Сороковые, пороховые и послевоенные, «незабвенные»
Сороковые, пороховые и послевоенные, «незабвенные»
По рассказам близких мне людей, вспоминавших свое житье в конце 1930-х — самом начале 40-х, эти годы в их памяти застряли неким театром абсурда, в котором действительно славили, маршировали, танцевали и арестовывали одновременно. От этой зловещей чехарды у интеллигентных людей развивался невроз. А простые работяги привычно «ныряли» в пивную.
Бутылка — друг шпиона
Однако сталинские соколы из компетентных органов шуровали и там. Напиться и забыться, конечно, все равно можно было. Но ухо приходилось держать востро, а главное — придерживать язык. Иначе, хорошо погуляв вечерком в «пивточке», уже ближе к утру кое-кто обнаруживал себя в арестантском «ящике» на Лубянке по контрреволюционной 58-й статье прим (далее с десяток пунктов). Далее подследственный имел все шансы «оказаться тайным агентом сразу нескольких разведок», среди которых разом оказывались такие, казалось бы, взаимоисключающие, как английская с германской и польская с японской. Но на такие «мелочи» никто — ни на Лубянке, ни, главное, у их кураторов в Кремле — никакого внимания не обращал.
Поэтому кто знает — если бы так пошло дело и дальше, вполне вероятно, что наиболее распространенным среди простого народа грехов пьянка отступила на второе место, а на первое вышел шпионаж.
Все лучшее — фронту
Во время Великой Отечественной войны властям на этом участке стало не до выдуманных шпионов — хватало дел с настоящими. А простому народу, сменившему свою нехитрую гражданскую одежонку на солдатские гимнастерки, не до пивных.
Вся наиболее работоспособная часть мужского населения, кроме особо ценных для производства и власти кадров, воевала на фронте.
Известно, что страна туда отдавала все лучшее. В том числе и питание. Однако важно сегодня понимать, что лучшим оно было только по сравнению с тем, как кормилось население в тылу. То есть в нашем случае — с Москвой. Чтобы лучше понять, почему москвичам в годы войны пришлось забыть не только о пиве, полезно сегодня, хотя бы кратко, вспомнить о том, как представители столичного трудового фронта тогда питались. Напомню, что уже 17 июля 1941 года московские власти обнародовали решение о введении карточек на продовольственные и промышленные товары. С этого момента центр питания трудового тыла переместился в столовые по месту работы, где отпуск, скажем, мясных блюд и хлеба стал производиться по талонам продовольственных карточек. Отныне норма того же хлеба для рабочих, занятых, скажем, на оборонных предприятиях, составляла 400 граммов на день. А обед в заводской столовой для большинства стал основой всего дневного рациона.
Основы продовольственного самоснабжения
Некий положительный сдвиг произошел в 1942 году. Тогда некоторую кулинарную продукцию было разрешено продавать без карточек по коммерческим ценам в бывших ресторанах при гостиницах, что стало прямо-таки спасением для командированных. С этого же времени продовольственным обеспечением производственных коллективов занялись ОРСы — специально созданные на предприятиях отделы рабочего снабжения. Самая же экстренная продовольственная помощь по месту работы организовывалась наиболее инициативными работниками общественного питания за счет «самоснабжения». Как? Это была вторая, «военная» по сравнению с гражданским секретом салата оливье тайна, которую мне раскрыл бывший главный кулинар Москвы, а в годы войны технический директор комбината питания крупного оборонного завода Сергей Иванович Протопопов.
«Во-первых», «во-вторых»… и 16-часовой рабочий день
Поскольку живых свидетельств на эту тему сохранилось крайне мало, приведу рассказ Сергея Ивановича почти полностью. На мой недоумевающий вопрос, а что же можно было в то скудное время «самоорганизовать» по части питания, он мне сначала кратко ответил: «Выкручивались!» А дальше разъяснил: «Ну, во-первых, мы свою капусту квасили — совхоз у нас был. Оттуда же огурцы солили. Во-вторых, жиры собирали из мойки: правда, не для еды, а чтобы сварить мыло для стирки — при заводе своя прачечная была. В-третьих, все очистки — от того же картофеля — перерабатывали в крахмал. Из него кисель варили. Чтобы его подсластить, в собственной пищевой лаборатории вырабатывали сахарин. С ним уже можно было и суфле сварить. В-четвертых, посылали бригаду в Подмосковье, в Белые Столбы — там у нас до войны дом отдыха работал. Собирали грибы, солили. В-пятых, из хвои варили витаминный напиток — его тоже подслащивали своим самодельным сахарином. В-шестых, организовали выработку пищевых дрожжей. А это, по сути, чистый белок. Из него, когда выпаривали, можно было делать и котлеты, и биточки, и запеканки. С ним же пассеровали мороженые овощи — капусту, морковку, которые после этого приобретали вкус грибов. Вот этим всем и кормили рабочих, основную часть которых составляли пожилые люди, женщины и подростки — учащиеся производственно-технических училищ, которые работали по 16 часов, а то и больше».
О том, как на передовой «за ушами трещало»
Про это я впервые услышал от бывшего отцовского ординарца. Коренной одессит, он после войны несколько раз наведывался в Москву. Пару раз даже у нас ночевал. И каждый раз, наблюдая, как я по утрам давлюсь сизоватой от воды послевоенной манной кашей, словно сам себе задавал от меня вопрос: «Ну, шо тоби сказать за армейское пошамать в полевых условиях?» А потом, выдержав паузу, насмешливо добавлял: «Там бы у тебя за ушами трещало!»
Далее следовал по-одесски сочный монолог, из которого становилось понятно, что дела с питанием на передовой складывались по-разному. Но если о содержании — оно было неприхотливым, походным и переменчивым, как сама солдатская судьба. А про ту судьбу, как теперь я знаю, лучше всего передано в двух строчках одной из самых популярных на войне песен: «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти — четыре шага».
Какие уж тут мысли «о кружечке холодного пивка»? На фронтовом «передке» о такой «материи» — как о далеком привете из прошлой, мирной жизни — вспоминали лишь в редкие перерывы между боями. И, опасаясь загадывать, все же думали о том, что хорошо бы дожить до Победы, вернуться домой. А уж там, чем черт не шутит, может, еще и посидеть с уцелевшими в войну друзьями в старой доброй пивной.
«Они сошлись, как три рубля на водку…»
Страшно подумать, сколько из них не дожило до мирных дней. Ну а тех, кому все же повезло, по возвращении ждало иное, весьма далекое от фронтовых мечтаний время. Прежнего, довоенного вида пивнушек осталось мало. В Москве, да и по всей стране, их место по большей части заняли крохотные дощатые павильоны. Кто-то, видимо в память о втором фронте и недавней помощи союзников по антигитлеровской коалиции, прозвал их «американками». Но было в ходу и другое, более привычное название — «шалманы». Сидеть в этих маленьких неказистых заведениях не предполагалось — все посетители группировались вокруг высоких круглых столиков. На неимоверную тесноту наши привычные к скученности граждане не жаловались. Как и на вопиющую антисанитарию. Тем более что этих самых «американок» тоже было «как грязи». Поэтому в многочисленности заключалось чуть ли не главное их достоинство. Ведь как ни крути, а по пути с работы к дому «шалманы» попадались почти на каждом шагу. Ну, как тут было не заглянуть, не сбиться в тесной компании сослуживцев или соседей по дому, двору, улице? Так формировался тесный круг завсегдатаев, где каждый знал каждого. И потому отношения были надежными, как повсеместно тогда вошедший в обиход граненый стакан, посредством которого «накатывали по соточке», а потом «догоняли» кружечкой пивка. Сколько раз повторять эту нехитрую процедуру, решали настрой, уровень взаимопонимания в компании и наличность. Закуской при этом не злоупотребляли. Да и выбор тому не способствовал. В лучшем случае — горячие щи из кислой капусты. А так главным образом вобла да непритязательные бутерброды.