Приезд следователей

Приезд следователей

С конца 1953 года мы три месяца изучали работу "Об империализме" и лишь в марте 1954 года вновь вернулись в Фушунь. Вскоре в тюрьму прибыла рабочая группа следственных органов, и начался допрос военных преступников.

Позднее я узнал, что правительство провело тщательную подготовку и организовало большие силы для расследования злодеяний японских военных преступников и военных преступников Маньчжоу-Го. В Фушунь для допроса была переведена большая группа японских военных преступников. Правительство готовило материал в течение нескольких лет. Было собрано около двухсот следственных работников, которые перед начатом работы прошли политическое и специальное обучение.

Японские военные преступники находились в третьем, четвертом и седьмом бараках, и нам было неизвестно, что происходило там. Следствие по делу военных преступников Маньчжоу-Го началось в конце марта большим собранием. Это следствие — для преступников оно означало изобличение других и собственные признания — было в основном завершено к концу года.

На собрании выступил ответственный сотрудник рабочей группы. Он сказал: "Эти несколько лет вы занимались, анализировали свои поступки, и теперь наступил момент признания своей вины. Правительство считает необходимым расследовать до конца ваши преступления. Вы должны правильно оценить свое прошлое, чистосердечно рассказать о своих преступлениях, а также изобличить преступления японских военных преступников и китайских предателей. Независимо от того, рассказываете ли вы о своих преступлениях или изобличаете других, вы должны быть правдивы и откровенны, ничего не преувеличивая и не преуменьшая. Окончательное решение правительства по вашему делу будет зависеть от совершенных вами преступлений и от вашего поведения на суде. Правительство великодушно к чистосердечному признанию и сурово ко лжи и обману".

На этом же собрании начальник тюрьмы огласил новые тюремные правила: воспрещалось обмениваться информацией по делам следствия, воспрещалось передавать записки и письма из одной камеры в другую и т. п. С этого дня во время ежедневных прогулок каждая группа выходила во двор по очереди, встречаться с людьми из другой группы было практически невозможно.

После общего собрания все группы вернулись в свои камеры для проведения дискуссии. Каждый выразил желание быть до конца откровенным, изобличить других, признать свои преступления, чтобы заслужить снисхождение. Некоторые говорили, что давно мечтали об этом дне, только бы суд состоялся, тогда и срок наказания определится. Были и такие, например Лао Сянь, которые говорили, что верят в политику великодушия, но по их возбужденным лицам было видно, что говорят они неискренне.

Глядя на серое лицо Лао Сяня, я был далек от того, чтобы злорадствовать. Наоборот, его волнение передалось и мне. Ведь если обеспокоился такой, как Лао Сянь, бывший "начальник военного госпиталя", то каково же было мне — "императору"!

Однако, что бы там ни было, мое положение отличалось от положения Лао Сяня. Он еще решал, говорить ему или нет о своем прошлом. Я же о главном уже рассказал и размышлял над тем, как заставить следственных работников поверить, что я давно уже признал свою вину.

С этой целью я решил заново переписать свою автобиографию, систематизировав ее и дополнив подробностями, и одновременно, по мере возможности, написать все, что я знал о преступлениях японских военных преступников. На собрании группы я заверил всех, что сделаю это.

Однако полностью осуществить обещанное было вовсе не так просто.

Когда я стал писать о последних днях Маньчжоу-Го и объявлении Советским Союзом войны Японии, я вспомнил следующее обстоятельство. В те напряженные дни я очень боялся впасть в немилость к японцам и ломал голову над тем, как мне добиться полного доверия командования Квантунской армии. Получив известие об объявлении войны, я без чьих бы то ни было указаний в ту же ночь позвал к себе Чжан Цзиньхуэя и начальника главной канцелярии Такэбэ и отдал им "приказ" срочно провести мобилизацию и всеми силами поддержать японскую императорскую армию против наступления советских войск. Как мне быть? Ведь я действовал так вовсе "не по настоянию японцев" (тогда Ёсиока, сказавшись больным, не появился). Вообще ничего не писать — но едва ли другие не знают об этом. А если написать, не вызовет ли это подозрения у следователей? Поверят ли они, что я во всем всегда подчинялся распоряжениям Ёсиоки? В таком случае вся моя автобиография перестанет что-либо значить.

Наконец я решил, что не буду писать слишком много. Если я не упомяну что-нибудь, ничего не произойдет. Пусть и это будет на счету Ёсиоки.

Как оказалось, я мог написать очень немного, поэтому старался излагать все подробно. Покончив с собственными признаниями, я взялся за изобличение других преступников.

Отдав материалы, я ожидал известий от следователей и гадал, как будет проходить допрос. Похожи ли следователи на работников тюрьмы? Злые ли они? Будут ли применять пытки?

В моем представлении допрос преступника был невозможен без жестокостей. Во дворцах Запретного города, наказывая провинившихся евнухов и слуг, я неизменно применял пытки.

Я боялся смерти, но еще больше я боялся пыток. И дело тут было вовсе не в боли. Я готов был умереть даже от оплеухи, которые в прошлом сам раздавал своим подданным. Я считал, что в тюрьме у коммунистов невозможно не страдать от жестокого обращения, поэтому отношение к нам в тюрьме вызывало удивление и было для нас непостижимым.

Заключенных здесь не били, не оскорбляли, уважали человеческое достоинство каждого. Так было в течение всех трех с лишним лет, и поэтому у меня не должно было быть каких-либо опасений, но каждый раз стоило мне только подумать о допросе, как спокойствие мое куда-то исчезало. В моем представлении допрос есть допрос, преступник не может быть единодушен со следователем, а следователь не может верить преступнику. Когда положение станет критическим, следователь, пользуясь властью, естественно, применит силу, в чем можно было не сомневаться.

В таких мучительных раздумьях прошло более десяти дней. Я не мог спокойно ни спать, ни есть. Наконец этот день наступил. Пришел надзиратель и сообщил, что я вызываюсь на беседу.

Меня провели по главному коридору в одну из комнат. Она была метров десяти, с большим письменным столом посередине. Перед ним был маленький чайный столик. На нем стояли чашки, чайник и пепельница. За письменным столом сидели два человека средних лет и молодой человек. Они знаком предложили мне сесть на стул рядом со столиком.

— Ваше имя? — спросил человек средних лет. — Айсинь Цзюело Пу И.

Он спросил у меня возраст, происхождение и пол. Перо молодого человека со скрипом двигалось по бумаге вслед за моими словами.

— Мы прочли написанное вами признание, — сказал тот, который был старше, — и нам хотелось бы послушать, что вы скажете лично. Вы можете курить.

Итак, началось. Человек средних лет расспрашивал меня о моей жизни; его интересовало все — начиная с детства и заканчивая моим арестом. Когда я рассказал о себе, он кивнул, и, казалось, был удовлетворен.

— Хорошо, пока остановимся на этом. Потом у следователя Чжао, возможно, будут вопросы к вам.

В общем, атмосфера допроса оказалась для меня крайне неожиданной. Вопрос о предательстве меня больше не беспокоил.

На следующем допросе, увидев в комнате только одного следователя Чжао, я невольно был разочарован. Сидя перед следователем и внимательно глядя на его молодое лицо, я думал: "Сумеет ли он разобраться во всем до конца? Сможет ли поверить, что я говорю правду? Он в том возрасте, когда чувство справедливости незыблемо. Что у него за характер? Если кто-нибудь начнет наговаривать на меня, кому он поверит?"

— У меня есть вопрос, который я хотел бы вам задать, — прервал он ход моих мыслей и спросил о процедуре издания указов и манифестов в период Маньчжоу-Го.

Я рассказал, как это происходило. Расспрашивая меня об одном из манифестов, он спросил, за сколько дней до его опубликования я видел его. Я не мог вспомнить.

— Наверное, за день, за два, а могло быть за три, нет, за четыре…

— Не надо отвечать сразу, — сказал он. — Подумайте, вспомните, а потом скажете. Сейчас поговорим о другом…

По другому вопросу я тоже не мог что-то вспомнить, сбился и волей-неволей стал волноваться: "Я опять не сумел вспомнить; как будто я нарочно не хочу говорить. Сейчас он разозлится!"

Но он и не думал злиться.

— Оставим это пока. Вспомните — расскажете.

Потом я полностью доверился этому человеку.

Уже не помню, какой это был допрос по счету. Следователь Чжао вынул написанный мною изобличающий материал, положил передо мной и спросил:

— Вы здесь пишете, что в соответствии с планом японских военных преступников, и в частности, заместителя начальника главной канцелярии Маньчжоу-Го Фуруми Тадаюки, японские агрессоры за год награбили в Маньчжурии 16 миллионов тонн зерна. Это сказано не очень конкретно. Действительно ли за год? Какой год? Откуда вам известна эта цифра? Расскажите подробнее.

Откуда я мог знать? Я случайно услышал об этом из разговора двух бывших министров, находившихся со мной в одной камере. He мог же я ему это сказать. Я начал говорить, что японские бандиты грабили в Маньчжурии все, что могли, а зерна брали столько, сколько выращивалось. Здесь следователь меня прервал:

— Сколько, по-вашему, в Маньчжурии производилось зерна в год?

У меня словно отнялся язык, и я не мог выговорить ни слова.

— На чем основано ваше изобличение?

Я понял, что окончательно запутался, и рассказал об источнике своих сведений.

— В таком случае вы сами верите в то, что здесь написали?

— Я… Нет, не уверен.

— О! Вы даже сами не верите! — Следователь удивленно посмотрел на меня. — Зачем же тогда пишете?

Я не знал, что сказать. Тем временем он надел на авторучку колпачок, прибрал на столе бумаги и книги — толстые маньчжурские "Ежегодники" и "Правительственные сообщения". Было очевидно, что он не ждет от меня ответа. Допрос он закончил такими словами:

— И от себя, и от других нужно требовать только правду.

Я молча смотрел на этого человека, который был моложе меня на десять с лишним лет. В глубине души я согласился с ним, так как всегда боялся, что другие начнут распространять обо мне разные слухи, сильно преувеличивая.

Когда я вышел из комнаты, где проходил допрос, меня внезапно поразила одна мысль: "Все ли следователи так объективны, как этот? А если один из них не такой и именно он получит изобличающий меня материал, что тогда?"

На этот вопрос я получил ответ очень скоро. Несколько позднее сосед по койке Лао Юань рассказал нам аналогичную историю. Он как-то подсчитал сам, привел цифры по стали, разграбленной японцами на Северо-Востоке. Следователь не поверил, дал ему карандаш и велел подсчитать, сколько нужно руды на производство такого количества стали и сколько ежегодно добывается руды в каждом руднике Северо-Востока… "У него с собой были документы по природным ресурсам Маньчжурии", — сказал в заключение Лао Юань. Я теперь понял, зачем на столе у следователя Чжао лежали такие книги, как "Ежегодники", "Сводки" и т. д. Рабочая группа для проверки каждого сведения привлекла к работе сотни человек, которые более чем за год объездили многие селения, перевернули тонны архивных материалов. Это мне стало известно лишь тогда, когда я ставил свою подпись под заключениями следователей.

Мне было неловко перед молодым следователем за то, что я был так глуп и думал, что он мне не верит. Я написал ему письмо с извинениями.

"Ситуация не так уж опасна", — думал я, посылая письмо.