Домашняя жизнь

Домашняя жизнь

Мне не разрешалось интересоваться политикой или просто выйти погулять; не разрешалось послать за министром, чтобы поговорить с ним. Поэтому, когда от Квантунской армии не поступал "электрический ток", мне совершенно нечего было делать. Я привык поздно ложиться и поздно вставать. Питался я ежедневно два раза: завтракал с 12 часов до часу и ужинал с 9 до 11 вечера, иногда даже в 12 часов. Днем я спал. В остальное же время ругался, гадал, принимал лекарства и испытывал страх.

Все это было взаимосвязано. Все яснее становились признаки неминуемого краха Японии, и я боялся, как бы японцы перед своим поражением не покончили со мной. Я стал внимательно следить за настроением японцев и заискивать перед ними. А в отношениях со своими домашними характер мой портился день ото дня. Я нередко устраивал скандалы и наказывал людей. У меня появилось множество предрассудков: ел только вегетарианское, читал молитвы, гадал, просил защиты у духов и Будды. При таком ненормальном состоянии духа и неспокойной жизни мое здоровье, которое и так было неважным, заметно ухудшилось.

Жестокость и подозрительность появились у меня еще в Запретном городе. В Тяньцзине они усилились еще больше. Именно там я установил для своих слуг следующие правила домашнего распорядка:

1) запрещаются любые безответственные беседы, дабы предотвратить установление тайных связей;

2) запрещается защищать и покрывать друг друга;

3) запрещается спекуляция, присвоение чужих денег и вещей;

4) следует немедленно докладывать о проступке любого из сослуживцев;

5) подданные высшего ранга должны наказывать низших подданных немедленно после обнаружения их вины. Ослабление власти ведет к увеличению преступлений.

Приехав на Северо-Восток, я принял от моих слуг клятву, гласившую: "Если я нарушу эти правила, пусть меня накажет Небо и поразит удар грома".

Я стал настолько жесток, что начал бить людей и даже прибегать к пыткам. Я мог приказать избить провинившегося любому человеку из моего окружения. Он должен был бить очень сильно, чтобы я не заподозрил его в сговоре с осужденным. Если же я сомневался в нем, он сам подвергался порке.

Моими жертвами были почти все окружавшие меня люди, кроме жены, братьев, мужей сестер. В то время во дворце учились несколько моих племянников. Они часто беседовали со мной, прислуживали мне. Я воспитывал их как родственников, которым доверял, однако и это не спасало их от брани и побоев. В то время они страшились услышать одно мое слово: "Вниз его!" — ибо оно означало, что их отправляют для порки.

Все эти поступки свидетельствовали о том, каким я был жестоким, сумасшедшим, неуравновешенным человеком, но они не могли объяснить другое: сидя на "троне" в предчувствии беды, я не находил себе места.

Самыми несчастными жертвами были мальчики-слуги. Их насчитывалось больше дюжины. У большинства родителей убили японцы, которые, страшась их мести в будущем, приказали марионеточному правительству определить их в сиротский приют, где им изменили имена и приучали быть послушными рабами, изнуряя тяжелым трудом. Когда они услышали, что их переведут ко мне, у них появилась надежда, что у меня им будет лучше, а фактически стало еще хуже. Одевались они в тряпье, питались плохо, а работали по 15 — 16 часов в сутки. Зимой они мерзли от холода, голодали, не высыпались и потому часто во время уборки на ходу засыпали, опершись на батарею. Били их постоянно. За то, что заснули, не очень чисто прибрали, слишком громко что-нибудь сказали. На них постоянно срывали свою злость мои приближенные. Сироты, дожившие в таких условиях до семнадцати-восемнадцати лет, выглядели как десятилетние.

Одного мальчика-слугу, по имени Сунь Баоюань, замучили до смерти. Не желая терпеть жизнь во дворце, он несколько раз пытался бежать. После первого побега его поймали и жестоко избили. Во время второго побега он решил бежать через тоннели, вырытые под трубы центрального отопления. Он пробыл под земле двое суток, но так и не нашел выхода. Мальчик был голоден, его мучила жажда. В поисках воды он снова выбрался на поверхность, и тут его заметили. Услышав доклад одного из приближенных, я приказал: "Сначала дать ему поесть, а потом наказать!" Но его уже избили так, что он был почти при смерти. Испугавшись, что если он умрет, его душа будет преследовать меня всю жизнь, я приказал врачу спасти мальчика во что бы то ни стало, но было уже поздно. Он погиб.

Я не мучился угрызениями совести, а лишь боялся возмездия, поэтому в течение нескольких дней бормотал молитвы и бил челом в своей молельне, чтобы дух умершего благополучно достиг мира иного. Виновникам убийства я приказал в течение полугода каждый день бить себя по ладони бамбуковой палкой и каяться, как будто эти меры могли снять с меня вину за преступление.

Мое жестокое отношение к людям и подозрительность доходили до крайностей. Мне часто казалось, что повар обсчитывает меня, и я посылал человека следить за ним, когда он покупает продукты. Если то или иное блюдо, на мой взгляд, было приготовлено плохо или что-то в него попало, повара штрафовали. Конечно, когда блюдо было особенно вкусным, я награждал его. Во внешнем мире я не имел никакого права применять силу, но в своем доме поступал как хотел.

В последний период Маньчжоу-Го крах Японии уже не вызывал сомнений. Сообщение радио союзников или плохое настроение Ёсиоки Ясунори — все это создавало упадническое настроение и заставляло думать о приближающемся конце. Характер мой стал еще хуже, и дома я чинил настоящий произвол.

После приезда в Чанчунь я пристрастился к чтению книг о дьяволах и духах. Прочитав в них, что все живое происходит от Будды, я перестал есть мясо, так как думал, что оно — результат трансформации моих же предков или родственников. Поэтому, кроме молитв, которые я читал по утрам и вечерам, я стал молиться и перед едой. Я не позволял убивать мух, а разрешал их только выгонять. Я знал, что мухи распространяют инфекционные болезни, поэтому пищу, на которой они сидели, я уже не ел. Когда они садились мне на губы, протирал губы спиртом (в кармане у меня всегда была коробочка с ватой и спиртом). Обнаружив на блюде лапки от мух, я наказывал повара. И несмотря на это, я никому не разрешал убить ни одной мухи. Однажды я увидел, как кошка поймала мышь. Чтобы спасти ее, я приказал всем членам семьи догнать кошку.

Чем больше читал я буддистских книг, тем больше верил им. Однажды я вычитал, что если молиться в течение многих дней, может появиться Будда и захочет что-нибудь съесть. И я приготовил для него комнату и еду. После чтения молитв я объявил всем, что пришел Будда, и вполз в комнату на коленях. Разумеется, она была пуста, но так как я сам поверил в свои бредни, то принялся бить челом перед ничем.

Под моим влиянием все домочадцы стали фанатиками буддизма. В доме непрерывно стучали деревянные колотушки и бронзовый гонг, казалось, что дворец превратился в храм.

Я часто гадал, гадал без конца, пока не нагадывал себе что-нибудь хорошее. Боясь, что Квантунская армия убьет меня, я каждый раз перед приемом Ёсиоки обязательно гадал, стремясь узнать, что меня ждет. Я стал суеверен в каждой мелочи. Во всем стремился увидеть добрые и злые предзнаменования.

Вслед за мной и Вань Жун стала суеверной. Она сама себе внушила, что, встретив злое предзнаменование, нужно поморгать глазами и поплевать. Потом это вошло у нее в привычку, и она часто без причины моргала и плевалась, как сумасшедшая.

В такой обстановке мои племянники — группа двадцатилетней молодежи — жили как монахи. Одни из них впадали в созерцание, другие вешали над своими кроватями картины с изображением скелета, а третьи целыми днями читали заклинания, словно повстречались с настоящим дьяволом.

Я тоже каждый день впадал в созерцание. В эти моменты не разрешалось шуметь и даже громко вздыхать.

Боясь умереть, я больше всего опасался болезней. Принимать лекарства стало моей привычкой, и на покупку ненужных лекарств я выбрасывал несколько тысяч юаней или заказывал их за границей на десятки тысяч юаней.

Еще в Запретном городе я страдал от мнительности, но теперь действительно все время болел. Как-то во время императорского осмотра в городе Аньдуне выстроенной японцами гидростанции я чуть было не потерял от слабости сознание. Племянники и доктор, которые были со мной, тут же сделали мне укол и вливание глюкозы.

Слабое здоровье и постоянное нервное напряжение заставляли меня постоянно думать о смерти.

Однажды, играя в теннис, я увидел во дворе сделанную мелом на стене надпись: "Ты что, мало натерпелся от японцев?" Я тут же приказал стереть все со стены и торопливо возвратился в спальню. Сердце мое учащенно билось, во всем теле чувствовалась ужасная слабость.

Я боялся, что японцы узнают о надписи и, не вдаваясь в детали, учинят в моем дворце расследования, которые неизвестно к чему приведут. Но еще больше меня встревожило то, что во дворце появился человек с антиманьчжурскими и антияпонскими настроениями. И раз уж он осмелился сделать на дворе такую надпись, ему ничего не стоило меня убить. Я был настолько запуган, что семейные дела меня интересовали меньше, чем когда-либо раньше. В разное время у меня было четыре жены, которые официально назывались императрицей, наложницей и двумя младшими наложницами. Однако, по сути дела, никто из них не являлся моей женой. Они были лишь для видимости, и, хотя относился я к каждой из них по-разному, все они оказались моими жертвами.

Долгое время я был равнодушен к Вань Жун. Историю ее жизни современной молодежи понять трудно. Ее судьба не была определена во время рождения, но и такая ей не предназначалась. Конец ее был предопределен тогда, когда она вышла за меня замуж. Впоследствии я часто думал, что если бы она в Тяньцзине, как Вэнь Сю, развелась со мной, вряд ли бы у нее все так сложилось. Они не были похожи друг на друга. Для Вэнь Сю существовали понятия более дорогие, чем феодальная мораль и высокое положение, она хотела обыкновенной семейной жизни. А Вань Жун очень высоко ценила свое положение императрицы и готова была быть женой только ради этого.

С тех пор как она вытеснила Вэнь Сю, я почувствовал к ней неприязнь, редко с ней разговаривал и мало интересовался ее делами. Поэтому она никогда не говорила о своих чувствах, желаниях и обидах. Позднее она пристрастилась к курению опиума и вела себя так, что я этого стерпеть дальше не мог.

Когда мы с ней расстались, после капитуляции Японии, она тяжело заболела и на следующий год умерла в Гирине.

В 1937 году я избрал себе еще одну жертву — Тань Юйлин. Я это сделал для того, чтобы наказать Вань Жун. Кроме того, наложница полагалась мне по законам предков. По рекомендации одного из моих родственников в Пекине она стала моей младшей наложницей. Тань Юйлин происходила из старинного маньчжурского рода Татала и училась в одной из пекинских средних школ. Ей было семнадцать лет, когда мы поженились. Она тоже лишь называлась моей женой, я держал ее во дворце, как птицу, пока она не умерла в 1942 году.

Смерть ее и по сей день остается для меня загадкой. Как определил китайский доктор, она заболела тифом, но положение не было критическим. Потом мой личный доктор Хуан Цзычжэнь рекомендовал японского доктора из городской больницы. Ёсиока сказал, что лично будет ухаживать за ней, и добился того, что ее перевезли во дворец. Японский доктор стал лечить Тань Юйлин под наблюдением Ёсиоки. Но она внезапно умерла на следующий же день.

Мне казалось странным, что японский доктор, который сначала принял большое участие в ее лечении (по его указаниям ей делали уколы и переливание крови), после того как Ёсиока вызвал его в другую комнату и долго разговаривал с ним за закрытой дверью, перестал спешить с уколами, стал тихим и замкнутым. Живший во дворце Ёсиока приказал японским жандармам круглые сутки звонить по телефону дежурной сестре и справляться о здоровье больной. Так прошла ночь, а на следующее утро Тань Юйлин скончалась.

Сразу же после того, как мне сообщили о ее смерти, явился Ёсиока и от имени командования Квантунской армии выразил мне соболезнование. Он принес венок из цветов. В душе я удивился. Когда его успели приготовить?

Мне невольно вспомнилась жизнь Тань Юйлин. Раньше она часто говорила со мной о японцах. Учась в Пекине, она слышала немало случаев о жестокости японцев в Центральном Китае. После случая с князем Дэ Ваном я подозревал, что он разболтал обо всем, а иногда думал, что японцы подслушали наш разговор. Смерть Тань Юйлин невольно напомнила мне об этом.

Поведение Ёсиоки вскоре после смерти Тань Юйлин натолкнуло меня на мысль, что если не он, то, во всяком случае, Квантунская армия имела отношение к ее смерти. Не успела Тань Юйлин умереть, как Ёсиока принес мне большое количество фотографий японских девушек и предложил выбрать любую из них.

Я отказался, заявив, что тело Тань Юйлин еще не остыло и у меня нет желания говорить на эту тему. Тогда Ёсиока сказал, что именно для того, чтобы развеять мою печаль, нужно как можно раньше решить это дело. Мне оставалось напомнить, что это важное решение, оно должно соответствовать моему желанию и потому не следует торопиться. К тому же существенны различия в языке.

— Вы договоритесь! Хм! Вот эта умеет говорить по-маньчжурски! — сказал Ёсиока.

Я боялся, что он разгадает мои мысли, и поспешил ответить:

— Дело не в национальности. Надо, чтобы привычки и интересы совпадали.

Я решительно отказался иметь жену-японку, так как это было равносильно тому, чтобы иметь в своей кровати чужие глаза и уши. Но сказать об этом прямо я не мог, поэтому мне пришлось всячески увиливать и находить разные причины для отказа.

Ёсиока же словно прилип ко мне, и отвязаться от него не было сил. Боясь обидеть его, я не давал категорического отказа. Потом он, может быть, понял, что я решительно против жены-японки, а возможно, Квантунская армия имела и другой вариант. Вскоре он принес мне несколько фотографий китайских учениц из японской школы в Люйшуне. Моя вторая сестра предупреждала меня, что эти китайские девушки обучены японцами и их можно приравнять к японкам. Но я подумал, что все время отказываться — не самый лучший способ. Рано или поздно мне все равно пришлось бы согласиться с той, на которую указала бы Квантунская армия. В конце концов я выбрал весьма молодую девушку с более низким культурным уровнем. Мне показалось, что, хотя девушка и получила японское воспитание, с ней можно было поладить.

Итак, пятнадцатилетняя девушка стала моей четвертой жертвой. Через два года после ее появления во дворце, то есть еще до ее совершеннолетия, государство Маньчжоу-Го потерпело крах, после чего я превратился в пленного, а ее отправили домой в Чанчунь.