VIII «Красная книга» Льва Седова

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

VIII

«Красная книга» Льва Седова

«Красную книгу» Седов открывал анализом политических причин судебного подлога, затеянного Сталиным. Опираясь на идеи, изложенные в только что полученной им рукописи книги Троцкого «Преданная революция», Седов писал, что в СССР ликвидируются социальные завоевания Октябрьской революции. Жестокие противоречия раздирают советское общество. С каждым днём в стране растёт социальное неравенство. Революционный интернационализм заменён культом национальной государственности. Запрещены аборты, что в тяжёлых материальных условиях, при примитивной культуре и гигиене, означает закабаление женщины. Проведение такой социальной политики невозможно на путях советской демократии, оно с необходимостью требует кровавых расправ, фальсификаций и клеветы.

Вместе с тем, как подчёркивал Седов, медленное улучшение материального положения масс после жестокой нищеты времён первой пятилетки повышает сознательность рабочих, их стремление отстаивать свои интересы и активно участвовать в политической жизни. Их растущий социальный протест Сталин стремится перекрыть политическими репрессиями. Чтобы придать им беспощадный характер, он изобретает «терроризм». Если в прошлом он объявлял всякое социальное недовольство «троцкизмом», то теперь он идентифицирует «троцкизм» с «терроризмом». Любому человеку, критически настроенному по отношению к сталинскому режиму, грозит уже не концлагерь или тюрьма, а немедленный расстрел.

Встав на путь физического истребления всех противников своего режима, Сталин всё больше терроризирует свой собственный аппарат. Широкое, хотя и скрытое недовольство, возникающее в этой среде, вызвано тем, что «превращённый в слепого исполнителя приказов сталинской верхушки, бывший революционер теряет всякую перспективу, его права сведены к праву восторгаться „отцом народов“, а он лучше других знает Борджиа-Сталина» [148]. Поэтому главной задачей НКВД, превратившегося в личный орган Сталина, становится охрана его личной власти и от самой бюрократии.

Наряду с этим московский процесс свидетельствует о непрочности положения правящей клики. «От избытка сил на такие кровавые дела не идут» [149]. Ради укрепления своего положения Сталин стремится довести и без того совершенно терроризированную страну до новых, ещё невиданных форм произвола.

Помимо внутриполитических, московский процесс имеет не менее серьёзные внешнеполитические причины. Вместо искренних социалистических друзей, которых Сталин ещё недавно призывал под знамя единого антифашистского фронта, «он ищет гораздо более „солидных“ друзей и союзников на случай войны в лице французской, английской, американской и др. буржуазии… Сталин без колебаний договорился бы и с Гитлером, за счёт немецкого и международного рабочего класса. Дело только за Гитлером!» [150]

Расстрелами людей, вошедших в историю как вожди революционного большевизма, Сталин хочет представить мировой буржуазии «символ нового времени», свидетельство своего разрыва с идеей мировой революции и «национально-государственной зрелости». Такая политика отталкивает рабочий класс капиталистических стран от официальных коммунистических партий. Это не очень беспокоило бы Сталина, если бы он не боялся того, что западные рабочие найдут пути к IV Интернационалу. Поэтому он «кровью и грязью хочет отрезать передовым рабочим пути в ряды IV Интернационала. Это ещё одна цель Московского процесса» [151].

Описывая историю политических процессов последних лет, Седов подчёркивал, что все они были построены на трупе Кирова, вокруг которого сфабриковано уже четвёртое дело. Реальность убийства Кирова должна придать видимость реальности подготовке других покушений.

На основе официальных советских сообщений Седов приводил подсчёты, согласно которым в связи с убийством Кирова было осуждено 104 белогвардейца; 14 расстрелянных по делу «Ленинградского центра»; 19 жертв процесса «Московского центра»; 12 работников ленинградского управления НКВД; 78 привлечённых по делу «контрреволюционной группы Сафарова — Залуцкого»; 16 расстрелянных по приговору последнего суда; 12 человек, дела которых этим судом были выделены в особое производство; 40 человек, которые были названы на суде в качестве террористов. Подавляющее большинство из этих почти трёхсот человек не имело никакого отношения к убийству Кирова. Тем не менее все они «припутаны Сталиным к этому убийству, и неизвестно, сколько раз ещё Сталин вытащит труп Кирова и какое количество людей ещё обвинит в ответственности или причастности к этому убийству». За вычетом белогвардейцев, чекистов и лиц, расстрелянных вместе с Николаевым, остаётся более 150 человек, по преимуществу старых большевиков. «Если кому-нибудь нужно было бы составить список в 20—25 наиболее видных представителей большевизма, сыгравших наибольшую роль в истории партии и революции, ему можно смело рекомендовать взять за основу этот список» [152].

Отмечая, что на Западе не понимают, как старые революционеры могли выступить с лживыми признаниями на суде, Седов писал: «Мысленно при этом представляют себе Зиновьева или Смирнова не последнего периода, а героических годов русской революции. А с тех пор ведь прошло почти 20 лет, больше половины которых падает на термидорианский растленный сталинский режим. Нет, на скамье подсудимых сидели лишь тени Смирнова гражданской войны или Зиновьева первых лет Коминтерна. На скамье подсудимых сидели разбитые, загнанные, конченные люди. Перед тем, как убить их физически, Сталин искромсал и убил их морально». Поведение подсудимых на процессе было подготовлено логикой их политической эволюции после отречения от своих взглядов. Уже задолго до процесса они утратили стимулы к борьбе, помогая Сталину топтать себя в грязи. «Сталинское „искусство“ ломания революционных характеров заключалось в том, чтобы идти осторожно, постепенно толкая этих людей со ступеньки на ступеньку, всё ниже и ниже» [153].

Наглядным подтверждением этого Седов считал поведение Раковского, который отказывался капитулировать дольше других, а после своей капитуляции в 1934 году дошёл до того, что в дни процесса 16-ти выступил со статьёй, требовавшей расстрела «организаторов покушения на жизнь любимого нашего вождя тов. Сталина, агентов германского гестапо» [154]. Эта постыдная статья вызвала особое недоумение в среде западной социалистической интеллигенции, где Раковского хорошо знали и высоко ценили как старейшего деятеля международного рабочего движения, выдающегося дипломата и морально безупречного человека. Объясняя поступок Раковского, Седов писал: «Капитуляция — наклонная плоскость… Раз став на неё, нельзя не скатываться дальше, до самого конца… Половинчатой капитуляции сталинский абсолютизм не признаёт: или всё — или ничего, среднего не дано» [155].

В этих оценках поведения капитулянтов, как выведенных на процесс, так и оставленных до поры до времени на свободе, иные могут усмотреть самоуверенность молодости, чрезмерную жестокость молодого человека, не обладавшего моральным правом судить, выносить нравственный приговор, ставить крест на затравленных людях. При таком подходе можно провести резкую грань между Троцким, который имел право на жёсткие, подчас беспощадные оценки поведения своих бывших товарищей, потому что сам за сорок лет своей революционной деятельности многое испытал, и Седовым, которого жестокость политических схваток ещё не пробовала на излом. Действительно, сам Троцкий в письмах Седову предостерегал последнего от слишком резких оценок поведения подсудимых на московских процессах. Не будем, однако, забывать, что в условиях, когда интернированный Троцкий не имел возможности ответить на многочисленные вопросы, возникавшие по поводу процесса 16-ти, Седову приходилось выступать (исходя из психологической схемы, предложенной его отцом — в статьях о процессах 1934—1935 годов), от имени тысяч советских оппозиционеров, выдержавших самые страшные испытания и тем не менее не пошедших на поводу у своих палачей.

Конечно, ни Троцкого, ни Седова не сажали в раскалённую камеру, как Зиновьева, не пропускали через девяносточасовой конвейерный допрос, как Мрачковского, с ними коварно не играли, как с Бухариным (хотя последний, как будет видно из дальнейшего изложения, как бы сам напрашивался на такую игру). Но судьбу и Троцкого, и его сына, подвергавшихся непрерывной слежке и опасности террористического покушения, никак нельзя назвать благополучной. Закономерным финалом длительной охоты за ними стала трагическая гибель первого в 1940, а второго — в 1938 году.

Говоря о поведении подсудимых, Седов отмечал поверхностность его сопоставления с поведением Димитрова на Лейпцигском суде. Димитров, как и другие борцы с гитлеризмом, не был изолирован от революционного движения, он чувствовал резкое политическое размежевание (фашизм — коммунизм) и массовую поддержку прогрессивных сил всего мира. Московские же подсудимые, «хотя и стояли перед термидорианским судом сталинских узурпаторов, но всё же судом, который своей фразеологией апеллировал… к Октябрьской революции и социализму. Наряду с чудовищными моральными пытками инквизиторы из ГПУ, разумеется, использовали и эту фразеологию, в частности, и военную опасность. Она не могла не помочь им сломить этих несчастных подсудимых» [156].

Напоминая, что, согласно свидетельствам сталинских узников, сумевших вырваться из СССР, ГПУ широко прибегало к угрозам расправы с семьями обвиняемых и к жестоким конвейерным допросам («один и тот же вопрос ставится с утра до ночи в течение недель стоящему на ногах подследственному»), Седов высказывал уверенность, что при подготовке процесса 16-ти использовались и «пытки из арсенала самой чёрной и страшной инквизиции». Однако, несмотря на всё это, у всех подсудимых из числа старых большевиков, как писал с глубоким сочувствием к их судьбе Седов, «нашёлся последний остаток сил, последняя капля собственного достоинства. Как ни были они сломлены, но никто из стариков не взял на себя, просто физически не мог взять на себя — „связь с гестапо“. Мы считаем — это может показаться парадоксальным на поверхностный взгляд, что внутренняя моральная сила Зиновьева и Каменева весьма значительно превосходила средний уровень, хотя и оказалась недостаточной в условиях совершенно исключительных» [157].

Седов сумел доказать, что подсудимые были выделены «путём долгого и страшного следствия из 50 или даже большего числа других заключённых-кандидатов». Для подтверждения этой гипотезы он использовал существенную промашку, допущенную организаторами процесса. В судебном отчёте с бюрократической аккуратностью указывались номера дел каждого подсудимого. Расположив фамилии одиннадцати подсудимых в алфавитном порядке, Седов обнаружил, что их дела включали номера от 1 до 29. «Кто же остальные восемнадцать? Нам кажется очень вероятным, что за отдельными исключениями, вроде Сафоновой… эти „недостающие“ подсудимые были из тех, кого Сталину не удалось сломить и кого он, вероятно, расстрелял без суда» [158].

Седов обращал внимание и на то, что дела четырёх подсудимых шли под номерами от 32 до 38 и что, согласно судебному отчёту, показания Евдокимова были получены лишь 10 августа, а Тер-Ваганяна — 14 августа, в день подписания обвинительного заключения. В этом он усматривал одну из тайн предварительного следствия, связанную с вмешательством в него самого Сталина. «Список подсудимых,— писал Седов,— несомненно не раз менялся и он окончательно был определён лишь в самый день подписания прокурором обвинительного акта… То, что Евдокимов и Тер-Ваганян идут под самый конец, объясняется, по-видимому, тем, что спервоначалу Сталин не предполагал включать их в процесс… Оба Лурье, вероятно, вначале также не предназначались ко включению в этот процесс и включены были лишь позже» [159].

Седов высказывал твёрдое убеждение в том, что следствие пыталось привлечь к суду настоящих троцкистов, ни разу не отрекавшихся от своих убеждений. Однако эти люди, над которыми не довлел фетиш сталинской «партийности», не могли поддаться ни софизмам о необходимости «помочь партии» в борьбе с Троцким, ни самым зверским истязаниям. Таких непоколебимых революционеров «Сталин не в состоянии притянуть к своим процессам, хотя и в состоянии истребить одного за другим, истребить — но не сломать. Эти революционные борцы не стали и не станут на гибельный путь капитуляции — ибо верят в правоту своего дела — предпочитая погибать в подвалах ГПУ в безвестности, без поддержки и сочувствия» [160].

Раскрывая многочисленные фальсификации, содержавшиеся в судебном отчёте, Седов с особым негодованием писал о наиболее гнусных продуктах воображения Сталина и его сатрапов, таких, как объяснение причин самоубийства затравленного Богдана. На этот трагический факт «Сталин наматывает клубок какой-то совершенно патологической и бредовой лжи. Моментами кажется, что читаешь „Бесы“». Проявлением той же бесовщины Седов называл показание Рейнгольда о решении «центра» уничтожить после своего прихода к власти исполнителей террористических актов. «Это показание — продукт творчества „самого“ Сталина! В этом не усомнится никто, хоть немного знающий Сталина. Эти методы — расстрел собственных агентов, которые опасны потому, что слишком много знают,— его методы, методы человека, не останавливающегося ни перед чем, человека, неразборчивого в средствах и способного на всё… Психологически Сталин выдаёт себя здесь с головой. Свои подлости Сталин навязывает своим жертвам!». Версия Рейнгольда выглядит нелепой и потому, что из неё вытекает: Зиновьев и Каменев заранее разглашали свои планы, «как бы предупреждая своих сторонников о том, чем им грозит успех их собственной деятельности. Очевидно, ГПУ (сталинское) специально должно было оставлять в живых террористов, совершивших убийства, с тем, чтобы расстрел их и всех их товарищей был произведён ГПУ (зиновьевским) после прихода Зиновьева к власти!» [161]

Подытоживая впечатление от судебных подлогов, Седов писал: «Волосы становятся дыбом на голове, когда читаешь это сталинское издание „Бесов“». Далеко не случайным он считал тот факт, что главными носителями этой бесовщины выступали лица, до Октябрьской революции ожесточённо боровшиеся против большевиков. Напоминая, что в 1917 году Вышинский был правым меньшевиком и подписал приказ об аресте Ленина, Седов отмечал: «Враг большевизма и Октября, требующий голов вождей большевизма и Октябрьской революции. Это ли не символ!». Сам факт назначения Вышинского обвинителем являлся тягчайшим оскорблением для подсудимых.

Не менее характерен пример Заславского, который в 1917 году зарекомендовал себя продажным журналистом, с особым остервенением распространявшим клевету о Ленине и Троцком как германских агентах. В ленинских статьях этого периода десятки раз встречались характеристики Заславского как «клеветника» и «негодяя шантажа». «А кто сегодня пишет в „Правде“ статьи с травлей Троцкого как агента гестапо? Тот самый Заславский! Это ли опять-таки не символ» [162].

«Бесовщину» Седов усматривал и в том, что Пятакова и Радека, в дни процесса требовавших расстрела подсудимых, спустя месяц начали готовить к суду по обвинению в тех же самых преступлениях. «Ещё не успели высохнуть чернила на проекте новой сталинской конституции, как один из главных её редакторов — Радек — выдаётся на расправу другому её редактору — Вышинскому. Выработав „самую демократическую конституцию в мире“, авторы её отправляют друг друга на гильотину» [163].

Раскрывая призрачность и тщетность ожидания демократических перемен после принятия новой конституции, Седов писал: «Да ведают имеющие иллюзии — как бы говорит Сталин,— что демократизм конституции заключается в том, что избирателям и съездам даётся право голосовать за меня. А кто не за Сталина, т. е. не за бюрократию с её привилегиями, тот троцкист — сиречь террорист, того мы расстреляем в 24 часа» [164].

Описывая политическую эволюцию сталинского режима, Седов напоминал, что ещё десять лет назад Сталин публично заявил своим оппонентам из оппозиции: «Эти кадры (т. е. правящую верхушку.— В. Р.) можно снять только гражданской войной». Этими словами он ясно показал, что отвергает любые уставные и конституционные способы смены своей клики и ставит её над партией и рабочим классом. Теперь он перешёл к превентивной гражданской войне против всех недовольных его господством. На этом пути он объединил методы средневековья с методами политических провокаций и подлогов, практиковавшихся реакционными силами на протяжении последних десятилетий. «Скоро сто лет, как мировая полиция изощряется в такого рода делах — ещё до Бисмарка и Наполеона III — но каждый раз только обжигала себе пальцы! Полицейские фальсификации и махинации Сталина вряд ли превосходят другие образцы того же творчества; но он дополнил их — и как дополнил! — „признаниями“, вырванными у подсудимых бесконечно усовершенствованными методами инквизиции» [165].

Седов утверждал, что московский процесс не закончился, он продолжается в новых формах. Как можно судить из сообщений советской печати, по обвинениям в терроре арестовываются десятки и сотни писателей и хозяйственников, военных и журналистов. «Нетрудно представить себе, какая атмосфера кошмара царит теперь в СССР. Никто не уверен в завтрашнем дне, и меньше всего старые большевики… которые не могут не спрашивать себя с тоской: „кто следующий на очереди?“» [166]

Предупреждая, что Сталин «на путях ликвидации революции готовит что-то новое, что-то несравнимое со всем тем, что уже сделано», Седов писал о неизбежности новых процессов, на которых клевета о «терроре» будет дополнена клеветой о «военном заговоре» и «шпионаже». «Ряд симптомов говорит за то, что вокруг этих именно обвинений будет построен новый процесс… Наш долг предупредить об этом общественность Запада. Никаких иллюзий в отношении московского Борджиа, вооружённого современной техникой!» [167]

В «Красной книге» был ещё один аспект, без тщательного рассмотрения которого нельзя понять причины и механику организации процесса 16-ти, как и других московских показательных процессов.

Разоблачая сталинские амальгамы, Седов одновременно указывал, что в них, наряду с нагромождением лживых обвинений, присутствуют и крупицы истины. В этой связи рассмотрим, в чём же действительно заключалась подпольная деятельность оппозиционеров, некоторые аспекты которой получили отражение на процессе 16-ти.