Еще одна экскурсия

Еще одна экскурсия

Во второй половине 1957 года мы совершили еще одну экскурсию. На этот раз мы побывали в Шэньяне, Аньшане, Чанчуне и Харбине, посмотрели строительство водохранилища, посетили восемнадцать фабрик, шесть научных учреждений и школ, три больницы, две выставки и один спортзал. В Харбине мы побывали в зоне, где функционировал японский бактериологический отряд № 731. Отдали дань уважения павшим героям. Впечатлений от этой поездки было еще больше, чем от предыдущей. Хочу здесь рассказать о некоторых из них.

Предприятия, которые мы осматривали, в большинстве своем были новыми. Лишь небольшая часть осталась в наследство от японцев. В основном это были руины, вроде Аныпаньского и Шэньянского станкостроительного заводов, которые были разрушены японцами и гоминьдановцами. Теперь это были заново отстроенные предприятия огромных масштабов. Многие высокие чиновники марионеточного правительства, которые хорошо помнили старые японские предприятия, не верили своим глазам. Больше всего меня поразило то, что на многих изделиях я смог прочитать надпись "Сделано в Китайской Народной Республике". Раньше повсюду виднелись надписи: "сделано в Америке", "сделано в Германии". А теперь я увидел комплексное оборудование, готовое к экспорту, и на нем было написано: "Сделано в Китае".

Когда японцы покидали Аныиань, они говорили: "Оставим им Аньшань, чтобы сеяли там гаолян. А захотят восстановить, скажем откровенно, на это у них уйдет лет двадцать". Китайцы не стали сеять там гаолян, а восстановили производство за три года, достигнув небывалых прежде показателей.

Многие примеры говорили нам: китайцы поднялись. Китайцы победили не только на поле боя, но и в экономическом строительстве…

На Первом Чанчуньском автомобильном заводе нам рассказали маленькую историю. Когда на заводе еще только начиналось производство, на экскурсию туда должны были приехать школьники. Решили за ними послать автобус. Ребята позвонили по телефону и поинтересовались, на новой ли машине их повезут. Им ответили, что завод выпускает только грузовики, на которых пассажирам ездить неудобно. А заедет за ними иномарка. Ребятам это не понравилось. Они сказали: "Импортная машина хуже, чем отечественный грузовик. Хотим поехать на грузовике, который сделан у нас на Родине!"

Родина! Как это возвышенно звучит в устах ребят! А у меня за сорок прошедших лет в голове даже намека не было о таком понятии.

Я всегда проявлял интерес к тому, как живут люди в своей обычной жизни. Впервые я смог удовлетворить свое любопытство, когда отправился к отцу в Северную резиденцию. Во второй раз это произошло тогда, когда я выразил желание навестить Чэнь Баошэна. Я очень завидовал свободной и беззаботной жизни людей. Потом в Тяньцзине я наблюдал из ресторана европейской кухни и иностранного клуба за поведением "китайской элиты", и мне казалось, что эти люди намного свободнее меня, но все же не столь уважаемы. Я не очень им завидовал, однако любопытство меня все же не покидало. Во времена Маньчжоу-Го меня больше охватывала тревога, чем любопытство. После возвращения в Китай я поначалу вообще не думал на эту тему. Как живут другие, меня не очень-то и касалось. Позже, когда передо мной возникли светлые перспективы будущей жизни, этот вопрос снова приобрел актуальность. Вот почему в эту поездку я особенно внимательно присматривался к жизни простых людей.

Наибольшее впечатление на меня произвел Харбин. Детская железная дорога в городском детском парке заставила меня вспомнить мои детские годы, когда я увлекался общением с муравьями. Знакомясь со статистикой деторождения в роддоме и заботой о материнстве, я понял, что в те годы о подобном внимании не могла мечтать даже семья маньчжурского императора. Сидя на скамейке на острове Тайяндао в Харбине и глядя вдаль на проплывающие по реке пароходы, слушая пение и игру на аккордеоне девушек и молодых людей, расположившихся на поляне, я вспомнил годы, относящиеся к первой половине мой жизни. Я не только никогда не пел от радости, но даже не испытал ни разу обыкновенного удовольствия позагорать на солнышке, посидеть на траве или просто погулять. Меня тогда беспокоило, не обсчитал ли меня повар или не готовят ли происки против меня японцы… А тут ни забот, ни печали. В нескольких десятках метров от меня, прямо на берегу реки, какой-то художник писал картину. Я подошел к нему и пристроился сзади. Он ни разу не обернулся. Его сумка, холст, краски лежали около скамейки, никто за ними не присматривал. Казалось, что он был уверен, что никто их не возьмет. В старом обществе этого просто не могло быть, а теперь это реальность.

Еще один факт: в парке, в телефонной будке, висел маленький деревянный ящичек, на котором была наклеена бумажка с надписью: "За каждый разговор 4 фыня, просим положить деньги в ящичек".

Как мне рассказали, раньше на острове располагался клуб, где за туалет нужно было платить. А теперь в письмах из дома мне писали, что в любой гостинице, ресторане, бане и других местах, если вы дадите обслуживающему персоналу чаевые, то это будет воспринято как оскорбление. И это факт.

В последний день пребывания в Харбине я смог на примере двух экскурсионных объектов увидеть существование двух категорий людей в мире. Один объект — это район с одноэтажными строениями, построенный японским бактериологическим отрядом № 731. Другой объект — это Дом памяти павших героев.

После Второй мировой войны в Японии вышла из печати книга под названием "Бактериологический отряд № 731", автор-японец состоял членом этого отряда. Описываемый объект представлял собой комплекс зданий и имел по периметру четыре километра. Главный корпус по своим размерам в четыре раза превосходил самое крупное здание в Японии. В нем работало свыше трех тысяч человек. Там держали десятки тысяч крыс, четыре с половиной тысячи специальных инкубаторных установок. С помощью крысиной крови размножались мириады блох, производительность инкубаторов позволяла получать до трехсот килограммов бактерий чумы в месяц. На "заводе" имелась тюрьма на 400 — 500 человек — живой материал для экспериментов. Это были военнопленные и патриоты, выступавшие против японской оккупации. Были здесь и китайцы, и русские, и граждане Монгольской Народной Республики. Их не считали даже за людей, называли просто "материалом". Ежегодно по меньшей мере 600 человек оказывались замученными здесь самым изуверским способом.

Автор книги слышал, что по своей мощи выращенные бактерии превышали мощь любого оружия и могли уничтожить до 100 миллионов человек. И японские военные этим гордились.

Когда советские войска подходили к Харбину, этот отряд, уничтожая улики, разом отравил несколько сот заключенных, намереваясь предать огню их тела и закопать в огромной яме. Палачи второпях не смогли сжечь все трупы дотла, и они в яме не помещались. Тогда недогоревшие тела выкопали, отделили мясо от костей, мясо сожгли, а кости размельчили дорожными катками. Главное здание был взорвано.

Однажды крестьянин из соседней деревни шел по оставшемуся пепелищу и обнаружил на земле разбитый глиняный горшок, внутри которого скакали блохи. Его укусила одна их них. В деревне началась эпидемия чумы. Несмотря на все меры, предпринятые направленным туда медицинским отрядом, в деревне, насчитывавшей около ста дворов, болезнь унесла 142 жизни.

"Живя в этом мире, человек всегда должен сделать что-нибудь полезное для людей, лишь тогда его жизнь будет иметь смысл и он будет чувствовать себя уверенно".

Так сказал однажды начальник тюрьмы. Теперь эта фраза нашла свой отклик и в моей душе. "Злые духи", изготавливавшие бактерии чумы, и их сатрапы первоначально относились к одной и той же категории людей. Ради личной выгоды, используя всевозможные дьявольские способы, они уничтожали миллионы людей. Тем не менее, самое научное оружие этих "злых духов" оказалось вовсе не таким уж всемогущим. Уничтожили они не народ, а самих себя. Изобретатели оружия и их сатрапы исчезли. Остался народ, который ныне строит счастливую жизнь.

В деревне мы осмотрели купленные недавно новые механизмы — дренажно-оросительную машину, грузовик, различные виды химудобрений, новую школу, здравпункт и недавно установленную линию электропередачи. Когда мы заговорили о плановых показателях на следующий год, присутствующие воодушевились еще больше.

В конце нашего пребывания крестьяне — члены кооператива притащили нам в подарок корзины, полные огурцов и редиски. Как мы ни отказывались, корзины все-таки погрузили в автобус.

Руины, оставшиеся от "бактериологического завода", говорили людям об ужасах войны; каждый предмет, принадлежавший павшим героям в Доме памяти, говорил о том, что такое добросердечие; каждый экспонат говорил о том, что их обладатели отдали последнюю каплю крови во имя самой прекрасной мечты человечества.

Дом памяти представлял собой величественное здание в романском стиле. В течение 14 лет там размещалось главное управление харбинской полиции. В те кровавые годы здесь были допрошены, подвергнуты истязаниям и отправлены к месту казни тысячи китайских патриотов. Выставленные здесь фотографии и предметы погибших героев — это лишь малая часть того, что осталось. Каждая вещь, каждый факт, точное время и место происходивших событий вызывают у меня в памяти чувство стыда. На третий день после начала акции японских милитаристов, т. е. 21 сентября 1931 года, провинциальный комитет китайской коммунистической партии в Маньчжурии созвал экстренное совещание, на котором обратился с призывом ко всем членам партии Северо-Востока, ко всем патриотам немедленно вооружиться и вступить в бой с противником. Фотографии этого документа и бывшего помещения, где находился провинциальный комитет, возвратили меня к временам двадцатилетней давности. Для спасения нации от гибели народ северо-восточных провинций под руководством партии, невзирая на препятствия, чинимые Чан Кайши, сам встал на борьбу. Я же в то время находился в Цзинъюане и вел предательскую и преступную политику. Я вспомнил Чжэн Сяосюя с сыном, Ло Чжэньюя, Ян Ганцзы и город Люйшунь…

Когда экскурсовод стал рассказывать о подвигах генерала Ян Цзинъюя, я вспомнил несколько своих выездов в Дунбяньдао — район действия дивизии объединенной армии генералов Ян Цзинъюя и Ли Хунгуана. Там я имел возможность полюбоваться горными вершинами Чанбайшаня, утренним туманом и восходом солнца. Красоты родины не тронули моего сердца. Мое внимание было приковано к японским жандармам, солдатам и полиции марионеточного правительства, которые находились по обе стороны железной дороги. В газетах, учрежденных японцами, постоянно сообщалось, что с "бандитами" в районе Дунбяньдао покончено, однако тот выезд в данный район показал, что обстановка по-прежнему оставалась неспокойной. Даже после бегства в Тунхуа и Далицзыгоу до меня доходили слухи, что там "не очень спокойно". Объединенная армия сопротивления японцам вела здесь боевые действия вплоть до самой капитуляции Японии. В конечном итоге уничтожена была не объединенная армия сопротивления, а японские императорские войска. Объединенной армии противостояли Квантунская армия и хорошо вооруженные войска марионеточного правительства. Ситуация была тяжелейшей, тем не менее, глядя на выставленные экспонаты — старые котелки, чайники, самодельные топоры, облезлые швейные машины и другие предметы быта, я как будто увидел улыбающиеся лица их владельцев. Такое лицо я видел у молодого начальника Лунфэнской шахты. Оно бывает только у людей, обладающих твердой уверенностью в себе. Стоя перед обувью, сделанной из обыкновенной бересты, я будто сам ощутил эту уверенность и услышал мощный голос, который поет популярную в то время песню:

"Туфли из бересты сделаны в родном отечестве. Делаем сами из своего материала. Из дикого льна делаем шнурки, а кору берем прямо с деревьев. Туфли из бересты непросты, бойцы в них могут лазить по горам. Модницам их не купить, богатым тетушкам они счастья не принесут. Туфли из бересты по-настоящему хороши, бойцы в них прыгают по горам и гоняют трусливых япошек!"

Японцы в то время велели мне "штамповать" один за другим всякие законы и декреты, по которым в дальнейшем осуществлялась политика расквартирования войск в сельских домах, велся контроль над запасами зерна, устраивалась блокада горных районов, использовались все средства для того, чтобы оборвать экономические контакты между объединенными войсками сопротивления с внешним миром. Они действительно этого добились, и часть отрядов генерала Ян Цзинъюя была окружена. Запасы продовольствия были на исходе, но борьба продолжалась, и продолжалась до тех пор, пока японцы не стали сомневаться в получаемых донесениях и поступающей информации. Почему эти люди, не имевшие продуктов питания, продолжали драться? Что они едят? Генерал Ян Цзинъюй, к несчастью, погиб. Японцы, желая раскрыть эту загадку, вскрыли ему живот и нашли в желудке этого несгибаемого воина лишь корешки травы и листья деревьев…

В то время, когда генерал Ян Цзинъюй и его боевые товарищи пели песню о бересте, жевали корешки травы и, рассматривая старую карту своей родины, размышляли о будущем, я находился в смятении. Я боялся, что японцы меня бросят. Меня мучили ночные кошары. Я не ел скоромной пищи и целыми днями молился и гадал.

Экспонаты выставки: оставшиеся от генерала Яна карта, печать, забрызганная кровью одежда и сочинения, которые он писал еще в детские годы, потрясли нас. От всего увиденного у меня навернулись слезы. Позади меня — мои спутники и японские военные преступники плакали. Когда мы дошли до портрета павшего героя Чжао Иманя, из наших рядов протиснулся человек и, рыдая, стал перед портретом на колени. Отбивая земные поклоны, он сказал: "Это я — тот самый начальник полицейского управления…"

Это был министр труда при марионеточном правительстве, звали его Юй Цзинтао. Раньше он служил начальником управления полиции города Харбина, и арестованный Чжао Имань находился именно там. Его допрашивали в помещении, где сейчас развернулась выставка, а среди тех, кто допрашивал, был и Юй Цзинтао.

Прежние судьи теперь стали подсудимыми, их осудила история. И плакать должен был не он один.