Мнение римлян
Мнение римлян
Когда римляне конца Республики думали об этрусках, они представляли себе огромную поверженную мощь, несметные исчезнувшие сокровища, но главное (трудно поверить!) — добродетели древнего земледельческого народа, опаленного солнцем полей и крайне благочестивого. Тит Ливий писал: «То был народ, более других склонный к религиозным обрядам, тем более что в них он был особенно сведущ»{55}. Этимологи изощрялись вовсю, стараясь найти в самом слове «этруски» или «туски» указание на это призвание. Слово tuscus они связывали с греческим thusia, что означает «жертвоприношение»{56}, и не сомневались в том, что слово caeremoniae (церемонии) происходит от названия города Цере{57}.
В самом деле, редкий народ в большей степени прислушивался к воле богов. Для этрусков повседневная жизнь, личная или общественная, проходила в густом лесу символов, сквозь который они осторожно пробирались, ведомые гадателями. Внимательно изучая молнии или печень жертв, истолковывая стихийные бедствия или аномалии при родах, эти гадатели и гаруспики во всех этих чудесах, являемых в каждое время года, читали близкое будущее, а иногда, если оно сулило несчастья, даже могли его предотвратить. Свой многовековой опыт они отразили в ученых трудах — «Книгах судьбы», многие отрывки из которых дошли до нас на латыни, а их авторитет, даже в других странах, был столь высок, что Рим с давних пор прибегал к их помощи в тех случаях, когда его собственные жрецы и Дельфийский оракул в храме Аполлона заходили в тупик Мы еще вернемся к так называемой Etrusca disciplina, сакральному знанию этрусков, но эта навязчивая мысль о божественном — очень важная, если не самая главная черта homo Etruscus, о которой нельзя не упомянуть.
Одно из знаменитейших захоронений этрусков — гробница Франсуа из Вульчи, фрески которой датируются периодом не позднее I века до н. э. На одной из стен атриума изображена в профиль прекрасная фигура черноволосого юноши, запахнувшегося в темно-синюю накидку с вышивкой. Его имя — Vel Saties — написано над его головой: возможно, так звали усопшего, но, во всяком случае, это изображение реального человека. Считается, что это древнейший портрет человека в полный рост в европейской живописи{58}. Справа от него сидит на корточках карлик Arnza, «маленький Аррунс», держащий в левой руке привязанную за шнурок птицу, похожую на дятла. Перед нами сцена гадания, ее самый драматический момент, когда птица собирается взлететь. И Vel Saties уже готов проследить за ее полетом в небе, полном знамений. Поражает выражение тревоги, которое читается в его глазах и в приоткрытом рте: это потрясающая иллюстрация к словам Тита Ливия: «Gens ante alias dedita religionibus»[12].
Мрачная и пылкая набожность, для которой каждая вещь обладает скрытым смыслом, а ритуальные книги заставляют согнуться под грузом великих космических законов, — вот основное понятие, сообщаемое нам этрусками о самих себе и подтверждаемое римлянами. Оно полностью противоречит двойственному представлению греков, в котором, даже с учетом преувеличений и злопыхательских искажений, должна была заключаться частица правды. Надо полагать, этрускам была присуща трезвомыслящая жестокость, проявляющаяся в ужасных казнях и человеческих жертвоприношениях, а также бьющая через край чувственность и свобода нравов, которую римским завоевателям едва ли удалось обуздать. Однако эти три противоречивые характеристики можно совместить, если считать их свойством народа, все еще глубоко погруженного в до-эллинское царство бессознательного, который, несмотря на притягательность для него греческой цивилизации, упорно не желал вступать в эру разума и мудрости. Этруски могли восторженно принять проповедников культа Диониса, но трудно себе представить, чтобы они оценили учение Сократа. Несмотря ни на что, они оставались верными наследниками древних верований — восточных или средиземноморских, — и эта преемственность придавала их цивилизации примечательную архаичность.