известной степени отражали недовольство крестьян, из которых в основном рекрутировался рядовой состав армии. Как подчёркивал Кривицкий, в критический для Сталина период, т. е. «во время принудительной коллективизации, голода и восстаний военные с неохотой поддерживали его, ставили препоны на его пути, вынуждали его идти на уступки» [946]. В определённые моменты такую позицию занимал даже Ворошилов, который однажды вместе с Тухачевским и Гамарником заявил на заседании Политбюро, что для сохранения надёжности армии необходимо ослабить репрессии в деревне.

Троцкий полагал, что существовала связь между лидерами правой оппозиции и высшим военным командованием, даже если она и выражалась только в политических симпатиях. Он считал, что расхождения между военачальниками и Сталиным по вопросам внутренней политики обострились с 1932 года, когда последствия насильственной коллективизации приняли особенно угрожающий характер [947].

В-четвёртых, в начале 30-х годов возникли и с годами усугублялись разногласия между Сталиным и группировавшимися вокруг Тухачевского генералами по поводу советской военной доктрины. Легковесной и хвастливой фразеологии Сталина — Ворошилова о ведении будущей войны исключительно на чужой территории и малой кровью Тухачевский противопоставлял концепцию крупномасштабного военного конфликта, в который неизбежно будет вовлечен Советский Союз. Реалистически оценивая масштабы перевооружения Германии, он на одном из высших государственных форумов заявил, что полностью убеждён в возможности развёртывания войны на территории СССР.

В противовес Сталину, пытавшемуся после прихода Гитлера к власти установить союз со «сверхдержавой», каковой он считал гитлеровскую Германию, Тухачевский придерживался твёрдой антифашистской ориентации. 31 марта 1935 года «Правда» поместила статью Тухачевского «Военные планы нынешней Германии», рукопись которой была отредактирована Сталиным, смягчившим в ней ряд формулировок об антисоветском характере военных приготовлений Гитлера. Тем не менее статья Тухачевского вызвала резкое недовольство германских правительственных и военных кругов. 4 апреля немецкий посол Шуленбург сообщил Литвинову об их негативной реакции на эту статью. В тот же день германский военный атташе в Москве Гартман заявил начальнику отдела внешних сношений Генштаба РККА Геккеру, что «он имеет указание сообщить об отрицательном эффекте, который произвела статья Тухачевского на командование Рейхсвера» [948].

Некоторые биографы Тухачевского обращаются к книге Лидии Норд «Маршал М. Н. Тухачевский», впервые опубликованной в 1950 году в русской эмигрантской печати. До сих пор не установлено, кто скрывался под этим псевдонимом. Автор книги, называвшая себя вдовой одного из сподвижников Тухачевского, обнаруживает несомненное знакомство со многими обстоятельствами жизни последнего. Хотя в книге встречается немало очевидных выдумок, некоторые её фрагменты представляют бесспорный интерес. Это касается прежде всего рассказа о суждениях Тухачевского относительно «германофильства» Сталина. По словам Норд, в кругу близких людей Тухачевский говорил: «Теперь я вижу, что Сталин скрытый, но фанатичный поклонник Гитлера. Я не шучу… Стоит только Гитлеру сделать шаг к Сталину, и наш вождь бросится с раскрытыми объятьями к фашистскому. Вчера, когда мы говорили частным порядком, то Сталин оправдал репрессии Гитлера против евреев, сказав, что Гитлер убирает со своего пути то, что мешает ему идти к своей цели, и с точки зрения своей идеи Гитлер прав. Успехи Гитлера слишком импонируют Иосифу Виссарионовичу, и если внимательно приглядеться, то он многое копирует у фюрера… И ещё печальнее то, что находятся люди, которые вместо того, чтобы осадить его, делают в это время восторженные физиономии, смотрят ему в рот, как будто ожидают гениальных мыслей» [949].

Разногласия между Сталиным и группировкой Тухачевского касались также вопросов модернизации и механизации вооружённых сил, роли кавалерии и моторов в будущей войне. Острый конфликт между Тухачевским, с одной стороны, Сталиным — Ворошиловым, с другой, возник в 1930 году, когда Тухачевский предложил значительно увеличить численный состав армии и оснащение её танками, артиллерией и авиацией. Записку с этими предложениями Тухачевский, по-видимому, сначала передал Орджоникидзе, который послал её Сталину с припиской: «Coco. Прочти этот документ. Серго» [950]. Одновременно эта записка была направлена Сталину Ворошиловым, присовокупившим к ней своё осуждение «радикализма» Тухачевского. В ответном письме Ворошилову Сталин резко ужесточил эту оценку. «Я думаю,— писал он,— что „план“ т. Тухачевского является результатом модного увлечения „левой“ фразой, результатом увлечения бумажным, канцелярским максимализмом… „Осуществить“ такой план — значит наверняка загубить и хозяйство страны, и армию. Это было бы хуже всякой контрреволюции» [951].

После того, как Ворошилов огласил это письмо на заседании Реввоенсовета, Тухачевский обратился к Сталину с письмом, в котором указывал, что такая оценка его предложений совершенно исключает для него дальнейшую «возможность вынесения на широкое обсуждение ряда вопросов, касающихся проблем развития нашей обороноспособности». Только спустя длительное время, в мае 1932 года Сталин в письме Тухачевскому признал правоту его позиции и ошибочность своей реакции на неё. «Ныне,— писал Сталин,— …когда некоторые неясные вопросы стали для меня более ясными, я должен признать, что моя оценка была слишком резкой, а выводы моего письма — не во всём правильными… Мне кажется, что моё письмо на имя т. Ворошилова не было бы столь резким по тону, и оно было бы свободно от некоторых неправильных выводов в отношении Вас, если бы я перенёс тогда спор на эту новую базу. Но я не сделал этого, так как, очевидно, проблема не была ещё достаточно ясна для меня. Не ругайте меня, что я взялся исправить недочёты своего письма с некоторым опозданием» [952]. Это был, пожалуй, единственный случай, когда Сталин не только признал ошибочность своей позиции, но и фактически принес извинения ошельмованному и оскорблённому им человеку.

Тем не менее на процессе 1937 года отстаивание Тухачевским и другими подсудимыми концепции ускоренного формирования танковых соединений за счёт сокращения численности кавалерии и расходов на неё рассматривалось как вредительская акция.

В-пятых, Тухачевский и близкие к нему генералы наиболее полно выражали недовольство советского генералитета ограниченностью и некомпетентностью Ворошилова и приближённых к нему лиц — в основном деятелей бывшей Первой Конной армии, их групповщиной и самоуправством, разрушительно влиявшими на качество советских вооружённых сил. О накале этого недовольства свидетельствует дневниковая запись от 15 марта 1937 года Кутякова, героя гражданской войны, после гибели Чапаева возглавившего его дивизию: «Пока „железный“ будет стоять во главе, до тех пор будет бестолковщина, подхалимство и всё тупое будет в почёте, всё умное будет унижаться» [953].

Аналогичные взгляды, пусть и не в столь резкой форме, Тухачевский и близкие к нему генералы высказывали даже перед Сталиным. В докладе на заседании Военного Совета 1 июня 1937 года Ворошилов говорил: «О том, что эти люди — Тухачевский, Якир, Уборевич и ряд других людей — были между собой близки, это мы знали, это не было секретом… В прошлом году, в мае месяце, у меня на квартире Тухачевский бросил обвинение мне и Будённому, в присутствии т. т. Сталина, Молотова и многих других, в том, что я якобы группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику и т. д. Тов. Сталин тогда же сказал, что надо перестать препираться частным образом, нужно устроить заседание Политбюро и на этом заседании подробно разобрать в чём тут дело. И вот на этом заседании мы разбирали все эти вопросы, и опять-таки пришли к прежнему результату.

Сталин: Он отказался от своих обвинений.

Ворошилов: Да, отказался, хотя группа Якира и Уборевича на заседании вела себя в отношении меня довольно агрессивно. Уборевич ещё молчал, а Гамарник и Якир вели себя в отношении меня очень скверно» [954].

Такого рода выступления с резкой критикой одного из ближайших сталинских приспешников, к тому же своего непосредственного начальника, могли в то время позволить себе только деятели военного ведомства.

Об острых противоречиях между Ворошиловым и группой Тухачевского свидетельствует письмо Уборевича Орджоникидзе — единственному из членов сталинского Политбюро, к которому военачальники могли апеллировать. В этом письме, написанном 17 августа 1936 года, Уборевич сообщал: «Ворошилов не считает меня способным выполнять большую военную и государственную работу… Нужно тут же сказать, что ещё хуже оценивает он Тухачевского. Тухачевский, по-моему, от этих ударов и оценок потерял много в прежней своей работоспособности… Если т. Ворошилов считает меня малоспособным командиром для большой работы, то я очень резко и в глаза и за глаза говорю о его взглядах на важнейшие современные вопросы войны» [955].

На процессе 1937 года подсудимые признали, что вели между собой разговоры о необходимости отстранения Ворошилова от руководства армией.

В-шестых, Сталин не мог не испытывать тревоги по поводу того неподдельного престижа и уважения, которые завоевали в народе выдающиеся полководцы. Как подчёркивал Кривицкий, даже в последние годы коллективизации, когда авторитет Сталина был низок, как никогда, «эти генералы, особенно Тухачевский, пользовались огромной популярностью не только у командиров и рядовых красноармейцев, но и у всего остального народа» [956]. Такое исключительное признание сохранилось за ними и в последующие годы. Рассказывая о выступлении Тухачевского на VII съезде Советов (1935 год), «невозвращенец» А. Бармин, близкий к советским военным кругам, отмечал: «Когда Тухачевский появился на трибуне, весь зал стоя встретил его бурей аплодисментов. Эта овация отличалась от других своей силой и искренностью». Комментируя это свидетельство, Троцкий писал: «Сталин, несомненно, различил хорошо оттенок этой овации, отметил и припомнил Тухачевскому через несколько лет» [957].

На процессе «право-троцкистского блока» Бухарин заявил, что он в среде «заговорщиков» называл Тухачевского «потенциальным „наполеончиком“», опасаясь его бонапартистских устремлений. В этой связи А. М. Ларина отмечает, что со слов Бухарина ей известно: «наполеончиком» назвал Тухачевского Сталин в разговоре с Бухариным, а последний убеждал Сталина, что Тухачевский вовсе не рвётся к власти [958].

В-седьмых, полководцы Красной Армии лучше, чем кто-либо иной, знали истинную цену «подвигов» Сталина в гражданской войне, о которых всё громче говорилось в официальной печати. Эта пропагандистская кампания была открыта, по существу, самим Сталиным, который на заседании Политбюро и Президиума ЦКК в сентябре 1927 года, отвечая на критику Троцким его многочисленных ошибок в годы гражданской войны, заявил: «Имеется ряд документов, и это известно всей партии, что Сталина перебрасывал ЦК с фронта на фронт в продолжение трёх лет на юг и восток, на север и запад, когда на фронтах становилось туго» [959]. Эта хвастливая самохарактеристика была перефразирована и усилена Ворошиловым в угодливой статье «Сталин и Красная Армия», где утверждалось: Сталин «являлся, пожалуй, единственным человеком, которого Центральный Комитет бросал с одного боевого фронта на другой, выбирая наиболее опасные, наиболее страшные для революции места» [960].

Из сознания советских военачальников не могла изгладиться память о том, что, вопреки официально культивируемой версии о «героической» роли Сталина и Ворошилова в боях под Царицыным, Центральный Комитет вывел их из состава Военного совета Южного фронта, а затем отозвал из Царицына за самоуправство, партизанщину и отказ считаться с решениями ЦК и подчиняться Реввоенсовету республики.

Вплоть до середины 30-х годов предметом непрекращающихся дискуссий в военных кругах был вопрос о причинах поражения Красной Армии в польской кампании 1920 года. Участникам этой кампании было хорошо известно, что Сталин, занимавший тогда пост члена Военного совета Юго-Западного фронта, отказался выполнить решение ЦК и директиву главкома о переброске 1-й Конной и 12-й армий на помощь возглавляемому Тухачевским Западному фронту, ведущему наступление на Варшаву. Это явилось одной из главных причин срыва наступления и неудачи всей польской кампании. Начиная с 1923 года, был выпущен целый ряд военно-исторических трудов, посвящённых этой главе гражданской войны. В некоторых из них, например, в книге бывшего командующего Юго-Западным фронтом Егорова «Львов — Варшава», вина за поражение Красной Армии возлагалась на Тухачевского. Такого рода суждения были высказаны и во время прошедшей в 1930 году дискуссии о советско-польской войне, на которой один из выступавших заявил: «Тухачевского за 1920-й год вообще надо бы повесить» [961].

В других трудах, в том числе в третьем томе «Истории гражданской войны», при анализе причин поражения Красной Армии говорилось об ошибках командования Юго-Западного фронта (Егоров и Сталин). Последней из работ, объективно освещавших историю польской кампании, была книга Кутякова «Киевские Канны», написанная в 1935 году. В дневниковых записях конца 1936 — начала 1937 года Кутяков писал о неминуемой расправе, которая должна постигнуть его за эту книгу: «Мои „Канны 1920 г.“ есть петля на моей шее, они загубят при первом удобном случае. Значит к этому нужно быть готовым»; «„Канны“ написаны моей кровью, потом и всем сердцем, несмотря на это, они мне как в прошлом, так и теперь, кроме страшного несчастья, ничего не дали и не дают» [962].

На заседании Военного Совета 2 июня 1937 года Сталин разразился грубой бранью в адрес Кутякова, назвав его книгу «дрянной штукой», цель которой состоит в том, чтобы «разоблачить Конную армию». Попутно Сталин лягнул командарма 2 ранга Седякина за то, что он написал к этой книге «сомнительное предисловие и даже подозрительное» [963].

Как видим, у Сталина было достаточно причин для того, чтобы испытывать недоверие и враждебность к советскому генералитету.

К этому следует прибавить, что в зарубежных и эмигрантских кругах непрерывно фабриковались провокационные версии о намерении советских военачальников свергнуть Сталина. В создание этих версий, призванных непрерывно будоражить подозрительность Сталина, немалый вклад внесла книга белоэмигрантского писателя Романа Гуля «Красные маршалы», выпущенная в 1932 году (включенный в эту книгу очерк о Тухачевском был впервые опубликован несколько ранее). Обладавший бойким пером Гуль утверждал, что «головка» Красной Армии «высвобождается из-под контроля партийного аппарата. Думается, верно мнение, что смена террористическо-коммунистической диктатуры выйдет из группы военных — руководителей Красной Армии, которая обопрётся в первую очередь на крестьянство» [964].

В книге Гуля, представлявшей причудливую смесь подлинных фактов с явными выдумками автора, претендентами на «ликвидацию коммунистической диктатуры» были объявлены Тухачевский и Блюхер. При этом Гуль называл Тухачевского ставленником Троцкого, всецело обязанным последнему своим продвижением по службе. Ещё более фантастической была написанная Гулем биография Блюхера. Автор называл официальные советские данные о Блюхере «фальшивыми» и в противовес им выдвигал версию о таинственности судьбы Блюхера, которого именовал «полководцем под псевдонимом», «выбравшим себе имя победителя Наполеона при Ватерлоо». В книге приводились разноречивые суждения зарубежной и эмигрантской печати, включая такие перлы: «Блюхер говорит с сильным немецким акцентом», «Блюхер — военнопленный немецкий офицер, бывший правой рукой полковника Бауэра», «Блюхер — выхоленный человек с отполированными ногтями» и т. п. [965]

Высоко оценивая полководческие успехи Блюхера в гражданской войне и в Китае, где Блюхер работал в середине 20-х годов военным советником Гоминдана, Гуль далее излагал провокационную версию о связи Блюхера с лидерами т. н. «право-левацкого блока», изгнанными со своих постов в 1930 году. Демонстрируя знание некоторых действительных обстоятельств деятельности этой оппозиционной группы, Гуль превращал её в «заговор», происходивший в «темнейшей конспирации» и ставивший цель организации «дворцового переворота». Он сообщал, что «заговорщики» даже составили список нового правительства, в котором Блюхер намечался на пост наркомвоенмора. После раскрытия Сталиным «заговора», как уверял Гуль, Блюхер остался на своём посту лишь в результате заступничества Ворошилова. «Такие люди, как неведомо откуда появившийся, но прочно вошедший в русскую историю маршал Блюхер,— заключал своё повествование автор,— если не умирают, то заставляют говорить о себе» [966].

«Ненадёжным» Тухачевскому и Блюхеру ловкий белоэмигрантский писака противопоставлял Ворошилова, явно преувеличивая в угоду Сталину его военные заслуги. Зная об особом расположении Сталина к Первой Конной армии, Гуль утверждал, что «самую крупную роль в победе красных над белыми в гражданской войне сыграла 1-я Конная армия Будённого», в которой Ворошилов выполнял роль комиссара. По словам Гуля, эта армия не имела ничего общего с коммунистическим духом: «подлинно национальной, ярко антикоммунистической степной казацкой мужицкой силой Ворошилов разбил считавшиеся национальными армии белых генералов».

Называя Ворошилова «подлинным первым маршалом республики», Гуль намекал, что он является единственным советским полководцем, не представляющим опасности для Сталина. «Ворошилов может „схватиться в споре“ в Политбюро со Сталиным, стукнуть кулаком по столу, нашуметь. Но Сталин, мастер макиавеллиевских комбинаций, умеет укротить хоть и буйного, хоть и стучащего по столу Ворошилова» [967].

Подобные писания противников Советской власти оказали несомненное влияние на Сталина. Ворошилов и его соратники по 1-й Конной явились единственными командирами гражданской войны, пережившими большой террор. Именно они были поставлены Сталиным во главе Красной Армии в начальный период Отечественной войны, и их «военному искусству» советские вооружённые силы были в немалой степени обязаны своими поражениями.