Неугасающая надежда

Неугасающая надежда

В то время я часто слышал от наставников и евнухов, что люди в деревнях обычно спрашивали: "Что с императором Сюаньтуном? Кто сейчас сидит на троне? Если на троне настоящий дракон, наступят ли в Поднебесной мир и спокойствие?" Мой английский наставник, ссылаясь на какую-то статью из журнала, говорил, что даже самые ярые противники монархии разочаровались в республике. Казалось, что и они изменили свои взгляды. На самом же деле люди твердили о "прежней Цин" лишь потому, что люто ненавидели милитаристов, принесших им одни беды и несчастья. Мои же наставники считали все эти проявления недовольства достаточным доказательством того, что в стране мечтают о старых порядках. Это недовольство пытались использовать и в отношении моей особы.

Однако и в последний период "эры" Сюй Шичана можно было частенько увидеть людей, "заболевших" монархией. Некий торговец Ван Цзючэн, разбогатев на доставках военной амуниции чжилийской группировке, загорелся желанием получить титул, разрешающий носить желтую куртку. Это стоило ему немало времени и денег. Евнухи за глаза дразнили его "мотом". В канун Нового года он каким-то образом умудрялся пристроиться к сановникам, подносил мне подарки и отбивал поклоны. Евнухи особенно любили его, так как в каждый свой приход этот торговец приносил с собой много денег, и тут уж перепадало всем: и тому, кто показывал ему дорогу или докладывал о нем, и тому, кто приподнимал полог на дверях, наливал чай или просто от нечего делать подходил к нему поговорить. А уж о деньгах, истраченных именно там, где надо, нечего было и говорить. В конце концов этот Ван Цзючэн действительно достиг своей цели и получил почетное звание, разрешавшее носить желтую куртку.

В те дни многие ежедневно прибегали в Запретный город или присылали прошения все с той же целью получить желтую куртку, чтобы при составлении в будущем родословной семьи написать чиновничий титул Цинской династии, а после смерти иметь посмертный титул. Некий Лян Цзюйчуань, по прозвищу Сумасшедший Лян, даже бросился в пруд, променяв таким образом свою жизнь и намокшее от воды прошение на посмертный титул "честный и прямой". Позднее просителей стало слишком много, и, чтобы не подорвать престиж малого двора, было решено ограничить число награждаемых. Еще строже были ограничения для желавших получить разрешение въезжать во дворец верхом, на носилках и на распределение написанных мной новогодних парных надписей и свитков. Не только князья и сановники, но и республиканские генералы в те времена считали за высокую честь получить одно из почетных званий, тем более что добиться их стало действительно трудно. Сравнительно низкие чины или те, кто не имел "особых перспектив" в ближайшем будущем или таких денег, как Ван Цзючэн, хотя и не могли войти в Запретный город, например купцы и шэньши [44], но тоже не оставляли своих намерений. Они просили людей, служивших в прошлом во дворце, сделать надгробную надпись или надпись на табличках духов на могилах умерших предков или быть почетным гостем на свадьбе дочери или сына. В то время некоторые так называемые новые литераторы, такие как Ху Ши, Цзян Канху и другие, нередко поступали так же. О докторе наук Ху Ши, проповедовавшем распространение байхуа [45], я узнал в пятнадцать лет из разговоров с Джонстоном. У меня появилось желание посмотреть на этого человека. Как-то из простого любопытства я позвонил ему по телефону и пригласил к себе. Вопреки моему ожиданию он пришел. Об этой встрече я расскажу немного позже. Здесь же я хочу только подчеркнуть, что, как явствует из письма Ху Ши к Джонстону, после этой короткой и незначительной встречи у этого "иностранного" доктора, оказывается, были те же мысли, что и у приверженцев монархии. Вот отрывок из этого письма:

"Не могу не признаться, что был глубоко тронут встречей. Я видел последнего императора своей страны, последнего представителя великих монархов".

Куда более важной для Запретного города была моральная поддержка иностранцев. О ней в свое время немало рассказывал мне Джонстон. По его словам, очень многие иностранцы считали, что реставрация монархии — мечта рядовых китайцев. Джонстон тогда приносил мне иностранные газеты и рассказывал, о чем они пишут. Таким же образом я узнал и о передовой, озаглавленной "Происходит ли еще одна реставрация?", опубликованной 19 сентября 1919 года в тяньцзиньской газете на английском языке "Норз чайна дейли ньюс".

"История республики была печальной, а сегодня мы видим, что Север и Юг снова обнажили свои мечи. Напрашивается единственный вывод: республиканская система в Китае после проверки обнаружила ряд недостатков. Купцам и шэньши — основной опоре страны — надоели эти междоусобные войны, и мы твердо верим, что они всем сердцем поддержали бы любую форму правительства, которое гарантирует мир восемнадцати провинциям.

Не следует забывать, что существует сильная фаланга монархически настроенных людей, которые никогда не примирялись с республиканской формой правления, но по вполне понятным причинам в течение последних лет хранили молчание. Совершенно очевидно, что их симпатии на стороне нынешнего милитаристского движения, и то, что некоторые из них, наиболее известные, активно посещают различные места, где обычно собираются официальные лица, не лишено смысла.

Рассуждения тех, кто втайне согласен и надеется на успешную реставрацию бывшего императора, сводятся к тому, что республиканцы уничтожают страну, а это означает необходимость возродить прежнее процветание и мирные условия, какие бы крутые меры ни пришлось для этого применить.

Возвращение к монархии, конечно, ни в коей мере не встретит одобрения во всех кругах. Наоборот, оно вызовет значительное противодействие многих иностранных миссий. Однако даже подобная оппозиция обречена на поражение в случае успешного переворота, а известно, что успех порождает успех".

Хотя в иностранных газетах и появлялось довольно много вдохновляющих слов, благополучие и будущее малого двора все же непосредственно решали солдаты с винтовками. Я помню, что во второй половине 1919 года малый двор в Запретном городе установил довольно тесные отношения с военными чинами вне бэйянской клики, и прежде всего с генерал-инспектором Чжан Цзолинем, главарем фэнтяньской клики в Маньчжурии.

Началось с того, что Запретный город в лице моего отца получил из Фэнтяня деньги за продажу императорских земельных угодий. Отец послал благодарственное письмо, а в Департаменте двора выбрали антикварные вещицы — картину и две фарфоровые вазы с надписями императора Цяньлуна — и от имени моего отца преподнесли Чжан Цзолиню. Подарки отвез непосредственно в Фэнтянь посыльный Тан Миншэн. Чжан Цзолинь в свою очередь отблагодарил отца, направив в Пекин вместе с Тан Миншэном своего названого брата — заместителя главнокомандующего Чжан Цзинхуэя (впоследствии премьер-министра Маньчжоу-Го). С тех пор связи между резиденцией князя Чуня, представляющей малый двор, и фэнтяньскими войсками стали более тесными. В реставрации, осуществляемой Чжан Сюнем, лично участвовали три фэнтяньских генерала: Чжан Хайпэн, Фэнь Дэлинь, Тан Юйлинь. Теперь же Чжан Цзинхуэю и Чжан Цзунчану было пожаловано разрешение ездить по территории дворца верхом. Чжан Цзунчан в то время был командиром дивизии. Когда в Пекине отмечалось восьмидесятилетие его отца, мой отец лично поздравил его. В девятый год республики, в разгар войны между чжилийской и аньхойской группировками, чжилийская группировка объединилась с фэнтяньской и нанесла поражение аньхойской группировке. Глава чжилийской группировки Цао Кунь (Фэн Гочжан к тому времени уже умер) и глава фэнтяньской группировки Чжан Цзолинь, войдя в Пекин, были тепло встречены представителем малого двора Шао Ином. В резиденции великого князя Чуня шли спешные приготовления. Услыхав о том, что Чжан Цзолинь хочет нанести дворцу визит вежливости, сановники специально отправились в резиденцию великого князя Чуня посоветоваться о подарках. Вместе с традиционными подарками предполагалось поднести ему еще древний меч. Я помню, что тогда Чжан Цзолинь во дворец не явился, а вернулся в Фэнтянь. Спустя два месяца самый молодой князь из окружения великого князя Чуня получил пост советника Чжан Цзолиня и сразу же выехал в Фэнтянь. После поражения аньхойской клики, когда чжилийская и фэнтяньская группировки стали действовать совместно, пекинский Фэнтяньский клуб превратился в место встреч фэнтяньских лидеров. Здесь же появлялись и некоторые маньчжурские князья. Даже главнозаведующий резиденцией великого князя Чуня Чжан Вэньчжи стал там постоянным гостем и побратался с Чжан Цзинхуэем.

Эти два года несколько напоминали обстановку перед реставрацией, предпринятой Чжан Сюнем. Сплетни о реставрации ходили по всему городу. Ниже приведено сообщение из Фэнтяня, опубликованное в английской газете "Пекин лидер" 27 декабря 1919 года (то есть спустя два месяца после того, как от великого князя Чуня в Фэнтянь был послан человек с подарками, а Чжан Цзинхуэй приехал в Пекин):

"В течение последних нескольких дней среди всех слоев населения, особенно среди милитаристов под командованием генерала Чжан Цзолиня, распространился слух о предстоящем восстановлении маньчжурской монархии в Пекине вместо существующего республиканского правительства. Как утверждают, на этот раз восстановление монархии предпримет генерал Чжан Цзолинь при содействии определенных монархических и милитаристских лидеров Северо-Западного Китая. Бывший генерал Чжан Сюнь… будет играть при этом очень важную роль… так как налицо существование в стране внешней опасности и неустойчивой политической ситуации, даже президент Сюй Шичан и бывший президент Фэн Гочжан склонны принять восстановление монархии. Что же касается Цао Куня, Ли Чуня и других менее значительных лидеров милитаристов, то говорят, что эти люди будут удовлетворены, если им не только присвоят титулы князей разных степеней, но и разрешат также сохранить свои прежние должности в различных провинциях".

Я узнал обо всем этом несколько позже от Джонстона. Помню, что тогда же он рассказал довольно много других историй о действиях Чжан Цзолиня в поддержку реставрации. Вероятно, подобные известия распространялись вплоть до одиннадцатого года республики (1922 года), когда Чжан Цзолинь после поражения возвратился на северо-восток. На меня эти сообщения производили особенно глубокое впечатление. Они приносили мне радость: я понимал, почему руководители фэнтяньской группировки были так преданы Запретному городу, почему в день рождения императорской наложницы Дуань Кан Чжан Цзинхуэй отбивал земные поклоны среди маньчжурских князей и министров, почему люди говорили, что в Фэнтяньском клубе особенно оживленно и отчего некоторые князья так беспредельно радуются. Однако наша радость длилась недолго — пришли удручающие известия: неожиданно было объявлено о разрыве между фэнтяньской и чжилийской группировками, начались военные действия, в результате которых фэнтяньская группировка потерпела поражение и отступила за Шаньхайгуань.

Тревожные вести поступали одна за другой: Сюй Шичан внезапно ушел в отставку; войска чжилийской группировки захватили Пекин; Ли Юаньхун, изгнанный с поста президента в период реставрации, вторично стал президентом. В Запретном городе вновь заволновались, а маньчжурские князья и сановники стали просить Джонстона укрыть меня в английской миссии. Джонстон, посоветовавшись с английским посланником сэром Бэлби Алстоном, объявил, что английская миссия выделит ряд помещений, так что в случае необходимости я смогу жить там в качестве частного гостя Джонстона. Одновременно с португальской и голландской миссиями была достигнута договоренность о том, что там укроются остальные члены императорского дома. Я же считал, что надежнее всего уехать за границу, и убеждал Джонстона немедленно отправить меня за океан. Эта просьба была настолько неожиданной, что мой английский наставник растерялся. Не успев как следует подумать, он ответил: "Это было бы несколько несвоевременно. Ваше величество должно спокойно рассудить: президент Сюй Шичан только что бежал из Пекина, и если вслед за этим исчезнет из Запретного города ваше величество, то это вызовет онределенные толки о тайном сговоре между Сюй Шичаном и дворцом. С другой стороны, обстоятельства сейчас таковы, что Англия вряд ли сможет принять ваше величество…"

В то время я не мог осознать связь между происходящими событиями, ибо просто не знал, что между Чжан Сюнем и Сюй Шичаном, а также между ними и малым двором тайно вершатся какие-то дела. И конечно, я не мог и подумать, что разрыв между чжилийской и фэнтяньской группировками, а также победы и поражения в этой войне связаны с Посольским кварталом. Поэтому, услышав, что мое предложение неосуществимо, я принял это как должное. Позднее, когда положение стабилизировалось, никто уже не говорил о поездке за океан и о том, чтобы скрываться.

Это происходило весной и летом одиннадцатого года республики. На следующий год (1923) глава чжилийской группировки Цао Кунь купил голоса членов парламента (по пяти тысяч юаней за каждый голос) и был избран президентом. Не успел малый двор натерпеться страха от главы чжилийской группировки, как тут же стал проявлять интерес к другому многообещающему руководителю этой же группировки — У Пэйфу. Чжэн Сяосюй (позднее он стал моим советником), излагая мне свои планы, подчеркнул, что У Пэйфу — военный, на которого можно надеяться. Он намерен защитить великую династию Цин, и можно будет уговорить его поддержать нас. В этот год У Пэйфу отмечал в Лояне свое пятидесятилетие. С моего согласия Чжэн Сяосюй отвез туда вместе с поздравлениями дорогие подарки. Однако поведение У Пэйфу было неопределенным. Затем к нему с уговорами отправился Кан Ювэй и тоже не получил ясного положительного ответа. В действительности успех У Пэйфу был кратковременным. Спустя год после его пятидесятилетия возникла война между чжилийской и фэнтяньской группировками. Фэн Юйсян, бывший под началом У Пэйфу, перешел на сторону противника и объявил перемирие, а У Пэйфу потерпел полное поражение. Я тоже не удержался на своем месте в Запретном городе и был изгнан республиканскими войсками того же Фэн Юйсяна.

В эти несколько сумбурных лет до моей женитьбы настроение князей и придворных малого двора менялось по-разному. Наибольшим пессимистом был начальник Департамента двора Ши Сюй. С начала реставрации 1917 года он постепенно утратил веру в ее успех, повторяя, что если она и удастся, то мне ничего хорошего не принесет, так как молодые князья, не знающие, что такое добро и зло, способны на еще большие беспорядки, чем Синьхайская революция. Он говорил: "Даже если князья и не натворят бед, сам император не гарантирован от опасности, и неизвестно, какой исход он сам себе готовит". Его идея заключалась в том, чтобы породнить меня с монгольским князем, — в нужный момент я мог бы найти убежище в семье тестя. Ши Сюй умер примерно за год до моей женитьбы. Последние месяцы до своей смерти он из-за болезни уже не занимался делами, их вел Шао Ин. Далеко не столь дальновидный и мудрый, как его предшественник, Шао Ин был крайне осторожен и труслив. Его страшила малейшая инициатива, и у него не было иных мыслей, кроме как о защите и отступлении. Он говорил, что хочет защитить меня, императора, хотя думал он прежде всего о защите "Льготных условий", которые гарантировали ему все: и богатую жизнь, и высокий пост. Защиту он видел прежде всего в Джонстоне. Свой пустой дом он готов был бесплатно предложить любому иностранцу и прилагал для этого немало усилий — вплоть до того, что отказывал китайцам, которые могли заплатить большую арендную плату. Сам Джонстон не пожелал воспользоваться этой "любезностью", но помог ему найти иностранца в качестве соседа. На крыше дома вывесили иностранный флаг, и Шао Ин был бесконечно благодарен за все Джонстону.

Чэнь Баошэнь не являлся таким пессимистом, как Ши Сюй, не думал, как Шао Ин, только о сохранении "Льготных условий", но и не проявлял должного интереса к военным, как это делали молодые князья. Он вовсе не был против того, чтобы держать связь с военными, даже лично выезжал на коне к Фэн Юйсяну; он был также одним из инициаторов подготовки подарков военным. Однако наставник Чэнь никогда не возлагал надежд на военных и мечтал лишь о том времени, когда республике придет конец и "все вернется на свои прежние места".

Чэнь Баошэнь занимал всю мою душу. Но с появлением Джонстона мое отношение к нему несколько изменилось.

Р.Джонстон

Впервые я увидел иностранцев, когда императрица Лун Юй в последний раз принимала жен иностранных посланников. Меня поразил внешний облик этих иностранок, их одежда и особенно их глаза и волосы разных цветов и оттенков. Они казались мне уродливыми и страшными. Тогда я еще не видел иностранцев-мужчин. Первое представление о них сложилось у меня по иллюстрированным журналам: у всех над верхней губой были видны усики, на брюках — безукоризненно прямая складка, в руках — трость. Евнухи говорили, что усы у иностранцев настолько жесткие, что на концах их можно повесить фонарь, а их ноги настолько прямые, что в год восстания ихэтуаней один из сановников даже предложил императрице Цы Си новый способ ведения войны с ними: достаточно лишь свалить иностранцев бамбуковыми шестами, и они уже больше не смогут подняться. Трость в руке иностранца называли "палкой цивилизации", которая служила для того, чтобы бить людей. Мой наставник Чэнь Баошэнь бывал в Юго-Восточной Азии и повидал иностранцев. Его рассказы о поездках постепенно вытеснили из памяти легенды евнухов. Поэтому когда я узнал, что моим наставником будет иностранец, меня, четырнадцатилетнего мальчика, охватило любопытство и беспокойство.

Мистер Реджинальд Флеминг Джонстон был представлен мне 4 марта 1919 года во дворце Юйцингун моим отцом и китайскими наставниками. По этикету приема иностранных официальных лиц я сидел на троне; он поклонился мне. Я встал, поздоровался с ним за руку, после чего он снова поклонился и отступил назад. Когда он подошел опять, я ему поклонился — это предусматривала церемония поклонения ученика учителю. Затем в присутствии наставника Чжу Ифаня начался урок.

Наставник Джонстон не казался таким уж страшным. Его китайская речь была гладкой, и я понимал ее лучше, чем фуцзяньское произношение наставника Чэня и цзянсийский говор наставника Чжу. Джонстону тогда было лет сорок с небольшим, он казался старше моего отца, однако движения его были ловкими и быстрыми. Он держался настолько прямо, что я думал, не носит ли он под одеждой железный каркас, который поддерживает его. И хотя у Джонстона не было усов и трости, а ноги его могли свободно сгибаться, я всегда чувствовал некоторую скованность в его присутствии. Мне было особенно не по себе, когда я смотрел в его голубые глаза и на светлые, с проседью волосы.

После его появления прошел приблизительно месяц с лишним, когда однажды на занятиях, посмотрев на стоящего у стены евнуха, Джонстон с покрасневшим от злости лицом сказал мне по-китайски с сильным английским акцентом:

— Такое отношение ко мне Департамента двора непочтительно. Почему другие наставники ведут занятия без евнухов, а на моих занятиях они присутствуют? Мне это не нравится, и я скажу об этом президенту Сюю, ибо он меня сюда пригласил.

Джонстону незачем было идти к президенту. Цинский двор не смел его ничем обидеть, так как, приглашая стать моим наставником, двор прежде всего руководствовался соображением получить для меня надежного "телохранителя". Поэтому Джонстону достаточно было покраснеть, чтобы отец и сановники немедленно уступили. Мне казалось, что этот иностранец очень сердитый, и поначалу я прилежно занимался с ним английским языком, не смея поступать так же, как с китайскими наставниками, — начинал болтать, когда мне надоедало заниматься, а то и вовсе отпускал их.

Так продолжалось месяца два-три, а потом я стал замечать, что у Джонстона есть что-то общее с китайскими наставниками. На китайских наставников он походил не только тем, что почтительно называл меня "ваше величество". Когда мне надоедало заниматься, он, так же как и китайские наставники, отложив книгу в сторону, начинал о чем-либо рассказывать. По его предложению на уроках английского языка ко мне был приставлен соученик. И в этом Джонстон ничем не отличался от китайских наставников.

Это был типичный англичанин — магистр литературы Оксфордского университета. Во дворец он попал по рекомендации давнего сторонника иностранцев Ли Цзинмая (сына Ли Хунчжана). Официальное приглашение последовало после обращения Сюй Шичана в английскую миссию. Ранее Джонстон служил секретарем у английского генерал-губернатора в Гонконге, а до приглашения во дворец был административным главой английской концессии Вэйхайвэй. Как он сам говорил, за двадцать лет своего пребывания в Азии он объездил все провинции Китая, известные горы и реки, осмотрел все исторические памятники и достопримечательности. Он хорошо знал историю Китая, нравы и обычаи населения различных районов страны, изучал философию Конфуция, Мо-цзы, буддизм и даосизм и особенно любил древнюю китайскую поэзию. Я не знаю, сколько китайских классиков он прочел, но сам видел, что он читал танские стихи, покачивая головой, повышая и понижая голос и останавливаясь на цезурах, совсем как китайские наставники.

Как и мои китайские наставники, он считал за честь быть награжденным мною. Когда я ему пожаловал шарик первого класса, он специально сшил себе полный комплект придворной одежды цинского двора. В этой одежде он позировал перед фотокамерой, стоя у входа в свою загородную дачу в горах Сишань возле сделанной моей рукой надписи: "Кабинет, где наслаждаюсь безмолвными горами", а потом раздаривал эти фотографии родственникам и друзьям. Департамент двора снимал для этого холостяка в районе ворот Дианьмэнь дом в китайском стиле с четырьмя соединяющимися двориками, который Джонстон обставил строго, как жилище сановника Цинской династии. При входе, в нише ворот, можно было увидеть четыре надписи черными иероглифами по красному фону — так называемые надписи на воротах. По одну сторону было написано: "Компаньон дворца Юйцингун" и "Удостоен разрешения ездить на носилках с двумя носильщиками". На другой стороне надписи гласили: "Награжден шариком первого класса" и "Разрешено носить соболью куртку". Всякий раз, получая большую награду, он обязательно писал мне благодарственное письмо.

Джонстон придумал себе литературный псевдоним — Чжи Дао, использовав фразу из "Лунь Юй": "Ученик оттачивает свою волю в Дао". Вернувшись в Англию, в своем доме он в специальной комнате выставил подаренные мной вещи, свою дворцовую одежду, шапки и прочее. А на купленном для себя маленьком острове вывесил государственный флаг Маньчжоу-Го, стремясь выразить тем самым свою преданность китайскому императору. Однако сблизило нас, учителя и ученика, прежде всего его терпение. Этому вспыльчивому шотландцу, конечно, нелегко было с таким учеником, как я. Однажды Джонстон принес мне иностранный иллюстрированный журнал, содержащий фотографии, посвященные Первой мировой войне, в основном фотографии самолетов, танков и орудий союзных государств. Меня захватили эти новые "игрушки". Он увидел мою заинтересованность и, показывая фотографии, разъяснял мне, каково назначение танков, чьи самолеты лучше, как храбры солдаты союзных армий. Сначала я слушал с большим удовольствием, но, как всегда, через некоторое время мне это надоело. Я взял коробку для нюхательного табака, высыпал табак на стол и пальцем начал рисовать на нем цветочки. Ни слова не говоря, Джонстон убрал журналы и стал ждать, когда я закончу. Так он прождал до конца урока. В другой раз он принес мне заграничные конфеты. Красивая и легкая железная коробочка, серебряная бумажная обертка, фруктовый аромат конфет привели меня в восторг. Джонстон стал объяснять, как химическим способом получают этот аромат, рассказывал о том, как машины делают ровные квадратики конфет. Я ничего не понимал и не хотел понимать. Съев две конфеты, я вспомнил о муравьях и побежал во двор. Мне захотелось, чтобы и они отведали вкус химии и машин. Почтенный шотландец убрал конфеты и коробку и остался ждать меня.

Со временем поняв, как трудно Джонстону заниматься со мной, я стал проявлять интерес к учебе: мне не хотелось его огорчать. Джонстон обучал меня не только английскому языку, вернее, английский язык был не главным. Мой английский наставник больше внимания обращал на то, чтобы воспитать меня похожим на английского джентльмена. В тот год, когда мне было пятнадцать лет, я решил одеваться точно так, как он, и попросил евнуха купить мне в городе европейскую одежду. Я надел странный костюм, который был мне необычайно велик, а галстук, как веревку, повязал поверх воротника. Когда в таком виде я появился во дворце Юйцингун, Джонстон велел мне немедленно вернуться и переодеться. На следующий день он привел с собой портного, который снял с меня мерку и сшил английский костюм. Позднее Джонстон говорил мне:

— Чем надевать костюм не по фигуре, уж лучше носить традиционный халат. А в одежде, купленной в магазине, ходят не джентльмены, а… — но кто именно, он не досказал.

— Если ваше величество когда-либо появится в Лондоне, — говорил он мне, — вас будут постоянно приглашать на чай. Это довольно важные светские встречи, и проводятся они в большинстве случаев в среду. Там можно встретить членов палаты лордов, ученых, знаменитостей, а также различных людей, которых вашему величеству необходимо видеть. Одежда не должна быть слишком строгой, чрезвычайно важны манеры. Нельзя пить кофе как кипяток и есть печенье как простой хлеб; нельзя звенеть вилками и ложками — все это считается неприличным. В Англии кофе и печенье — нечто освежающее, а не только еда…

Но я не мог запомнить все наставления Джонстона. Часто, кушая печенье, я начисто забывал его предостережения, однако самолеты и пушки в иллюстрированных журналах, заграничные конфеты и западная цивилизация, отложившая отпечаток на церемонию чайных приемов, все же оставили в моей душе глубокий след. Именно с рассматривания иллюстрированных журналов, рассказывавших о Первой мировой войне, возникла у меня страсть к чтению иностранных журналов. Прежде всего меня поражали помещенные в них объявления. По журнальным образцам Департамент двора купил для меня иностранную мебель. Во дворце Янсиньдянь был сделан деревянный пол, а столик из красного сандалового дерева с медными украшениями на кане я велел сменить на столик, покрытый масляной краской, с белыми фарфоровыми ручками. Комната после этого приобрела весьма странный вид. Подражая Джонстону, я накупил себе всякой мелочи: карманные часы, цепочку для часов, перстни, английские булавки, запонки, галстуки и т. п. Я попросил его придумать для меня, моих братьев и сестер, императрицы и наложницы иностранные имена. Меня звали Генри, а Вань Жун — Элизабет. Целыми днями, подражая Джонстону, я вел разговоры с моими со-учениками на смешанном китайско-английском языке.

— Вильям (имя Пу Цзе), отточи мне скорее pencil (карандаш)!.. Хорошо, положи на table (стол)!

— Артур (имя Пу Цзя), today (сегодня) после обеда пусть Лили (имя младшей сестры) и другие приходят hear (слушать) иностранную военную музыку!

Мне доставляло удовольствие говорить так. А слушавший это наставник Чэнь Баошэнь хмурил брови и закрывал глаза, словно у него болели зубы.

Короче говоря, все в Джонстоне казалось мне лучше, чем у других. Даже запах нафталина от его одежды казался мне душистым. Джонстон заставил меня поверить в то, что самые умные и самые цивилизованные люди живут на Западе и самый образованный среди них — он. Боюсь, он и сам не ожидал, что сможет оказать на меня такое огромное влияние. Его шерстяная одежда поколебала в моих глазах достоинства любого китайского шелка и сатина, а при виде автоматической ручки в его кармане я стыдился того, что китайцы пишут кистью на бумаге ручной выделки. С тех пор как он однажды привел во дворец английский военный оркестр и устроил концерт, китайские струнные инструменты перестали ласкать мой слух, и даже древняя церемониальная музыка почти утратила для меня свою величественность. Косу я остриг только потому, что Джонстон смеялся над косами китайцев, называя их свиными хвостиками.

Со второго года республики Министерство внутренних дел несколько раз в письменном виде обращалось в Департамент двора с просьбой содействовать тому, чтобы маньчжуры остригли косы. Выражалась надежда, что их состригут и в Запретном городе. Тон писем был чрезвычайно мягким, и вообще ни я, ни сановники в них не упоминались. А Департамент двора находил немало доводов, чтобы не согласиться с предложением республиканцев. Утверждали, например, что косы служат хорошим отличительным признаком тех, кому разрешается входить и выходить из дворца. Шли годы, а внутри Запретного города по-прежнему все носили косу. Теперь же стоило Джонстону произнести несколько иронических фраз, и я первый срезал косу. За каких-то несколько дней их исчезли сразу тысячи, и только три моих китайских наставника и несколько сановников двора сохранили их.

Мое добровольное расставание с косой императорские наложницы принимались оплакивать несколько раз, а наставники много дней ходили с хмурыми лицами. Потом Пу Цзе и Юй Чун, сославшись на "высочайшее повеление", тоже остригли косы. В тот день наставник Чэнь в бешенстве тряс своими стрижеными усиками и наконец с холодной усмешкой сказал Юй Чуну:

— Ты можешь за неплохие деньги продать свою косу какой-нибудь иностранке!

Больше всего не любили Джонстона в Департаменте двора. В то время затраты во дворце по-прежнему были высокими, а средства, определенные "Льготными условиями", с каждым годом уменьшались. Чтобы покрыть свои расходы, Департамент двора ежегодно продавал и закладывал антикварные картины, каллиграфические надписи, золотые, серебряные и фарфоровые сосуды. Благодаря Джонстону я начал постепенно понимать, что не все здесь ладно. Однажды в Департаменте двора хотели продать золотую пагоду размером в человеческий рост. Я вспомнил слова Джонстона, что золотые и серебряные вещи можно продать по более высоким ценам, если их продавать как произведения искусства. Продавать же их на вес невыгодно, так как терпишь громадный убыток. По словам Джонстона, поступать так могут только глупцы. Я позвал к себе чиновников из Департамента двора и спросил, как будет продаваться эта золотая пагода. Услышав, что она будет продаваться на вес, я вспылил:

— Только дураки могут так поступать! Разве среди вас нет ни одного умного?

В Департаменте двора решили, что это козни Джонстона, и придумали следующее: отнесли золотую пагоду к Джонстону домой, сказав, что император просил его продать ее. Джонстон тотчас разгадал их трюк.

— Если вы не унесете, я немедленно доложу его величеству! — гневно заявил он.

Золотую пагоду пришлось послушно унести. Джонстону трудно было чем-нибудь досадить, так как он был и "телохранителем" Цинского двора, и пользовался моим полным доверием.

В последний год занятий во дворце Юйцингун Джонстон безраздельно владел моей душой. Наши разговоры на различные внеклассные темы все больше занимали время основного урока, а широта и круг тем постепенно увеличивались. Он мне рассказывал о жизни английского королевского двора, о политическом устройстве различных государств, о силе держав после Первой мировой войны, о природе и обычаях в странах мира, о "великой Британской империи, в которой никогда не заходит солнце", о гражданской войне в Китае, о движении за литературу на языке байхуа и его связях с западной цивилизацией. Говорил он и о возможности реставрации Цинской династии, и о ненадежности милитаристов…

Однажды Джонстон сказал:

— В каждой газете можно вычитать, что китайский народ мечтает о великой Цинской династии, что все устали от республики. Я думаю, пока нет необходимости беспокоиться по поводу поведения этих милитаристов. Вашему величеству также нет необходимости тратить столько времени, чтобы в газетах выискивать сведения об их позиции. Сейчас не стоит выяснять, чего они в конце концов хотят добиться, поддерживая реставрацию или спасая республику. Короче говоря, слова наставника Чэня совершенно справедливы: самое важное для вашего величества — это повышать свою мудрую добродетель. Однако это не может происходить только в Запретном городе. В Европе, особенно на земле его величества английского короля, в Оксфордском университете, где учился принц Уэльский, ваше величество сможет получить множество различных знаний и расширить свой кругозор…

Еще до того, как у меня появилась мысль поехать учиться в Англию, Джонстон уже немало расширил мой "кругозор". Благодаря его рекомендациям в Запретном городе побывали начальник главного штаба английских военно-морских сил и английский генерал-губернатор города Гонконга. Каждый из них с необычайной вежливостью выражал мне свое почтение, называя меня "ваше величество".

Мое преклонение перед европейским образом жизни и подражание во всем Джонстону не вызывали особого восторга у него самого. Например, в отношении одежды у него были весьма строгие взгляды. В день своей свадьбы я появился на банкете перед приглашенными иностранными гостями, провозгласил тост и удалился в палату Янсиньдянь. Сняв с себя халат с драконами, я надел поверх брюк обычный длинный халат, а на голову нацепил островерхий охотничий картуз. В это время пришел Джонстон со своими друзьями. Я стоял около веранды. Одна иностранка, заметив меня, тут же спросила у него:

— Кто этот молодой человек?

Когда Джонстон увидел меня в таком одеянии, лицо его побагровело, и я даже испугался. На лицах иностранцев я прочел разочарование, и это привело меня в недоумение. После того как они ушли, Джонстон зло сказал:

— Что за вид, ваше величество? Китайский император с охотничьим картузом на голове!..