L Процесс генералов

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

L

Процесс генералов

В день процесса в газетах было опубликовано сообщение Прокуратуры СССР об окончании следствия над восемью генералами, которые обвинялись в «нарушении военного долга (присяги), измене Родине, измене народам СССР, измене Рабоче-Крестьянской Красной Армии». В сообщении говорилось об установлении следствием участия обвиняемых, а также Гамарника «в антигосударственных связях с руководящими военными кругами одного из иностранных государств, ведущего недружелюбную политику в отношении СССР». Как легко можно было догадаться, под «одним иностранным государством» имелась в виду Германия. Далее утверждалось, что обвиняемые находились на службе у военной разведки этого государства, систематически доставляли его военным кругам шпионские сведения о состоянии Красной Армии, вели вредительскую работу по ослаблению её мощи, готовили её поражение в войне и, наконец, «имели своей целью содействовать восстановлению в СССР власти помещиков и капиталистов» [1040].

Это сообщение представляло выжимку из обвинительного акта, в котором говорилось, что «центр» военно-троцкистской организации, в который входили обвиняемые, был образован в 1932—1933 годах по прямым указаниям Троцкого и германского генштаба и действовал в тесной связи с «центрами» троцкистов и правых.

В отличие от стенограмм открытых показательных процессов, стенограмма данного процесса правилась и корректировалась работниками НКВД, которые до этого вели следствие. В ходе расследования начала 60-х годов в стенограмме были обнаружены многочисленные случаи искажения показаний. Так, в 1962 году одна из стенографисток процесса, сравнив свою подлинную стенографическую запись с правленой стенограммой, указала на произвольные дополнения, внесённые в показания Фельдмана и в последнее слово Тухачевского. В этих дополнениях говорилось, в частности, о связях с японским генеральным штабом и шпионаже в пользу иностранных государств [1041].

Даже «отредактированный» подобным образом текст стенограммы свидетельствует, что большинство подсудимых отрицали своё участие в шпионаже. Так, на вопрос Дыбенко: «Вы лично, когда конкретно начали проводить шпионскую работу в пользу германского генерального штаба?» — Якир ответил: «Этой работы лично непосредственно я не начинал». На аналогичный вопрос Дыбенко: «Непосредственно шпионскую работу вы вели с немецким генеральным штабом?» — Уборевич ответил: «Не вёл никогда» [1042].

Отвечая на вопрос Ульриха о том, когда началась его шпионская деятельность, Тухачевский сказал: «Не знаю, можно ли было считать её шпионской». Конкретизируя эти слова, Тухачевский говорил в последнем слове: «У меня была горячая любовь к Красной Армии, горячая любовь к отечеству, которое с гражданской войны защищал… Что касается встреч, бесед с представителями немецкого генерального штаба, их военного атташата в СССР, то они были, носили официальный характер, происходили на маневрах, приёмах. Немцам показывалась наша военная техника, они имели возможность наблюдать за изменениями, происходящими в организации войск, их оснащении. Но всё это имело место до прихода Гитлера к власти, когда наши отношения с Германией резко изменились» [1043].

Важные свидетельства о поведении подсудимых на суде содержатся в докладных записках, представленных после процесса членами Специального судебного присутствия. Из записки Будённого, адресованной Сталину, следует, что Примаков, подтвердивший многие другие обвинения, «очень упорно отрицал то обстоятельство, что он руководил террористической группой против тов. Ворошилова в лице Шмидта, Кузьмичёва и других». О Тухачевском Будённый писал, что тот «с самого начала процесса при чтении обвинительного заключения и при показании всех других подсудимых качал головой, подчёркивая тем самым, что, дескать, и суд, и следствие, и всё, что записано в обвинительном заключении,— всё это не совсем правда, не соответствует действительности». Далее Будённый сообщал, что Тухачевский вначале пытался опровергнуть показания, данные на предварительном следствии, и даже «пытался популяризировать перед присутствующей аудиторией на суде как бы свои деловые соображения». Из дальнейшего изложения показаний Тухачевского Будённым следует: Тухачевский говорил, что он докладывал правительству о малочисленности Красной Армии по сравнению с германской и польской армиями, но его соображения о возможном поражении Советского Союза в результате такого несоответствия вооружённых сил «никто не слушал». После этих слов, как сообщал Будённый, Ульрих оборвал Тухачевского и задал ему вопрос о его работе «в качестве агента германской разведки ещё с 1925 года». В ответ «Тухачевский заявил, что его, конечно, могут считать и шпионом, но что он фактически никаких сведений германской разведке не давал» [1044].

Тягостное впечатление производит докладная записка Белова Ворошилову, представленная спустя месяц после процесса. Описывая свои наблюдения за состоянием подсудимых на суде, Белов сопровождал это описание постыдными замечаниями, призванными убедить Ворошилова в своей ненависти к бывшим товарищам. «Буржуазная мораль трактует на все лады: „глаза человека — зеркало его души“,— писал Белов.— На этом процессе за один день, больше, чем за всю свою жизнь, я убедился в лживости этой трактовки. Глаза всей этой банды ничего не выражали такого, чтобы по ним можно было судить о бездонной подлости сидящих на скамье подсудимых. Облик в целом у каждого из них… был неестественный. Печать смерти уже лежала на всех лицах. В основном цвет лиц был так называемый землистый… Эйдеман. Этот тип выглядел более жалко, чем все. Фигура смякла до отказа, он в трудом держался на ногах, он не говорил, а лепетал прерывистым глухим спазматическим голосом». Подобно Будённому, Белов отмечал, что Тухачевский на суде «пытался демонстрировать и свой широкий оперативно-технический кругозор… пытался и процесс завести на путь его роли, как положительной, и свою предательскую роль свести к пустячкам» [1045].

В начале 1938 года, когда опасность ареста нависла над ним самим, Белов в приватных разговорах совсем по-иному рассказывал о своих впечатлениях от процесса. В мемуарах Эренбурга описывается «страшный день» у Мейерхольда, во время которого «к Всеволоду Эмильевичу пришёл один из его друзей, комкор И. П. Белов. Он был очень возбужден, не обращая внимания на то, что, кроме Мейерхольдов, в комнате Люба и я, начал рассказывать, как судили Тухачевского и других военных… „Они вот так сидели — напротив нас. Уборевич смотрел мне прямо в глаза…“ Помню ещё фразу Белова: „А завтра меня посадят на их место…“» [1046]

В отличие от открытых показательных процессов, продолжавшихся неделю и более, закрытый военный суд занял всего один день. В течение этого дня Ульрих успел побывать у Сталина, который в присутствии Молотова, Кагановича и Ежова дал указание приговорить всех подсудимых к расстрелу. Приговор был оглашён Ульрихом в 23 часа 35 минут и той же ночью был приведён в исполнение в присутствии Ульриха и Вышинского.

12 июня приговор и сообщение о его исполнении были опубликованы в печати. Спустя ещё день был опубликован приказ Ворошилова по армии, в котором говорилось: «Мировой фашизм и на этот раз узнает, что его верные агенты гамарники и тухачевские, якиры и уборевичи и прочая предательская падаль, лакейски служившая капитализму, стёрты с лица земли и память о них будет проклята и забыта» [1047].

Через несколько дней после получения сообщений о процессе Троцкий написал статью «Обезглавление Красной Армии». В ней подчёркивалось, что подсудимые представляли цвет высшего советского командования. Якиру и Уборевичу была поручена охрана западной границы, и они годами готовились к своей будущей роли — защитников страны от нападения Германии. Ещё более крупными военными деятелями были Тухачевский и Гамарник, которые намного превосходили военным талантом и знаниями Ворошилова, показавшего в годы гражданской войны полное отсутствие полководческих качеств. «Ни Сталин, ни остальные члены Политбюро не делали себе… никогда иллюзий насчет Ворошилова как военного вождя. Они стремились поэтому подпереть его квалифицированными сотрудниками» [1048]. Подлинным руководителем армии был не Ворошилов, а Тухачевский, который выполнял функции её «механизатора» и в будущей войне должен был играть роль генералиссимуса.

Троцкий отмечал, что большинство подсудимых никогда не были связаны с левой оппозицией. В её рядах до 1928 года были только Примаков и Путна. В 1924 году «троцкистом» считался также Гамарник, работавший в то время на Украине. Руководившая тогда партией «тройка» (Зиновьев, Сталин и Каменев), стремившаяся оторвать наиболее способных «троцкистов» от привычного окружения и подкупить их перспективой высокой карьеры, перевела Гамарника на Дальний Восток, где он после радикального разрыва с «троцкизмом» быстро поднялся по административной лестнице. Став членом ЦК и высшим представителем партии в армии, Гамарник «принимал руководящее участие во всех чистках армии, делая при этом всё, чего от него требовали» [1049].

В статье Троцкого обращалось внимание на то, что до процесса советские газеты именовали «троцкистами» только Примакова, Путну и Гамарника, «остальных никто не называл этим страшным именем. От превращения Тухачевского, Якира, Уборевича, Эйдемана и пр. в троцкистов удерживало не только отсутствие каких бы то ни было внешних зацепок, но и нежелание слишком раздувать силу троцкизма в армии». Лишь в приказе Ворошилова, изданном на следующий день после казни генералов, все они были объявлены троцкистами. «Подлог, как видим, тоже имеет свою логику,— комментировал эти факты Троцкий.— Если генералы, как и троцкисты, служили Германии в целях „восстановления капитализма“, то Германия не могла не объединить их в своих интересах. К тому же „троцкизм“ давно уже стал собирательным понятием, которое охватывает всё, что подлежит истреблению» [1050].

Нелепое и постыдное обвинение генералов в служении гитлеровской Германии, подчёркивал Троцкий, понадобилось Сталину для того, чтобы «оправдать сильнодействующими доводами убийство даровитых и самостоятельных людей перед лицом русских рабочих и крестьян. Он рассчитывает на гипнотическое действие тоталитарной прессы и не менее тоталитарного радио». Что же касается сталинского новшества — включения в состав суда крупных военачальников, то это был «дьявольский экзамен на верность. Оставшиеся в живых военачальники отныне закабалены Сталину тем позором, которым он намеренно покрыл их» [1051].

Троцкий утверждал, что обвинение советских полководцев в сотрудничестве с Германией преследовало важные внешнеполитические цели. Оно было призвано разрушить на Западе мнение, согласно которому «союз с Германией, независимо от её государственной формы, считался аксиомой внешней политики Советского Союза» [1052]. С помощью зверских средств Сталин решил продемонстрировать буржуазно-демократическим государствам свой разрыв с прогерманской ориентацией, которую он пытался сохранить и после прихода Гитлера к власти. Для доказательства верности своим новым союзникам, прежде всего Франции и Чехословакии, Сталину «нужны были козлы отпущения за ту политику, от которой он вчера отказался» [1053].

Все обвиняемые по процессу Тухачевского были реабилитированы в 1957 году, а Гамарник — в 1955 году. Однако вопрос о причинах расправы над ними, по-видимому, продолжал волновать Хрущёва. Этим, на мой взгляд, объясняется то обстоятельство, что в 1961 году решением Президиума ЦК КПСС была создана новая комиссия для проверки обвинений, предъявленных Тухачевскому и другим военным деятелям, и для выяснения причин и условий возникновения их «дела». Результаты этой работы, продолжавшейся более трёх лет, были изложены в подробной справке, направленной 26 июня 1964 года Хрущёву председателем комиссии Шверником.

Прежде всего комиссия отвергла обвинения в шпионских связях генералов с германскими спецслужбами. Для этого, в частности, были подняты показания бывшего генерал-майора немецкой армии Шпальке, с 1925 по 1937 год занимавшегося разведкой по Советскому Союзу. Арестованный в 1947 году, Шпальке показал на следствии, что с 1926 года он был прикомандирован к командирам Красной Армии, приезжавшим в Германию для учебы в военной академии; однако он никогда не получал от них шпионских сведений. Шпальке был тесно связан с германским военным атташе в Москве Кестрингом, которому, как значилось в материалах следствия, подсудимые передавали военные секреты. По словам Шпальке, после процесса генералов Кестринг возмущался и утверждал, что у него не было никаких связей агентурного характера с подсудимыми [1054].

На основе экспертизы, проведённой работниками генштаба Советской Армии, и других следственных действий, которые следствие и суд должны были произвести в 1937 году, но не произвели, комиссия подтвердила и полную беспочвенность обвинений подсудимых во вредительстве.

Вместе с тем в справке комиссии не содержится ответа на многие законные вопросы, возникающие при анализе дела генералов. Я имею в виду прежде всего вопрос о причинах признаний подсудимых и написания ими перед судом рабских писем Сталину. В большинстве исторических работ, посвящённых делу Тухачевского, эти признания объясняются исключительно применением физических пыток. Однако такое объяснение представляется несостоятельным по целому ряду причин.

Во-первых, подсудимыми на процессе генералов были крепкие и здоровые люди, в большинстве своём лишь недавно перешагнувшие порог сорокалетия. В отличие от главных подсудимых открытых процессов, они не прошли до ареста через многолетнюю цепь самооплёвываний и унижений. Поэтому от них следовало ожидать значительно большей стойкости, чем, например, от Зиновьева или Бухарина.

Во-вторых, обращает внимание ошеломляющая быстрота получения признательных показаний. Большинство подсудимых открытых процессов не давали таких показаний на протяжении нескольких месяцев. Процесс же генералов был подготовлен в рекордно короткие сроки. От ареста главных подсудимых до суда над ними прошло немногим более двух недель. Такой срок был явно недостаточен для того, чтобы сломить этих мужественных людей, не раз смотревших в глаза смерти.

В-третьих, в отличие от подсудимых открытых процессов, судьями на которых были безличные чиновники, подсудимые процесса генералов выступали перед своими бывшими боевыми товарищами. Это должно было породить в них надежду на то, что правда, высказанная на суде, непременно вырвется за его стены.

В-четвёртых, известны многочисленные случаи, когда самые зверские пытки оказались неспособными вырвать у подследственных лживые признания. Не дали никаких признательных показаний на следствии и суде, например, генерал Горбатов, заведующий отделом печати НКИД Гнедин и даже женщина — секретарь ЦК ВЛКСМ Пикина, несмотря на то, что все они подвергались жестоким истязаниям. Почему же подсудимые процесса генералов должны были оказаться слабее этих людей?