Центральный дом литераторов. Нечеловеческая цена за литерные обеды

Центральный дом литераторов. Нечеловеческая цена за литерные обеды

Интересно, что до сих пор во всех справочниках пишут, что Дом советского писателя — так он изначально назывался по инициативе М. Горького — как «культурно-просветительское учреждение» был основан при Союзе советских писателей в мае 1934 года. И почему-то никто не обращает внимания, что или сама дата, или предлог «при» по крайней мере сомнительны. Ну как, например, можно было основать этот дом «при Союзе советских писателей», если сам Союз был учрежден на Первом съезде этих самых писателей лишь в августе, то есть два месяца спустя.

Дворец, канувший в лету

На самом деле «при союзе» этот дом, изначально расположенный в бывшем барском особняке на Поварской, 52, стал только после съезда.

А до того без малого десять лет служил «культурнопросветительским учреждением» всей без исключения писательской братии. Поскольку еще в 1919 году по решению Народного комиссариата просвещения под пышным названием Дворец искусств был передан ей под проведение различных своих мероприятий и встреч с читателями. Заправлял там всем на первых парах писатель И. Рукавишников. Это был довольно странный человек. Говорили, что он тяготел к мистике и оккультизму. И что сохранившиеся до сих пор в бывшем дворце окарикатуренные черты масонской ложи — его рук дело.

Так или иначе, но деятели искусств считали этот особняк своим. И даже приезжали в Москву из других городов, чтобы лично представить в нем читателям плоды своего творчества. В 1920 году, к примеру, на одном из поэтических вечеров там выступали впоследствии официально исключенные из советской литературы и потому сквозь зубы вспоминаемые поэты Николай Гумилев и Михаил Кузмин, о чем последний даже сделал в своем дневнике соответствующую памятную запись.

^{Старое здание Дома литераторов}

Уж очень они спешили радоваться

Первым в столице клубом писателей бывший Дворец искусств стал в 1928 году. И здесь у нас в свидетелях сам Владимир Владимирович Маяковский, который, сильно не жалуя «Дом Герцена», по данному поводу написал:

Не знаю — петь, плясать ли,

улыбка не сходит с губ.

Наконец-то и у писателей

будет свой клуб.

Его ожидания, видимо, не вполне оправдались. Во всяком случае, в конце 1920-х и начале 1930 года поэт больше всего остального предпочитал Клуб работников искусств в Старопименовском. А там, напомню, уже вовсю царствовал ресторанный «кудесник» Я.Д. Розенталь, который что-то до этого пытался делать у писателей на Поварской, но так, видимо, ничего и не успел. Потому что в Доме советского писателя вопрос об организации своего ресторана как возник при его учреждении в 1934 году, так и провисел в воздухе без всякого практического движения еще почти четыре года.

«Ассортимент решает все!»

Именно с этой исторической фразы в феврале 1938 года начал свою речь писатель-юморист Виктор Ардов. Произошло это на собрании учредителей Московского клуба писателей, где вопрос об организации ведомственного питания для мастеров пера стал одним из центральных. Дело было ближе к обеду, всем страшно хотелось кушать, и поэтому Ардов сразу же сказал о сокровенном: «Всем желательно, чтобы харчи были такие, чтобы люди перестали ходить в «Метрополь» или «Националь».

И скоро «такие харчи» появились. Причем прямо здесь же, в клубном ресторане, который на долгие годы стал если не единственным, то, по крайней мере, самым главным местом откорма писательской братии, их домочадцев, а также их гостей, предпочитающих неформальное общение.

В этом месте будет уместно напомнить, что в Москве социалистической все более или менее съедобное являлось дефицитом, то есть тем, что требуется изыскать, урвать, достать по блату. Самым сказочным вариантом считалось халявное присоединение к какому-нибудь закрытому распределителю для самого большого начальства. Писателей — после присвоения им товарищем Сталиным звания «инженеров человеческих душ» — присоединили. В том смысле, что в начале 1940-х годов прикрепили их дом, которые многие по старой памяти продолжали именовать клубом, к спецбазе № 7 Мосглавресторана.

«Венчальная». Она же — печальная

С той поры ведомственная писательская кухня много лет снабжалась самыми лучшими в СССР продуктами, в силу чего в меню, по существу, не переводились не только икра или свежие огурцы, но даже рябчики. Главное помещение ресторана — обшитый дубом и украшенный колоннами из сандала Дубовый зал — тоже было самым шикарным. С высоченного потолка, лежащего на потемневших от времени, сигарного оттенка балках, свисала огромная люстра. Ее свет, перемешиваясь с мерцающими отблесками от хрустальных бомбошек, падал на столы с туго накрахмаленными скатертями и конусами салфеток. Сервировались они тоже не абы чем, а павловской посудой, изящной формы приборами и бокалами. Словом, ощущение пребывания в настоящем «храме еды». Только знай кушай, пей, живи и радуйся.

Однако большой радости как раз и не наблюдалось. А то, что претендовало на веселье, своей надрывностью скрывало тоску и страх. Таковым было «послевкусие» первого писательского съезда, о чем потом вспоминали уцелевшие его современники. И подытожили процесс современные исследователи, отметив, что с конца 1930-х годов многие яркие личности, некогда объединенные творчеством и дружбой, стали превращаться в унылых литературных чиновников, желчных обитателей переделкинских дач, спивающихся завсегдатаев ресторанов, гонимых одиночек, связанных только случайными воспоминаниями.

Супец для литературных генералов

В украшенных «масонскими» витражами стенах Дубового зала эта драма — и тогда, и позже — представала с особой очевидностью. Хотя кухня, казалось бы, многое скрадывала. Она, надо отдать ей должное, в ресторане ЦДЛ всегда была на высоте. Там ухитрялись держать марку даже в суровые военные годы, когда ресторан в ЦДЛ был понижен в звании до ведомственного пункта питания. Правда, и тогда сословность свято соблюдалась. Рядовых литераторов в основном подкармливали омлетом из яичного концентрата под кем-то придуманным названием «Улыбка Рузвельта» — его большими партиями тогда присылали союзники из-за океана. Литературное же начальство потчевали «литерными обедами» с картофельными и даже мясными котлетами, а также супом, который, по рассказам очевидцев, время от времени украшала кость какого-то неизвестного животного.

^{Ресторан ЦДЛ}

После войны ресторан ЦДЛ вернулся к натуральным продуктам и полноценным, «нелитерным» блюдам. И снова стал одним из притягательнейших уголков советской Москвы.

В угаре собственной значимости

Вот как, например, вспоминал о ЦДЛ периода 1960-х — 1970-х годов писатель Эдуард Хруцкий: «Под его сводами, украшенными подписями известных писателей и поэтов, проводились «посиделки» с цыганами, романсами и песнями под гитару, после чего в полутемном зале подвыпившие литераторы и нужные им люди отплясывали «семь сорок» и твист. Атмосфера элитности и легкого угара окружала посетителей и дарила им блаженство и сладостную иллюзию их собственной значимости. В ресторане звенели бокалы и рекой лилось шампанское. Пили за юбиляров, редакторов и критиков, за новые книги, премии и даже рифмы…»

Увы! Пьянство и зависть были аурой ЦДЛ. Мощный выхлоп от частого употребления «белоголовой» витал даже в респектабельном Дубовом зале. Не менее отчетливо сивушными маслами попахивало и от тех, кого публике преподносили в качестве очередного классика советской литературы. Среди них попадались настоящие богатыри по части хмельного. Легендой, например, стал допившийся в этих стенах до «белочки» писатель Бубеннов, автор широко известной в конце 1940-х годов повести «Белая береза». За что удостоился шутки неизвестного автора: «Эволюция Бубеннова: белая береза — белая головка — белая горячка». Основной соперник Бубеннова по этой части жил в Ленинграде. Это был поэт Саянов. Собственные его стихи мало кто запоминал. Зато почти каждый мог с ходу продекламировать эпиграмму на поэта:

— Встретил я Саянова.

Трезвого, не пьяного.

— Трезвого? Не пьяного?

Значит, не Саянова.

Где стол стоял, там гроб стоит…

Загулы одних совсем не означали остановку трудового процесса у других. Для высокого литературного начальства Дубовый зал ресторана был еще одним кабинетом. Там за ними был закреплен один из лучших столов. Довольно вместительный (за ним разом могло усесться сразу десять персон), он располагался под угловым витражом. Заняв его и обычно заказав знаменитые на всю Москву тарталетки с паштетом и с сыром, салат из крабов, про который кто-то из творцов верно подметил, что издали он был похож на букет цветов в стеклянной вазе, и, опять же, большую, будто с морозца запотевшую бутылку «Столичной», руководители союза решали серьезные вопросы: кого в какую загранкомандировку послать, каким тиражом издать, кого принять в свои руководящие ряды, а кого — прокатить.

Принимали решения даже на такую трепетную тему, как кого из творцов по какому разряду отпевать и хоронить. Тем более что после соответствующей, отработанной до мелочей трансформации зала гроб с телом самых «значительных» выставляли именно в Дубовом зале. И сюда же после торжественных похорон «давших дуба» возвращались к поминальному столу.

Проводы недолгого тепла

Нечто похожее на самые настоящие похороны, но в отсутствие тела в Дубовом зале я наблюдал в самом конце 1962 года. Тогда начальственным столом в Дубовом зале почему-то вдруг овладела небольшая компания, в которой выделялся крупный Василий Аксенов. Всех сидящих с ним «подаксёнников» — так называли группировавшихся вокруг Василия Павловича собратьев по перу — я теперь не упомню. Но в память врезались печально вытянутое лицо Андрея Вознесенского, пронзительно печальные глаза Беллы Ахмадулиной и все время прибегающий и снова куда-то убегающий Евтушенко. На столе почти полностью размещался «фирменный начальственный набор», но демократично «усиленный» селедочкой под луком с отварным картофелем. Властители всех наших тогдашних «оттепельных дум и мечтаний» больше пили, чем ели. И как-то траурно, вполголоса общались друг с другом. В общем, от всех остальных застолий это явно отличалось какой-то вселенской скорбью. Понять, что это действительно поминки, уже не составляло труда. Весь ЦДЛ гудел новостями из Кремля, где на встрече с творческой интеллигенцией Хрущев угрожал выслать Вознесенского из страны; Аксенова обвинил в том, что он мстит «за репрессированного отца», и вообще обещал «молодым развинтившимся во время оттепели литературным юнцам» даже не «похолодание, а лютый мороз».

Так что собравшиеся за главным литфондовским столом «подаксённики» с тревогой думали о своем будущем. И провожали в последний путь «хрущевскую оттепель».

«А поговорить?!»

В 1970–1980-х годах наименее ангажированные писатели, а также неформальные лидеры уже появившегося в СССР андеграунда предпочитали в ЦДЛ другой ресторанный зал — так называемый Пестрый. Здесь не столько ели, сколько закусывали. Приоритет отдавали недорогим, но крепким напиткам. А уж если хватало гонорара и на крепкие, то содержание праздника все равно было принципиально иным, чем у завсегдатаев Дубового зала. Это там кресла тревожно скрипели под тяжестью «советских литературных тяжеловесов» и тех полуподпольных граждан недалекого олигархического будущего, которые уже вовсю «шуровали деньгами в особо крупных размерах». Это в том обитом дорогим деревом и натуральной кожей пространстве одни «конкретно разруливали оргпроблемы», а другие на широкую ногу «оплакивали» свою проданную за чины музу. В Пестром же зале главным образом — ну очень духовно! — общались.

Нет, вполне конкретных предложений очередной музе переспать здесь тоже хватало. Да и классически запойный аромат нет-нет да и прорезывался. Но все же куда чаще, чем в Дубовом, перебивался неподдельно свежим дыханием интереса к литературе, искренней озабоченностью происходящим в стране и горячим желанием называть белое «белым», а черное — «черным». Советской власти, которую люди интеллигентные называли между собой «Софьей Власьевной», здесь не больно-то заглядывали в рот.

Ночь, полная не утвержденных в горкоме чудес

С точки зрения фронды в ЦДЛ иногда происходили удивительные проколы. Один из таких случился на Рождество 1974 года, как раз на творческом вечере Василия Аксенова. Главный сюрприз преподнес сам Аксенов. Он читал джазовые главы из своего нового романа «Ожог», которые по тем временам отдавали жесткой антисоветчиной. Откуда-то набившаяся в режимный (вход строго по билетам члена СП) дом длинноволосая, «джинсовая» публика балдела. Администрация впала в прострацию. За кулисами бегали растерянные дежурные работники ЦДЛ, которые забыли все спасительные номера карательных телефонов. Гласом вопиющего в пустыне звучали вопли карликового администратора Аркадия Николаевича, прославившегося тем, что однажды он, отважно разметав охрану, не пустил в дом самого Микояна (старейшего члена всемогущего политбюро, много лет, между прочим, курировавшего всю общепитовскую систему СССР. — Авт.) — у того не было пропуска. Так вот, срываясь на фистулу, администратор голосил: «Дайте занавес!» Но «давать» было некому — рабочие сцены с отвисшими от восторга челюстями сидели на ведущих к сцене ступеньках и слушали Аксенова.

Два мира — два кефира

Растерялся даже многоопытный заместитель директора дома товарищ Шапиро. По странной иронии судьбы в то время в Москве работал другой Шапиро — его случайный однофамилец. Он был старейшиной аккредитованных в СССР иностранных журналистов и корреспондентом Ассошиэйтед Пресс в Москве. По этому поводу в тогдашней Москве ходил каламбур, придуманный неподражаемым Вагричем Бахчаняном, тогда автором последней полосы «Литературной газеты»: «Два мира — два Шапиро». Однако на этот раз сплоховал даже наш Шапиро.

А Василий Аксенов как ни в чем не бывало продолжал читать: «Прощай, прощай, Хемингуэй, солдат свободы! Прощай и ты, старая давалка с Курского вокзала…»

Словом, это было нечто такое, чего до сих пор в советской литературе как бы не водилось и в Центральном доме «советских инженеров душ» никогда не звучало…

Шапиро явно ощущал себя на грани инфаркта. Онемев, он во время перерыва в великом смятении метался по Пестрому залу. Пока не узрел спокойно пившего кофе поэта Петра Вегина и, бросившись к нему, не запричитал: «Скажи мне, что будет дальше? Ты же друг Аксенова, должен знать… Что мне делать — райком и горком закрыты, позвонить некому…»

Конец карьеры «Семижопова»

Из-за этого «позвонить некому» вечер благополучно продолжился демонстрацией отрывков из художественных фильмов, снятых по сценариям Аксенова. А далее наступила часть, где всех присутствующих ждал еще один, венчающий тот памятный рождественский вечер сюрприз.

Перед этим последнюю судорожную попытку прекратить «шабаш» предпринял еще один персонаж — некий, говорят, связанный с компетентными органами администратор по фамилии Семиженов, которого за глаза конечно же все называли — см. в подзаголовке. Но все тщетно. После первых аккордов группы «Арсенал» зал взвыл от восторга — ансамбль Алексея Козлова играл фрагменты из Jesus Christ Superstar. Эта рок-опера была тогда страшно популярна во всем мире, но в СССР запрещена. Словом, в итоге вечер триумфально завершился победой молодых неформалов, с Шапиро в горкоме сняли стружку, а Семи… Ну да!

Словом, в ЦДЛ его с тех пор больше не видели.

Как жаль, что вас с нами «не сидело»!

По странному капризу судьбы ровно через семнадцать лет ни советской власти, ни Союза советских писателей не стало. Зато сам ЦДЛ с рестораном и кафетерием благополучно перескочил в современность. Очутившись как-то снова в тщательно отреставрированном Дубовом зале, я поразился — сплошной антиквариат. Кормят по-русски. Но как-то фантазируя на французский лад. В меню: корейка ягненка на гриле с солеными сливами, баранья ножка в виноградных листьях, перепелки, запеченные в гнездах («гнезда» на самом деле — большие баранки с маком). Все очень вкусно. Но когда попросишь счетец, вдруг вспоминаешь, что когда-то в этих же стенах ограничивался чашечкой кофе с рюмочкой коньяка. И заплатив за все — с ума сойти! — 60 советских копеек, проводил целый вечер в содержательных беседах с ярыми сторонниками «телеграфной» прозы и очень милыми девушками, легко хмелеющими от самых непритязательных любовных стихов, лично зачитанных им вслух.