Крушение иллюзий

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Крушение иллюзий

С начала 1933 года, после выхода из Лиги Наций, Япония начала еше более открыто увеличивать свою армию и расширять подготовку к войне. Особенно усилились ее приготовления к захвату всей территории Китая и укрепление тыла. Накануне событий 7 июля 1937 года на Севере Китая Япония непрерывно пускала в ход оружие и провоцировала различного рода инциденты. Нанкинское гоминьдановское правительство раз за разом шло на уступки. Оно подписало соглашение "Хэ Ин-цин-Умэдзу", по которому расширялось право контроля Японии над Северным Китаем, договор "Цинь — Доихара" (тайный договор Цинь Дэчуня с Доихарой) и ряд других и признало существование и деятельность марионеточных организаций, таких как "Автономное правительство по защите от коммунистов Восточной части провинции Хэбэй", "Автономное правительство Внутренней Монголии" и т. д. Гоминьдановское правительство вновь и вновь заверяло Японию в том, что "не только не предпримет действий, причиняющих ей вред, но что у него совершенно нет причин быть настроенным против Японии". Народу объявили декрет "О доброжелательном отношении к приказам дружественной державы", по которому строго наказывались люди, оказывающие сопротивление Японии. Таким образом, могущество Японии в Центральном Китае сильно укрепилось. Каждому было очевидно, что в определенный момент пять провинций полностью капитулируют. Как я уже писал в начале, это было время, когда приверженцы реставрации во Внутреннем Китае и Маньчжурии жаждали применить свои силы; время, когда я в третий раз "взошел на престол" и не помнил себя от радости. Однако японцы, протягивая лапы к Внутреннему Китаю, не забывали шаг за шагом принимать экстренные меры внутри Маньчжоу-Го, и все эти меры в конце концов свалились на мою "императорскую" голову. Следует сказать, что в процессе превращения Северо-Востока в колонию предатели получили немало выгод. Так, например, во время превращения Маньчжоу-Го в монархию сторонники реставрации получили не только моральное удовлетворение, но и значительно обогатились. Все крупные предатели, начиная с Чжэн Сяосюя, получили большую сумму "наград за заслуги по созданию государства" — от 50 тысяч до 600 тысяч юаней. Общая сумма этих наград составила 8600 тысяч юаней. В дальнейшем каждый раз во время больших грабительских мероприятий (например, во время сборов продовольственного налога зерном, "сбора средств в пользу государства") выдавались награды всем, начиная с премьера и кончая участковыми и квартальными. Не буду подробно рассказывать о японских политических мероприятиях, скажу только о крушении моих иллюзий, касающихся реставрации дела предков, и о том страхе, в котором я пребывал. Казалось, я должен был бы понять всю ложность своего положения, поскольку командование Квантунской армии официально заявило, что восстановление монархического режима вовсе не означает реставрации Цинской династии; оно не разрешило мне во время торжественной церемонии надеть императорское одеяние, а при назначении премьер-министра совершенно не посчиталось с моим мнением. Но я был слишком опьянен, чтобы трезво оценить все происходившее. Я начал понимать всю призрачность своих иллюзий в связи с "делом Лин Шэна".

Лин Шэн — сын Гуй Фу, который в конце Цинской династии являлся монгольским дутуном (военным губернатором Внутренней Монголии). Раньше он был советником в штабе Чжан Цзолиня по обеспечению безопасности трех восточных провинций и советником при канцелярии губернатора Внутренней Монголии. Он был одним из делегатов, по собственному желанию посетивших меня в Люйшуне и по этой причине включенный в число "заслуженных чиновников". Затем он занимал пост губернатора маньчжоугоской провинции Синань. Весной 1936 года он был внезапно арестован Квантунской армией. Причиной ареста, по объяснению представителя Квантунской армии Ёсиоки — "атташе при императорском дворе", — было то, что он якобы выступал против Маньчжоу-Го и оказывал сопротивление японцам. По сведениям же, полученным Тун Цзисюнем, Лин Шэн на последнем объединенном заседании губернаторов выразил недовольство тем, что слова Квантунской армии расходятся с делами, ибо в Люйшуне он собственными ушами слышал от Итагаки, что Япония признает Маньчжоу-Го как независимое государство. Теперь же фактически во все вмешивается Квантунская армия. У себя в провинции Синань он не имеет никакой власти, все решают японцы. Когда после этого совещания Лин Шэн вернулся в Синань, его сразу же арестовали. Узнав об этом, я очень разволновался, тем более что только полгода назад мы стали родственниками. Моя четвертая сестра была помолвлена с его сыном. Некоторое время я колебался, не просить ли мне за него перед Квантунской армией. В это время ко мне пришел новый командующий Квантунской армией Уэда Кинкичи, который исполнял также обязанности четвертого по счету японского посла в Маньчжоу-Го. Он сказал:

— Совсем недавно раскрыто одно преступление. Ваше величество знает преступника. Это губернатор Синаньской провинции Лин Шэн. Он был в сговоре с иностранными державами, замышлял измену, выступал против Японии. Военный суд уже расследовал его действия, направленные против Маньчжоу-Го и Японии, и приговорил его к смертной казни.

— К смертной казни? — испуганно спросил я.

— Да. К смертной казни. — Он кивнул переводчику, чтобы тот еще раз повторил его слова и чтобы я точно понял их смысл. Затем продолжал, обращаясь ко мне: — Нужно казнить одного, чтобы припугнуть остальных!

После его ухода Ёсиока сказал мне, что надо сразу же расторгнуть брачный договор его сына с моей сестрой. Я выполнил это требование.

Лин Шэн был обезглавлен, а вместе с ним казнили еще нескольких его родственников. Он был первым из крупных чиновников, казненных яронцами, который был мне лично знаком и к тому же совсем недавно стал моим родственником. Судя по его поведению во время помолвки, Лин Шэн преклонялся передо мной и был самым преданным мне человеком. Квантунская армия, однако, судила о человеке только по его отношению к Японии. Безусловно, точно такой же меркой они мерили и меня. Я почувствовал страх, ибо понял коварный смысл слов Уэды: "Казнить одного, чтобы припугнуть остальных".

Эти события напомнили мне недавний эпизод. В конце 1935 года некоторые сторонники реставрации, в том числе Жэнь Цзуань (последователь Кан Ювэя), мой бывший секретарь У Тяньпэй и другие, часто ездили по делам реставрации из Центрального Китая на Северо-Восток и обратно, и это вызвало подозрение у японцев. В связи с этим Квантунская армия устроила проверку и мне. События с Лин Шэном напомнили, что с японцами нужно держать ухо востро.

Что им нравится? Я невольно вспомнил о человеке, судьба которого так резко отличалась от судьбы Лин Шэна. Этим человеком был Чжан Цзинхуэй. То, что он заслужил одобрение японцев и сменил Чжэн Сяосюя, произошло не случайно. Почему поведение этого премьер-министра, бывшего разбойника, одобряла Япония, можно понять по его высказываниям, неоднократно использовавшимся японцами. Однажды на заседании Государственного совета начальник главной канцелярии говорил, что японцы и маньчжуры единодушны в своих мнениях о том, что японцы выкачивают из Северо-Востока материальные ресурсы. В конце своего выступления он попросил сказать несколько слов премьер-министра Чжан Цзинхуэя. Тот заявил:

— Я человек неграмотный и могу сказать попросту: Япония и Маньчжурия — это две стрекозы, связанные одной бечевкой.

Затем "эти две стрекозы, связанные одной бечевкой", получили одобрение японцев и стали угрозой для других маньчжоугоских чиновников. В то время, когда японцы на Северо-Востоке осуществляли политику "перемещения населения" и на Государственном совете надо было принять новый проект закона, по которому устанавливалось, что в виде компенсации за землю будет выплачиваться 1/4 или 1/5 ее стоимости, то сначала некоторые министры, являющиеся крупными землевладельцами, как, например, Хань Юньцзе, высказались против, не желая нести убытки и боясь народного бунта. В это время опять заговорил Чжан Цзинхуэй:

— Маньчжоу-Го имеет бесчисленное множество земель. Жители Маньчжурии люди грубые, невежественные. Пусть японцы поднимут целину и научат нас обращаться с новой техникой. Обеим сторонам будет выгодно.

Эти слова японцы тоже стали повторять. Так, во время взимания "продовольственного налога" зерном у крестьян каждый год реквизировалось все зерно без остатка. Некоторые министры из-за очень низких закупочных цен, что непосредственно наносило ущерб их интересам, потребовали на Государственном совете под тем предлогом, что крестьяне голодают, повысить закупочные цены на зерно. Японцы, конечно, не могли на это согласиться. Лопять выступил Чжан Цзинхуэй:

— Японцы в Квантунской армии жертвуют своей жизнью; так неужели мы, жители Маньчжурии, не можем отдать зерно? Голод не так уж страшен, пусть голодающие потуже затянут ремни.

Слова "затянуть потуже ремень" стали любимым выражением японцев. Конечно, этот совет к ним самим не относился. Командующий Квантунской армией все время расхваливал мне Чжан Цзинхуэя за то, что тот "хороший канцлер" и "образец японо-маньчжоугоской дружбы". В то время я не задумывался над тем, какое это имеет отношение ко мне. Теперь же, сравнив поведение Лин Шэна и Чжан Цзинхуэя, я все понял.

Пожалуй, больше, чем "дело Лин Шэна", меня взволновало то, что произошло после моей встречи с Дэ Ваном.

Дэ Ван, или князь Дэ, он же Демцуклор, который по указке Японии создал Автономное военное правительство Внутренней Монголии, был монгольским князем. Когда я жил в Тяньцзине, он часто приносил мне деньги, подарил Пу Цзе породистого монгольского скакуна и всячески старался выразить мне свою преданность. На этот раз он приехал в Квантунскую армию по делам и, воспользовавшись случаем, получил разрешение от Квантунской армии приехать ко мне с визитом. Он рассказал о своих делах за прошедшие несколько лет и о том, как было образовано Автономное военное правительство, и при этом невольно высказал свое недовольство тем, что японцы во Внутренней Монголии его не уважают. Дэ Ван говорил, что Квантунская армия сначала много ему обещала, а теперь не выполняет своего обещания. Особенно он был недоволен тем, что не может быть хозяином в каждом деле. Его слова растрогали меня, ведь мы были друзья по несчастью. Я успокоил его. На другой день советник Квантунской армии Ёсиока, атташе при императорском дворе, пришел ко мне с недовольным лицом и спросил:

— Ваше величество, о чем вы вчера разговаривали с Дэ Ваном? — Я почувствовал, что здесь что-то неладно, и сказал, что мы беседовали о самых незначительных вещах.

Ёсиока продолжал допытываться:

— В вашей вчерашней беседе вы выражали свое недовольство японцами?

У меня тревожно забилось сердце. Я знал, что единственный способ — ни в чем не признаваться, а еще лучше от обороны перейти в наступление, и потому сказал:

— Я ничего не говорил о японцах. Вероятно, Дэ Ван все выдумал!

Больше Ёсиока меня не расспрашивал, но я несколько дней не мог прийти в себя от страха. Предположив, что японцы в моей комнате установили аппарат для подслушивания, я потратил много времени, чтобы найти его, однако ничего не обнаружил. "Значит, Дэ Ван выдал меня", — решил я, но для этого тоже не было оснований. Итак, снова появился повод для беспокойства.

Этот случай послужил для меня большим уроком, чем казнь Лин Шэна. Я перестал откровенничать с посторонними, к каждому гостю начал относиться настороженно. Фактически же после моего визита в Японию и моих выступлений, касавшихся этой поездки, количество визитеров, приезжавших ко мне, постепенно уменьшилось, а после посещения Дэ Вана и вовсе свелось к нулю. В 1937 году Квантунская армия установила новый порядок, по которому на моих приемах рядом со мной обязательно должен был стоять императорский секретарь-атташе. После этого я стал чувствовать себя все более скованно.

В первой половине 1937 года, до событий 7 июля, Япония усилила подготовку к войне и в целях укрепления тыла начала подавлять любые проявления патриотизма и антияпонские выступления на Северо-Востоке. 4 января 1937 года по "указу императора Маньчжоу-Го" был опубликован Уголовный кодекс Маньчжоу-Го. После этого начались проверочные кампании, карательные экспедиции, объединения кварталов и участков, укрепление Ассоциации содействия, началось строительство стратегических дорог и укрепленных баз, производилось слияние и укрепление поселков и деревень. На этот раз Япония двинула против 45 тысяч человек объединенной антияпонской армии громадные силы — свыше 20 дивизий. Одновременно повсюду шли аресты членов Общества сопротивления Японии за спасение Родины и всех, кто казался японцам "неблагонадежным". Командующий Квантунской армией расхваливал мне могущество японской армий и ее потрясающие военные успехи. Но их проверочные кампании и карательные экспедиции не достигли успеха, поэтому через год, теперь уже в большем масштабе, начались новые действия против бойцов сопротивления (позднее я узнал, что в них участвовало 700 тысяч японских солдат и 300 тысяч маньчжоугоских солдат). По словам Тун Цзисюня, люди часто пропадали без вести, а аресты не прекращались.

От командующего Квантунской армией или от премьер-министра я не мог получить какой-либо точной информации о происходящем. Лишь Тун Цзисюнь мог кое-что рассказать мне. Он говорил, что "успехи", о которых сообщает мне командующий Квантунской армией, сомнительны. Трудно сказать, кто те бандиты, которых они уничтожают. У Тун Цзисюня был родственник, направленный после своего ареста на строительство какого-то секретного объекта. После окончания строительства почти все рабочие были уничтожены. Лишь несколько человек спаслись. Родственник Тун Цзисюня считал, что упомянутые в газете "бандиты", которых уничтожили японцы, вероятно, и были этими самыми рабочими.

Через несколько дней после того, как Тун Цзисюнь рассказал мне эту историю, внезапно исчез мой бывший английский переводчик У Канъе. Пу Цзе сказал мне, что У Канъе был взят за то, что, будучи в посольстве в Токио, имел связь с американцами. Перед смертью У Канъе просил передать мне письмо с просьбой замолвить за него словечко, но в то время Пу Цзе не осмелился передать мне его. Услышав такие новости, я попросил его не продолжать.

Многие планы и законы, на которые я давал свое согласие в те Дни, были связаны с военными приготовлениями Японии и с усилением ее управления своей северо-восточной колонией. Они включали Первый пятилетний план развития производства, Закон о контроле имущества, реорганизацию правительства, направленные на укрепление японского господства. Сюда же входило внедрение японского языка в качестве государственного. Но самое сильное впечатление произвела на меня женитьба брата Пу Цзе.

Пу Цзе окончил в Японии императорский лицей и поступил в военное училище. Зимой 1935 года он вернулся в Чанчунь и был назначен в дворцовую охрану. С этого времени его знакомые из Квантунской армии часто обсуждали с ним вопрос о женитьбе и постоянно твердили, что мужчина обязательно должен иметь женщину, которая ухаживала бы за ним, что японки самые идеальные жены на свете и т. п. Сначала я не принимал эти разговоры всерьез. Но неожиданно Ёсиока проговорился, сказав, что женитьба необходима для укрепления дружбы между Японией и Маньчжоу-Го и командование надеется, что Пу Цзе женится на японке. Все это меня сильно встревожило. Я посоветовался с моей второй сестрой, и мы решили, что это заговор, что японцы хотят по рукам и ногам связать Пу Цзе, получить ребенка японской крови, который в случае необходимости смог бы заменить меня. Мы решили действовать быстро и женить Пу Цзе. Я вызвал его к себе и предупредил, что появление в доме жены-японки будет означать полный контроль со стороны японцев. Я сказал Пу Цзе, что найду для него хорошую пару, а он должен слушаться меня и не жениться на японке. Пу Цзе согласился, и я послал человека в Пекин, чтобы сосватать ему невесту. Скоро невеста была выбрана, и Пу Цзе она понравилась. Но вдруг появился Ёсиока и грубо заметил:

— Командование надеется, что брат императора женится на японке и докажет этим свои дружеские чувства. Такая женитьба послужит делу укрепления дружбы между Японией и Маньчжоу-Го.

Ёсиока сообщил, что сватом будет сам генерал Хондзё, поэтому следует ждать вестей из Токио. В конце концов Пу Цзе пришлось подчиниться. 3 апреля 1937 года он женился в Токио на Сага Хиро — дочери знатного вельможи, маркиза Сага. Менее чем через месяц по предложению командования Квантунской армии Государственный совет принял Закон о наследовании престола, гласивший:

"После смерти императора престол переходит к его сыну; если сына нет, то к внуку; если нет сына и внука, то престол наследует младший брат. Если брат умрет, наследником назначается его сын".

После возвращения Пу Цзе с женой на Северо-Восток я решительно отказывался говорить с ним о чем-либо откровенно и совершенно не пробовал того, что присылала мне в дар его жена. Если Пу Цзе ел вместе со мной и на столе лежала еда, приготовленная его женой, я ждал, когда Пу Цзе первым ее попробует, и лишь тогда ел немного сам.

В дальнейшем, когда Пу Цзе должен был стать отцом, я с тревогой думал о своей судьбе и даже гадал. Не меньше беспокоился я и о брате: только последний пункт Закона о наследовании престола, в котором говорилось, что наследником назначается сын брата, имел под собой почву. Японскому командованию нужен был император японской крови, поэтому мы, братья, могли стать жертвой. Я облегченно вздохнул лишь тогда, когда узнал, что у Пу Цзе родилась дочь.

Чувствовал бы я себя спокойнее, если бы у меня самого родился сын? Вряд ли, ибо я давно уже подписал документ, в котором обязался послать сына учиться и воспитываться в Японию, когда ему исполнится пять лет.

28 июня, за девять дней до событий 7 июля, я снова был серьезно напуган, на этот раз инцидентом с дворцовой охраной.

Так называемая дворцовая охрана состояла из отрядов, которые я содержал на личные средства. Ее возникновение было связано не только с желанием иметь личную охрану, но и преследовало ту же цель, что и посылка Пу Цзе в Японию, в военное училище: я стремился создать свой костяк армии. В дворцовой охране было 300 человек, и все они проходили офицерскую подготовку. Тун Цзисюнь, ведавший их обучением, давно говорил мне, что командование Квантунской армии недовольно этим. Я не обращал внимания на его замечания до тех пор, пока не произошло следующее. 28 июня часть охранников отправилась погулять в парк и поспорила там с несколькими японцами в штатском из-за проката лодок. В это время откуда-то набежало множество японцев, и они начали драку. Разозленная охрана оказала сопротивление, применив приемы китайской борьбы. Японцы, видя, что с охранниками справиться трудно, натравили на них овчарок. Охранники убили собак, прорвали окружение и вернулись в свои казармы. Спустя некоторое время к Тун Цзисюню явились японские жандармы и потребовали выдать им тех, кто находился в парке. Со страху Тун Цзисюнь назвал охранников, и их увели жандармы. Японцы заставляли их сознаться в антиманьчжоугоской и антияпонской деятельности, те не признавали себя виновными, и их жестоко пытали. Стало ясно, что все это заранее подстроили японцы: в штатском были военные, среди пострадавших находилось двое советников Квантунской армии, собаки тоже принадлежали японской армии. Услышав, что японцы арестовали моих охранников, я подумал, что это случайность, и просил Ёсиоку поговорить с командованием. Вернувшись, он передал мне три следующих условия начальника штаба Квантунской армии Тодзе:

1. Ответственный за дворцовую охрану Тун Цзисюнь должен извиниться перед ранеными советниками Квантунской армии.

2. Виновники инцидента должны быть высланы за пределы страны.

3. В дальнейшем не допускать повторения подобных случаев.

Я обещал выполнить все условия. Вслед за этим меня заставили освободить Тун Цзисюня от обязанностей начальника дворцовой охраны и передать эту должность японцу Нагао.

Я должен был сократить численность своей охраны и заменить находившиеся у нее на вооружении винтовки на пистолеты.

Еще раньше для создания своих собственных сил я посылал в Японию несколько групп молодежи учиться военному делу. Неожиданно после их возвращения все они, в том числе и Пу Цзе, были назначены на должности в военном ведомстве, и я вообще не имел к ним никакого отношения. И вот теперь моя личная охрана попала под полный контроль японцев. Так рассеялись все мои иллюзии.

Когда 7 июля 1937 года началась война между Японией и Китаем и японская армия захватила Пекин, у некоторых маньчжурских князей и цинских ветеранов в Пекине появилась надежда на восстановление прежних порядков. Но для меня уже стало ясно, что это теперь невозможно. Я думал лишь об одном: как в этих условиях сохранить свою безопасность и как приспособиться к Ёсиоке — этому олицетворению Квантунской армии?