XXXII Обвиняется НКВД

XXXII

Обвиняется НКВД

Вслед за обсуждением вопроса о вредительстве пленум перешёл к рассмотрению вражеской деятельности в самом Наркомвнуделе. Этот вопрос обсуждался на закрытом заседании, в отсутствие лиц, приглашённых на пленум. Материалы этого обсуждения не были включены в секретный стенографический отчёт о работе пленума.

Выступивший с докладом Ежов начал его в относительно спокойных тонах. Он заявил о сужении «изо дня в день вражеского фронта» после ликвидации кулачества, в связи с чем отпала необходимость в массовых арестах и высылках, которые производились в годы коллективизации [665].

Далее тональность доклада приобретала всё более жёсткий характер. Ежов потребовал ликвидировать специальные тюрьмы для политических заключённых (политизоляторы), в которых, по его словам, царило «подобострастное и внимательное отношение к заключённым», «доходящее до курьёзов». Такими «курьёзами» Ежов объявил устройство в политизоляторах спортивных площадок и разрешение иметь в камерах полки для книг. Признаками недопустимо либерального содержания осуждённых Ежов назвал также предоставление им возможности общаться между собой, отбывать наказание вместе с жёнами и т. д. С особой злобой он цитировал справку об обследовании Суздальского изолятора, в которой говорилось: «Камеры большие и светлые, с цветами на окнах. Есть семейные комнаты… ежедневные прогулки заключённых мужчин и женщин по 3 часа. (Смех. Берия: Дом отдыха.)» Когда Ежов упомянул об указании бывшего руководства НКВД выдавать в лагерях политзаключённым усиленный паёк, в зале раздались возгласы: «Это им за особые заслуги перед Советской властью?», «Им нужно было бы давать половину пайка» [666].

Ещё одним проявлением либерализма прежнего руководства НКВД Ежов назвал практику смягчения наказаний: например, из 87 осуждённых в 1933 году по делу группы И. Н. Смирнова девять через некоторое время были выпущены на свободу, а шестнадцати тюремное заключение было заменено ссылкой [667].

Сообщив, что с момента своего прихода в НКВД он арестовал 238 работников наркомата, ранее принадлежавших к оппозиции, Ежов добавил: «Чтобы вас эта цифра не пугала, я должен здесь сказать, что мы подходили к бывшим оппозиционерам, работавшим у нас, с особой, гораздо более строгой меркой. Одного факта было достаточно — того, что он скрыл от партии и от органов НКВД свою бывшую принадлежность к троцкистам, чтобы его арестовали» [668].

Другим контингентом арестованных чекистов были, по словам Ежова, «агенты польского штаба». В этой связи он привёл указание Сталина, который «после кировских событий поставил вопрос: почему вы держите поляка на такой работе» [669]. То была одна из первых сталинских директив изгонять с определённых участков работы людей только за их национальность.

Главным виновником «торможения дел» в НКВД Ежов объявил Молчанова, арестованного за несколько дней до пленума. Он обвинил его в том, что он информировал троцкистов об имеющихся на них материалах.

В прениях по докладу выступили Ягода и пять ответственных работников НКВД, находившихся в составе высших партийных органов. Все они признавали «позорный провал работы органов государственной безопасности» и обещали «смыть позорное пятно, которое лежит на органах НКВД» [670], т. е. «запоздание» с раскрытием «троцкистских заговоров». Чувствуя нависшую над собой угрозу, каждый из них подробно рассказывал о своих заслугах в выявлении «контрреволюционных групп» и пытался спихнуть вину на своих коллег, в результате чего в зале нередко возникала нервная перебранка.

Понимая, что никакое обвинение в адрес «троцкистов» не окажется лишним, Миронов заявил, что каждая из троцкистско-зиновьевских организаций «имеет связь с разведками иностранных государств» [671].

Ягода, по-видимому, ещё надеялся, что сумеет избежать обвинения в преступных умыслах и действиях, отделавшись наказанием за «халатность» и «отсутствие бдительности». Поэтому он с ужасом воспринял выступление Евдокимова, объявившего его главным виновником «обстановки, создавшейся за последние годы в органах НКВД». «Я думаю,— заявил Евдокимов,— что дело не ограничится одним Молчановым. (Ягода: Что вы, с ума сошли?) Я в этом особенно убеждён. Я думаю, что за это дело экс-руководитель НКВД должен отвечать по всем строгостям закона. Надо привлечь Ягоду к ответственности» [672].

При обсуждении доклада Ежова известным диссонансом прозвучали лишь два выступления. Одно из них, как это ни странно выглядит на первый взгляд, принадлежало Вышинскому, который говорил о действительных недостатках в деятельности НКВД. Во-первых, он зачитал некоторые протоколы допросов, заполненные грубой бранью следователей и свидетельствующие об их неприкрытом давлении на арестованных. Приведя слова одного периферийного следователя, обращённые к арестанту: «Не молчите и не крутите… Докажите, что это не так», Вышинский объяснил участникам пленума, что обвиняемый не должен доказывать свою невиновность, а, наоборот, следователь должен доказать вину обвиняемого. В качестве другого примера противозаконных установок следствия Вышинский назвал «инструкцию» уполномоченного НКВД по Азово-Черноморскому краю, которая прямо толкала следователей на фальсификаторские приёмы: «Если допрашиваешь обвиняемого и он говорит не то, что тебе выгодно для обвинения, ставь точку на том, что выгодно, а то, что невыгодно, не записывай» [673].

Во-вторых, Вышинский заявил, что следственные материалы обычно страдают «обвинительным уклоном»: «Считается неловко прекратить дело за недоказанностью, как будто это компрометирует работу… Благодаря таким нравам… на скамью подсудимых иногда попадают люди, которые впоследствии оказываются или виновными не в том, в чём их обвиняют, или вовсе невиновными» [674].

В третьих, Вышинский назвал серьёзным недостатком в работе органов НКВД и прокуратуры «тенденцию построить следствие на собственном признании обвиняемого», не заботясь о подкреплении обвинений вещественными доказательствами, данными судебной экспертизы и т. д.; «между тем центр тяжести расследования должен лежать именно в этих объективных доказательствах» [675].

Столь «неожиданные» в устах прокурора-фальсификатора высказывания объяснялись, на мой взгляд, следующими причинами. Демонстрируя свою приверженность строгому соблюдению юридических норм, Вышинский стремился снять существующее у некоторых участников пленума внутреннее сомнение в юридической безупречности недавних процессов, на которых он выступал государственным обвинителем. Кроме того, отлично представляя юридическую шаткость этих процессов, он хотел, чтобы на следующих открытых процессах материалы, подготовленные «органами», были более убедительными. Этими соображениями было, по-видимому, продиктовано его предостережение: «Если обвиняемый на самом процессе откажется от ранее принесённого признания, то дело может провалиться. Мы здесь тогда оказываемся обезоруженными полностью, так как, ничем не подкрепив голое признание, не можем ничего противопоставить отказу от ранее данного признания» [676].

Если выступление Вышинского диктовалось конъюнктурными мотивами, то другое «диссонирующее» выступление явилось, по сути, единственным честным выступлением на пленуме, ставившим, хотя и в осторожной форме, под сомнение «материалы», добываемые «органами». Я имею в виду краткую речь М. М. Литвинова, не произнёсшего ни единого слова на протяжении всей предшествующей работы пленума. Как бы не замечая направленности и тональности всех других выступлений, Литвинов поднял вопрос о «липовых» сигналах зарубежной агентуры НКВД. Он рассказал, что при каждой его поездке за границу от резидентов поступают сообщения о подготовке «покушения на Литвинова». Игнорируя реплики наиболее ярых сталинистов, явно недовольных переводом обсуждения в эту плоскость, Литвинов заявил, что ни одно из таких сообщений не подтвердилось. «Когда что-нибудь готовится, никогда не бывает, чтобы это было совершенно незаметно, а тут не только я не замечал (подготовки покушений.— В. Р.), охрана не замечала, больше того, местная полиция, которая тоже охраняла, она тоже ничего не замечала. (Берия: Что, вы полагаетесь на местную полицию?)… Я всё это говорю к тому, что имеется масса никчемных агентов, которые, зная и видя по газетам, что „Литвинов выехал за границу“, чтобы подработать, рапортуют, что готовится покушение на Литвинова. (Ворошилов: Это философия неправильная.) Совершенно правильная. Это указывает на то, что эти агенты подбираются с недостаточной разборчивостью… и я думаю, что если так дело обстоит за границей, то, может быть, что-то подобное имеется по части агентуры и в Советском Союзе» [677].

Эти недвусмысленные слова не получили «отпора» на пленуме — видимо, потому, что слишком высок был авторитет наркома иностранных дел, и Сталин на этом этапе не хотел ввязываться в борьбу с ним. Выступление Литвинова оказалось как бы «незамеченным» и потонуло в массе «разоблачительных» выступлений.

В заключительном слове Ежов усилил нападки на Ягоду, прежде всего за его неспособность внедрить агентуру в окружение Троцкого и Седова. В ответ на реплику Ягоды: «Я всё время, всю жизнь старался пролезть к Троцкому», Ежов незамедлительно отреагировал следующими словами: «Если вы старались всю жизнь и не пролезли — это очень плохо. Мы стараемся очень недавно и очень легко пролезли, никакой трудности это не составляет, надо иметь желание, пролезть не так трудно» [678]. Это заявление не было пустым хвастовством: Ежов, надо полагать, имел в виду вербовку Зборовского.

В резолюции по докладу Ежова повторялась формулировка сентябрьской телеграммы Сталина и Жданова о запоздании с разоблачением троцкистов и указывалось, что НКВД «уже в 1932—33 гг. имел в своих руках все нити для того, чтобы полностью вскрыть чудовищный заговор троцкистов против Советской власти» [679].

Резолюция закрепляла ликвидацию последних элементов цивилизованной пенитенциарной системы в СССР. В ней говорилось, что прежнее руководство НКВД, проводившее «неправильную карательную политику, в особенности в отношении троцкистов», установило «нетерпимый… тюремный режим в отношении осуждённых, наиболее злостных врагов Советской власти — троцкистов, зиновьевцев, правых, эсеров и других. Все эти враги народа, как правило, направлялись в так называемые политизоляторы, которые… находились в особо благоприятных условиях и больше походили на принудительные дома отдыха, чем на тюрьмы… Арестованным предоставлялось право пользоваться литературой, бумагой и письменными принадлежностями в неограниченном количестве, получать неограниченное количество писем и телеграмм, обзаводиться собственным инвентарём в камерах и получать наряду с казённым питанием посылки с воли в любом количестве и ассортименте» [680].

Пленум обязал ведомство Ежова «довести дело разоблачения и разгрома троцкистских и иных агентов фашизма до конца с тем, чтобы подавить малейшие проявления их антисоветской деятельности» [681].