XII Начало ежовщины

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XII

Начало ежовщины

Впервые меры, направленные на расширение и ужесточение репрессий, были осуществлены в июле 1936 года, когда после доклада Ежова о деле «троцкистско-зиновьевского центра» на заседании Политбюро Сталин предложил дать Наркомвнуделу чрезвычайные полномочия сроком на один год. Одновременно с этим решением была образована комиссия Политбюро по проверке деятельности НКВД.

Тем не менее в то время даже большинство членов Политбюро, по-видимому, ожидали, что после процесса репрессии пойдут на убыль. Об этом свидетельствует появление нескольких постановлений ЦК, направленных на приостановку расправ над коммунистами, объявленными «пособниками троцкистов». Эти постановления были приняты не на пленумах ЦК (которые не созывались с июня по декабрь 1936 года), а в ставшем уже привычном аппаратном порядке, когда для их принятия было достаточно решения Политбюро, даже полученного путём опроса.

29 августа в «Известиях» была помещена типичная для поднятой «антитроцкистской» истерии заметка «Разоблачённый враг» — о директоре завода «Магнезит» (Челябинская область) Табакове, исключённом из партии за «пособничество и покровительство расстрелянному троцкисту — террористу Дрейцеру», работавшему до ареста заместителем Табакова. Спустя два дня ЦК отменил решение партийной организации завода об исключении Табакова и одобрил решение редакции «Известий» об освобождении от работы её челябинского корреспондента «за сообщение без проверки данных о т. Табакове, взятых из местной газеты» [227].

Однако даже «заступничество» высшего партийного органа не спасло Табакова от последующей расправы. Как вспоминает Б. Н. Лесняк, оказавшийся в конце 1937 года в камере внутренней тюрьмы НКВД вместе с Табаковым, там он узнал, что Табаков — член партии с дореволюционным стажем, красный партизан, выпускник комвуза был обвинён в шпионаже в пользу Германии, куда он был послан в начале 30-х годов, чтобы приобрести оборудование для своего завода [228].

31 августа Политбюро приняло постановление о работе Днепропетровского обкома ВКП(б), в котором, в частности, были взяты под защиту от «необоснованного зачисления в пособники троцкистов» директор Криворожского металлургического комбината Весник и его заместитель Ильдрым. Как сообщил на февральско-мартовеком пленуме Молотов, Политбюро дало «специальную телеграмму, осаживающую Днепропетровский обком по части… т. Весника, которого чуть-чуть не расстреляли в августе» [229]. 5 сентября «Правда» поместила информацию о пленуме Днепропетровского обкома, на котором были подвергнуты критике парторганизации, допустившие «элементы перехлёстывания, перегибов, мелкобуржуазного страховочного паникёрства и самооплёвывания». Отменив исключение из партии Криворожским горкомом Весника и Ильдрыма, пленум признал «совершенно правильным» решение ЦК о снятии в этой связи со своего поста секретаря Криворожского горкома и «решительно предупредил» партийные организации области против допущения в будущем «перегибов, выразившихся в огульном зачислении членов партии в троцкисты и их пособники без достаточных на то серьёзных оснований» [230].

На волне развязанной «антитроцкистской» истерии «Правда» не раз «одёргивала» местные парторганизации и органы печати в связи с наиболее одиозными проявлениями «бдительности». Так, в статье «О трусливом секретаре и безответственном журналисте» речь шла об обвинении в троцкизме журналистки Войтинской. Это обвинение прозвучало в заметке корреспондента «Известий» Белявского «О врагах и гнилых либералах в некоторых писательских организациях» [231]. «Откуда взял Белявский, что Войтинская троцкистка? — гневно писала «Правда».— …Никаких оснований у него не было. Просто ему вздумалось написать… и он сделал это без зазрения совести, опозорив, ошельмовав человека в печати». После появления корреспонденции «Известий» партийная организация, в которой состояла на учёте Войтинская, немедленно исключила её из партии, объявив криминалом тот факт, что она несколько раз посетила дом «троцкистки Серебряковой». По этому поводу «Правда» указывала, что так могут «поступать только люди, которые… стараются перестраховать себя» [232].

Ещё более чудовищными были обнародованные «Правдой» факты о событиях в Ростове. Там был исключён из партии профсоюзный работник Гробер как «неразоружившийся троцкист» и враг партии. Основанием для этого послужил тот факт, что, будучи семнадцатилетним комсомольцем, Гробер в 1927 году «выступил на собрании с неясной, путаной речью». После того, как ему разъяснили «вредность его колеблющейся позиции», он «проголосовал за тезисы ЦК партии». «Правда,— оговаривалось в статье,— о своих колебаниях… он ни на чистке, ни на проверке (партдокументов), ни во время обмена партдокументов не сказал».

После исключения Гробера из партии были исключены из комсомола его 19-летний брат и 17-летняя сестра — «оба стахановцы, примерные комсомольцы». В газете фабрики, на которой они работали, говорилось об изгнании комсомольской организацией из своих рядов «остатков контрреволюционной сволочи Гробер».

Вслед за этим в двух других организациях были исключены три человека за то, что они в 1927 году состояли в одной комсомольской ячейке с Гробером и не «разоблачили» его. Ещё в одной организации исключили из партии второго брата Гробера, который, «по мнению райкома, обязан был знать о выступлении своего брата в 1927 году и разоблачить его». Исключены были также руководитель учреждения, в котором работал Гробер; старая работница, коммунистка с 1920 года, давшая рекомендацию Гроберу при вступлении в партию; ещё один коммунист — только потому, что он был товарищем Гробера. Сообщая об этих фактах, корреспондент «Правды» добавлял: «Дело не ограничивается только исключением из партии и комсомола ни в чём не повинных людей. Руководители профсоюзных и хозяйственных организаций, дабы их кто-нибудь не упрекнул в пособничестве врагам, исключают этих людей из профсоюза, снимают с работы» [233].

Последний маневр, связанный с критикой «перегибов на местах», осуществил сам Сталин, направивший 25 декабря 1936 года в Пермский обком телеграмму, в которой указывалось: до ЦК дошли сведения о преследовании и травле директора моторного завода Побережского и его сотрудников «из-за прошлых грешков по части троцкизма». «Ввиду того, что как Побережский, так и его работники работают ныне добросовестно и пользуются полным доверием у ЦК ВКП(б),— говорилось в телеграмме,— просим вас оградить т. Побережского и его работников от травли и создать вокруг них атмосферу полного доверия. О принятых мерах сообщите незамедлительно в ЦК ВКП(б)» [234]. Таким образом, в самый канун 1937 года Сталин давал понять, что «полным доверием» могут пользоваться люди с «прошлыми грешками по части троцкизма». Эта игривая формула, впрочем, оставляла партийные организации в неизвестности по поводу того, в чём именно Сталин усматривает такие «прошлые грешки», которые позволяют коммунистам оставаться в партии и на своих постах.

Поначалу подобные установки позволяли несколько сдерживать широко развернувшиеся репрессии. Так, Орджоникидзе в начале сентября переслал Вышинскому письмо директора Магнитогорского металлургического комбината Завенягина, в котором сообщалось: после крупной аварии в коксохимическом цехе, повлекшей человеческие жертвы, были арестованы руководители цеха и инженеры, не виновные в этой аварии. После получения этого письма с резолюцией Орджоникидзе «Просьбу тов. Завенягина поддерживаю», Вышинский сообщил Орджоникидзе, что распорядился прекратить уголовное дело против названных Завенягиным работников, а другим арестованным в связи с аварией назначить мягкое наказание — несколько месяцев исправительно-трудовых работ на их прежних рабочих местах [235].

Ситуация круто изменилась после того, как отдыхавшие в Сочи Сталин и Жданов 25 сентября направили находившимся в Москве членам Политбюро телеграмму, в которой говорилось: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на четыре года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей НКВД». Обнародовавший эту секретную телеграмму на XX съезде Хрущёв заявил, что «с партработниками Сталин не встречался и поэтому мнение их знать не мог» [236].

Фраза об опоздании на четыре года была вызвана тем, что Сталин отныне требовал вести отсчёт террористической и вредительской деятельности оппозиционеров с 1932 года, когда был образован блок оппозиционных внутрипартийных группировок. Эта фраза прямо толкала НКВД на то, чтобы «наверстать упущенное» посредством новых массовых арестов.

На следующий день после получения телеграммы было принято опросом решение Политбюро об освобождении Ягоды от должности наркома внутренних дел и назначении на этот пост Ежова, за которым сохранялись по совместительству посты секретаря ЦК ВКП(б) и председателя Комиссии партийного контроля,— «с тем, чтобы он десять десятых своего времени отдавал НКВД» [237]. Отныне Ежов не только совмещал больше ответственных партийных и государственных постов, чем кто-либо другой из партийных руководителей, но и как секретарь ЦК, курирующий органы госбезопасности, так сказать, контролировал самого себя, подчиняясь исключительно Сталину.

В тот же день решение о новом назначении Ежова было проштемпелёвано на заседании Совнаркома под председательством Молотова, извлекшего к тому времени уроки из сталинского «предупреждения» на процессе 16-ти и отныне ставшего одним из главных организаторов репрессий.

30 сентября Каганович, бывший всегда наиболее усердным сталинским подхалимом, писал Орджоникидзе, находившемуся в Кисловодске: «Главная наша последняя новость — это назначение Ежова. Это замечательное мудрое решение нашего родителя (так неоднократно Каганович называл Сталина в своей личной переписке.— В. Р.) назрело и встретило прекрасное отношение в партии и в стране» [238].

Ягода был переведён на пост наркома связи, что означало новый удар по Рыкову, лишённому этого поста и вплоть до своего ареста остававшемуся без работы.

29 сентября Политбюро приняло опросом подготовленное Кагановичем постановление «Об отношении к контрреволюционным троцкистско-зиновьевским элементам», в котором содержались следующие директивы:

«а) До последнего времени ЦК ВКП(б) рассматривал троцкистско-зиновьевских мерзавцев как передовой политический и организационный отряд международной буржуазии. Последние факты говорят, что эти господа скатились ещё больше вниз и их приходится теперь рассматривать как разведчиков, шпионов, диверсантов и вредителей фашистской буржуазии в Европе.

б) в связи с этим необходима расправа с троцкистско-зиновьевскими мерзавцами, охватывающая не только подследственных, вроде Муралова, Пятакова, Белобородова и других, дела которых ещё не закончены, но и тех, которые раньше были высланы» [239].

Директивное дополнение преступлений «троцкистов» вредительством повлекло соответствующее смещение крикливой антитроцкистской пропаганды. Уже 8 октября в передовой «Правды» многократно повторялось, что троцкисты «выполняли службу шпионов и диверсантов в Советском Союзе». Развёртывая новый «список злодеяний», «Правда» утверждала, что «контрреволюционное вредительство троцкистов в нашей промышленности, на заводах и шахтах, на железных дорогах, на стройках, в сельском хозяйстве доказано и уже признано целым рядом виднейших троцкистов».

Чтобы создать фактическую базу для таких обвинений, Вышинский 29 ноября 1936 года подписал распоряжение прокурорам в месячный срок истребовать и заново изучить все уголовные дела предшествующих лет о крупных пожарах, авариях, выпуске недоброкачественной продукции и т. д. «с целью выявления контрреволюционной вредительской подоплеки этих дел и привлечения виновных к более строгой ответственности» [240]. Во исполнение этого указания на местах развернулась работа по переквалификации обвинений в халатности, неосторожности и т. п. в государственные преступления. По всей стране начались аресты хозяйственных руководителей по обвинению во вредительстве.

Параллельно этому проходили аресты бывших членов «правой оппозиции» с целью подготовки «дела» Бухарина — Рыкова. Незадолго до снятия с поста наркома внутренних дел Ягода направил Сталину протоколы допросов Куликова (бывшего члена ЦК, голосовавшего на апрельском пленуме ЦК 1929 года вместе с лидерами «правых») и Лугового с показаниями на Бухарина, Рыкова и Томского. В сопроводительном письме Ягода сообщал, что названные этими лицами их «сообщники» арестованы, «арестовываются» или «устанавливаются для ареста», и просил санкции на арест видных «бухаринцев» Котова и Ровинского.

Примерно в то же время Ежов сообщил Сталину, что ознакомился с материалами прошлых лет по делам «правых» и пришёл к выводу: «тогда до конца не докопались… Во всяком случае есть все основания предполагать, что удастся вскрыть много нового и по-новому будут выглядеть правые, и, в частности, Рыков, Бухарин, Угланов, Шмидт и др.».

Через неделю после вступления в должность наркома внутренних дел Ежов направил Сталину протокол допроса Станкина, бывшего секретаря Томского, согласно которому Станкин и другие бывшие секретари Томского входили в «боевую террористическую группу», готовившую покушение на Сталина во время торжественного заседания в Большом театре, посвящённого годовщине Октябрьской революции [241].

Сталин не знакомил Бухарина и Рыкова с такого рода показаниями, готовясь нанести им ошеломляющий удар на ближайшем пленуме ЦК. Чтобы держать их в постоянном напряжении, он инспирировал клеветнические выступления печати об их прошлой политической деятельности. Так, в «Правде» была помещена статья, в которой содержалось ложное утверждение о том, что Рыков выступал в 1917 году за явку Ленина на суд Временного правительства [242]. Рыков обратился к Сталину с письмом, в котором протестовал против этой инсинуации и которое было оставлено адресатом без ответа.

Как можно судить по имеющимся документам и свидетельствам, в 1936 году к подследственным ещё не применялись зверские физические истязания. Следователи ограничивались такими приёмами, как лишение сна, многочасовые конвейерные допросы, угрозы расстрела и ареста родных. Сообщая в письме Сталину о характере следствия по его делу, Шацкин писал: «Два раза мне не давали спать по ночам: „пока не подпишешь“. Причём во время одного сплошного двенадцатичасового допроса ночью следователь командовал: „Встать, очки снять!“ и, размахивая кулаками перед моим лицом: „Встать! Ручку взять! Подписать!“ и т. д.» [243]. Рютин в письме Президиуму ЦИК, перечисляя «совершенно незаконные и недопустимые» методы следствия, писал: «Мне на каждом допросе угрожают, на меня кричат, как на животное, меня оскорбляют, мне, наконец, не дают даже дать мотивированный письменный отказ от дачи показаний» [244].

Поведение арестованных во время следствия зависело от их отношения к фетишу «партийности» и от их веры или неверия в желание Сталина выяснить истину. Так, Шацкин, сохранявший иллюзии в отношении Сталина, писал ему: «Не оспаривая законности подозрения следствия и понимая, что следствие не может верить на слово, я всё же считаю, что следствие должно тщательно и объективно проверить имеющиеся, по словам следствия, соответствующие показания. Фактически следствие лишило меня элементарных возможностей опровержения ложных показаний. Лейтмотив следствия: „Мы вас заставим признаться в терроре, а опровергать будете на том свете“». Шацкин подчёркивал, что приводит факты издевательств со стороны следователя не для того, чтобы «протестовать против них с точки зрения абстрактного гуманизма», а лишь для того, чтобы сказать: «такие приёмы после нескольких десятков допросов, большая часть которых посвящена ругательствам, человека могут довести до такого состояния, при котором могут возникнуть ложные показания. Важнее, однако, допросов: следователь требует подписания признания именем партии и в интересах партии» [245].

Иным было поведение тех, кто отказался от догмата «партийности», понимаемой по-сталински, и от каких-либо иллюзий относительно исхода следствия. В этом плане характерно поведение Рютина, которого Сталину было особенно желательно вывести на один из показательных процессов — уже потому, что «Рютинская платформа» была объявлена программным документом «правых» и идейным обоснованием террора. Однако Рютин, привезённый в октябре 1936 года в Москву из суздальского изолятора, с самого начала переследствия по его делу категорически отказался давать какие-либо показания. В письме Президиуму ЦИК (а не Сталину!) он резко протестовал против нарушения «самых элементарных прав подследственного» и вымогательства ложных показаний. Называя предъявленное ему обвинение в террористических намерениях «абсолютно незаконным, произвольным и пристрастным, продиктованным исключительно озлоблением и жаждой новой, на этот раз кровавой расправы надо мной», он писал, что не страшится смерти и не будет просить о помиловании в случае вынесения ему смертного приговора [246].

Не сомневаясь в результатах следствия и суда, Рютин во время пребывания во внутренней тюрьме НКВД неоднократно прибегал к голодовкам и попыткам самоубийства. Однажды он был вытащен охранниками из петли.

Столкнувшись с непреклонностью Рютина, Сталин отказался от попыток готовить его к открытому процессу. Одиночное дело Рютина было рассмотрено 10 января 1937 года на закрытом судебном заседании. На вопрос председателя суда Ульриха: «Признаёт ли подсудимый себя виновным?» Рютин ответил, что «ответа на этот вопрос дать не желает и вообще отказывается от дачи каких-либо показаний по существу предъявленных ему обвинений» [247]. Через полтора часа после вынесения приговора Рютин был расстрелян.

Наконец, были и такие подследственные, которые прямо заявляли о своей враждебности к Сталину и о своём неприятии сталинского «социализма». На февральско-мартовском пленуме Молотов сообщил о том, что один из бывших бухаринских учеников Кузьмин заявил на следствии: «Я являюсь вашим политическим врагом, врагом существующего строя, который вы называете диктатурой пролетариата. Я считаю, что СССР есть всероссийский концлагерь, направленный против революции… Я против вашего социализма». Таким же «неразоружившимся» оказался один из бывших лидеров левой оппозиции И. Т. Смилга, избиравшийся членом ЦК на апрельской конференции 1917 года и на нескольких последующих партийных съездах. По словам Молотова, Смилга также говорил на следствии: «Я — ваш враг» [248]. Это явилось причиной того, что Смилга не был выведен ни на один из открытых процессов, а был расстрелян 10 января 1937 года, в один день с Рютиным.

Более податливых подследственных тем временем готовили к участию в новом процессе — по делу «антисоветского троцкистского центра». Своего рода репетицией этого процесса стал так называемый «кемеровский процесс», проведённый 19—22 ноября 1936 года в Новосибирске. То был первый «троцкистский» процесс, на котором подсудимые обвинялись во вредительстве.