Переезд в Харбин

Переезд в Харбин

В поезде, следовавшем в Харбин, лишь несколько человек, что были помоложе, еще проявляли хоть какой-то интерес к жизни — болтали, смеялись, не прочь были сразиться с надзирателями в карты. Остальные же в большинстве своем молчали, а если и говорили, то только вполголоса. В вагоне обычно было тихо. Многих мучила бессонница и отсутствие аппетита. Волновался я больше всех, хотя и не так, как при возвращении на родину. На корейском фронте американские войска подошли к тому времени к реке Ялуцзян. С ними вступили в борьбу пришедшие на помощь китайские народные добровольцы.

Однажды ночью, заметив, что и Пу Цзе не может заснуть, я тихонько спросил его, как он расценивает сложившуюся военную обстановку. Пу Цзе категорично заявил: "Лезть в войну — все равно что дразнить дьявола ароматными свечами. Скоро всему будет конец!" Я истолковал его последние слова по-своему: с одной стороны, Китай неминуемо потерпит поражение и, по крайней мере, Северо-Восток будет захвачен американскими войсками; с другой стороны, коммунисты, увидев, что власть ускользает из рук и трудно удержать завоеванное, прежде всего расправятся с нами; вряд ли мы попадем в руки к американцам. Позднее выяснилось, что так думали многие.

Увидев здание харбинской тюрьмы, я впал в отчаяние. "Вот и наступил час расплаты", — подумал я. Тюрьму построили японцы. Во времена Маньчжоу-Го она служила местом для заключения "антиманьчжурских и антияпонских преступников". Два двухэтажных корпуса располагались веерообразно вокруг караульной вышки. Железные решетки толщиной в вершок и цементные стены делили здание на небольшие камеры, вмещавшие по семь-восемь человек. В нашей камере находилось пять человек и было относительно просторно. Спать приходилось на японских матах. В ней я пробыл около двух лет. Тогда я еще не знал, что во времена Маньчжоу-Го мало кто выходил отсюда живым. Один только грохот железной двери бросал меня в дрожь и заставлял думать о пытках и расстрелах.

Обращались с нами так же, как в Фушуне. Надзиратели были все так же добры, пища не уступала прежней, газеты, радио, культурные развлечения — все было как раньше. У меня немного отлегло от сердца, но успокоиться я никак не мог.

Однажды среди ночи меня внезапно разбудил грохот открывающейся двери; я увидел, как несколько человек вывели одного заключенного из соседней камеры. Я решил, что, должно быть, американская армия подошла к Харбину и коммунисты готовы теперь с нами разделаться, и меня охватил озноб. Лишь с рассветом, услышав разговоры в соседних камерах, я понял, что чудовищно ошибался. Оказывается, посреди ночи у одного из заключенных случился приступ грыжи. Надзиратели сообщили об этом начальнику тюрьмы, а тот вызвал военного врача и санитаров, которые, осмотрев больного, отправили его в больницу.

Легче мне от этого не стало. Если ночью меня пугал грохот железных дверей, то днем это был шум машин. Всякий раз, когда я слышал приближающийся шум машины, я подозревал, что это приехали за мной, чтобы судить.

Когда, казалось, все предвещало близкий конец, в тюрьму прибыл начальник управления общественной безопасности, который провел с нами беседу.

Стоя на караульной вышке, он говорил с нами и от имени правительства совершенно определенно заявил, что народная власть вовсе не желает нашей смерти, а хочет, чтобы мы смогли перевоспитаться путем учебы и самоанализа; коммунистическая партия и народное правительство верят в перевоспитание преступников, верят в то, что при народной власти они смогут стать новыми людьми, так как мечта коммунизма — преобразовать мир, то есть преобразовать общество и человечество. Когда он закончил, несколько слов сказал начальник тюрьмы:

— Вы думаете только о смерти. Вам кажется, что все, что вы видите, делается для того, чтобы вас погубить. Подумайте, зачем народному правительству вас учить, если оно задумало с вами разделаться? Вы можете сказать: коль скоро нас не собираются убивать, неплохо бы тогда выпустить. Нет, плохо! Если вас выпустят, не перевоспитав, вы сможете снова совершить преступление, да и народ вас не простит.

Из того, что говорили оба начальника, я понял не все, да и не всему поверил. Тем не менее почувствовал справедливость сказанного. Действительно, если бы нас хотели казнить, стоило для этого расширять тюремные бани в Фушуне, спасать больного человека, которому грозила смерть, или заботиться о пище для меня и пожилых людей?

Впоследствии мы узнали, что такое отношение к заключенным не является чем-то из ряда вон выходящим в тюрьмах нового Китая. Каждый из нас принял во внимание все, что сказали начальник управления и начальник тюрьмы о перевоспитании и учении. Мне казалось, что нас заставляют читать книги и газеты только для того, чтобы заполнить время и оградить от ненужных мыслей. Прочесть несколько книг и сразу изменить образ мышления — для меня это было непостижимым.

В наших занятиях тоже произошли изменения. Прежде нас никто не проверял и каждый занимался тем, чем хотел. Теперь появился преподаватель — один из кадровых работников тюрьмы. Он прочел мне лекцию на тему "Что такое феодализм", после чего состоялась дискуссия.

Однажды этот лектор сказал нам:

— Я уже говорил, что идеологическое перевоспитание начинается с осознания своих прежних взглядов. Образ мысли каждого человека неотделим от его социального происхождения и того, как человек жил. Поэтому, чтобы осуществить идеологическое перевоспитание, следует объективно, откровенно проанализировать историю собственной жизни и написать автобиографию.

Я подумал про себя: "И это есть перевоспитание? Не способ ли это вытянуть у меня показания? Вероятно, коммунисты решили постепенно прибрать меня к рукам, раз военная обстановка стабилизировалась".