ГЛАВА LXIX Положение Рима с двенадцатого столетия. — Светское владычество пап. — Восстания римлян. — Политическая ересь Арнольда Брешианского.— Восстановление республики. — Сенаторы. — Гордость римлян. — Их войны. — Они лишаются избрания и присутствия пап, удалившихся в Авиньон. — Юбилей. — Знатные

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА LXIX

Положение Рима с двенадцатого столетия. — Светское владычество пап. — Восстания римлян. — Политическая ересь Арнольда Брешианского.— Восстановление республики. — Сенаторы. — Гордость римлян. — Их войны. — Они лишаются избрания и присутствия пап, удалившихся в Авиньон. — Юбилей. — Знатные римские семьи. — Вражда между Колонна и Орсини. 1100-1800 г.г.

В первые века упадка и разрушения Римской империи наше внимание постоянно сосредоточивается на царственном городе, который предписывал законы лучшей части земного шара. Мы следим за его судьбой сначала с удивлением, а потом с состраданием, но всегда со вниманием, а когда провинции отвлекают это внимание от Капитолия, мы смотрим на них, как на ветви, мало помалу отделявшиеся от главного ствола. Основание нового Рима на берегах Босфора заставило нас следить за преемниками Константина, а наша любознательность увлекла нас в самые отдаленные европейские и азиатские страны, отыскивая там причины и виновников продолжительного упадка Византийской монархии. Победы Юстиниана снова привлекли нас к берегам Тибра, для того чтобы мы были свидетелями освобождения старинной митрополии, но это освобождение только изменило или даже усилило рабскую зависимость. Рим уже лишился и своих трофеев, и своих богов, и своих цезарей, а владычество готов не было для него ни более позорно, ни более отяготительно, чем тирания греков. В восьмом столетии христианской эры религиозный спор о почитании икон побудил римлян отстаивать их независимость; их епископ сделался и светским и духовным главою свободного народа, а название восстановленной Карлом Великим западной империи до сих пор служит украшением для старинного государственного устройства новейшей Германии. Название Рима до сих пор внушает нам невольное уважение, местный климат (каково бы ни было его влияние) уже успел измениться; чистота крови его жителей была испорчена тысячами стекавшихся в нее каналов; но внушительный вид его развалин и воспоминание о его прошлом величии раздули искру национального характера. Из мрака средних веков выделяются некоторые сцены, которые стоят того, чтобы мы остановили на них наше внимание, и я не закончу моего труда, пока не опишу положения и революций города Рима, подчинившегося абсолютному владычеству пап почти в то самое время, как Константинополь был порабощен турками.

В начале двенадцатого столетия, то есть в эпоху Первого крестового похода, латины чтили Рим как всемирную митрополию и как столицу папы и императора, получавших от вечного города и свои титулы, и почет, и право на светское владычество или действительное пользование этим правом. После столь длинного перерыва не лишним будет напомнить, что преемники Карла Великого и Оттоны избирались на той стороне Рейна на национальных сеймах, но что эти монархи довольствовались скромными титулами королей Германии и Италии, пока не переходили через Альпы и через Аппенины, для того чтобы получать императорскую корону на берегах Тибра. Когда они приближались к городу, к ним выходили навстречу в длинной процессии духовенство и жители с пальмовыми ветвями и с крестами в руках, а развевавшиеся на знаменах грозные изображения волков и львов, драконов и орлов напоминали о тех легионах и когортах, которые когда-то сражались за республику. Клятву охранять вольности римлян император произносил три раза — у Мильвийского моста, у городских ворот и на ступенях Ватикана, а раздача обычных подарков была слабым подражанием роскоши первых цезарей. В храме св. Петра коронование совершалось его преемником; к голосу Божию присоединялся голос народа, а свое одобрение этот народ выражал восклицаниями: "Долгая жизнь и победа нашему государю — папе! Долгая жизнь и победа римским и тевтонским армиям!" Верховное владычество императоров основывалось на титулах цезаря и августа, на законах Константина и Юстиниана и на примере Карла Великого и Оттона; их титулы и изображения вычеканивались на папских монетах, а в доказательство своего права чинить расправу они вручали меч правосудия городскому префекту. Но название, язык и нравы варварского повелителя пробуждали в римлянах все их старые предрассудки. Цезари, которые были родом из Саксонии или из Франконии, стояли во главе феодальной аристократии и не были в состоянии поддерживать ту гражданскую и военную дисциплину, с помощью которой только и было бы можно держать в повиновении отдаленный народ, хотя и не умевший пользоваться свободой, но невыносивший рабства. Один раз, и только один раз в своей жизни, каждый император спускался с Альп во главе армии, состоявшей из его тевтонских вассалов. Я уже описал мирный порядок, в котором совершались его въезд и его коронование, но этот порядок обыкновенно нарушали выражения неудовольствии и восстания римлян, смотревших на своего государя, как на чужеземца, вторгавшегося в их территорию; он уезжал, по обыкновению, скоро, а нередко и с позором, в случае же его продолжительного отсутствия (если его царствование было продолжительно) его власть переставали признавать, а его имя забывали. Успешные стремления германцев и итальянцев к независимости подкопались под основы императорского верховенства, и торжество пап послужило избавлением для Рима.

Из двух его монархов император пользовался непрочной властью, приобретенной путем завоевания, а папа пользовался властью, основанной на мягком, но более прочном фундаменте общественного мнения и привычки. С устранением иноземного владычества влияние пастыря на его паству усилилось и сам он сделался для нее более прежнего дорог. Взамен исходивших от германского двора произвольных или продажных назначений, наместника Христова стали свободно выбирать в коллегии кардиналов, большей частью родившихся в Риме или постоянно там живших. Это избрание утверждалось одобрением должностных лиц и народа, и та церковная власть, которой подчинялись и Швеция, и Британия, в конце концов устанавливалась свободной волей римлян. Одно и то же голосование давало столице и монарха, и первосвященника. Все были убеждены, что Константин облек пап светской властью над Римом, и самые смелые цивилисты, самые нечестивые скептики ограничивались тем, что оспаривали право императора и законность сделанного им пожалования. Невежество и традиции четырех столетий глубоко вкоренили в умах убеждение, что этот факт достоверен и что это пожалование действительно состоялось, а баснословное происхождение этого убеждения затемнялось теми прочными результатами, к которым оно привело на практике.

Название dominus, или господин, надписывалось на монетах епископов; их титул был утвержден народными возгласами и верноподданнической присягой, и с добровольного или с вынужденного согласия германских цезарей они долго пользовались верховным или подначальным правом управлять городом и наследием св. Петра. Владычество пап льстило предрассудкам римлян, но не было несовместимо с их вольностями, а более пытливое расследование обнаружило бы еще более благородную причину могущества пап — признательность народа, который они избавили от ереси и от угнетений греческих тиранов. Соединявшиеся в одном лице звания монарха и первосвященника, по-видимому, должны были в века суеверий служить опорой одно для другого, а ключи от дверей рая должны были служить для пап самым надежным залогом той покорности, которой они требовали на земле. Правда, личные пороки пап иногда унижали святость их звания, но скандалы десятого столетия были заглажены суровыми и еще более опасными добродетелями Григория Седьмого и его преемников, а во время честолюбивой борьбы, которую они вели, отстаивая права церкви, их страдания и их успехи в одинаковой мере усиливали почтительную преданность народа. Они иногда делались жертвами гонений и вели скитальческую жизнь в бедности и в изгнании, а апостольское самоотвержение, с которым они готовы были идти на мученическую смерть, должно было внушать преданность и сочувствие всякому католику. Иногда, напротив того, они метали громы Ватикана, назначали, судили и низлагали земных царей, так что самый гордый из римлян не мог бы считать себя униженным покорностью перед первосвященником, у которого преемники Карла Великого целовали ноги и которому они держали стремя. Даже мирские интересы горожан требовали, чтобы папа пользовался спокойствием и почетом в своей резиденции, так как присутствие пап служило для тщеславного и ленивого народа главным источником средств существования и обогащения. В ту пору постоянные доходы пап, вероятно, уменьшились, многие из их старинных наследственных владений и в Италии, и в провинциях были у них отняты руками нечестивцев, а этой утраты папы не могли восполнить не всегда успешным предъявлением своих прав на более богатые пожалования Пипина и его преемников. Но непрерывно прибывавшие и постоянно увеличивавшиеся толпы пилигримов и просителей питали и Ватикан, и Капитолий; лоно христианства расширилось, и как папа, так и кардиналы были обременены разбирательством церковных дел и мирских тяжб. Новая юриспруденция ввела в латинской церкви право обращаться к папскому правительству с апелляциями; епископы и аббаты являлись по полученному ими приглашению или требованию в Рим и с севера и с запада для того, чтобы излагать перед ракой апостолов свои просьбы, жалобы, обвинения или оправдания. Когда-то ходили рассказы о следующем, почти невероятном, происшествии: две лошади, принадлежавшие архиепископам Майнцскому и Кельнскому, перешли обратно через Альпы с золотом и серебром, с которыми были отправлены в Рим; но все скоро убедились, что успех и пилигримов и просителей зависел гораздо менее от справедливости их дела, чем от ценности их добровольных приношений. Эти иноземцы любили выставлять напоказ и свое богатство и свое благочестие, а то, что они тратили на свои нужды духовные и мирские, шло различными путями в прибыль римлянам.

Эти веские мотивы должны бы были упрочивать добровольную и благочестивую покорность римлян к их духовному и светскому правителю. Но влияние предрассудков и интересов часто уничтожается взрывами необузданных страстей. Индеец, который срубает дерево для того, чтобы было удобнее снимать с него фрукты, и араб, который грабит торговый караван, руководствуются одними и теми же внушениями варварской натуры, которая заботится только о настоящем, забывая о будущем, и для минутного удовлетворения своих хищнических влечений отказывается от продолжительного и прочного обладания более ценными благами. Точно так и безрассудные римляне не умели соблюдать должного уважения к раке св. Петра; они силой отбирали добровольные приношения верующих и оскорбляли пилигримов, не соображая того, что своим негостеприимством и нечестием они уменьшали число и доходность таких посещений папской столицы. Даже влияние суеверий изменчиво и непрочно, и нередко случается, что корыстолюбие или гордость разрывает узы раба, неумевшего самостоятельно руководить своим рассудком. Легкомысленное доверие к вымыслам и прорицаниям духовенства действует всего сильнее на умы варвара, но именно варвар всех менее способен предпочитать произведения фантазии удовлетворению чувственных влечений и жертвовать своими земными желаниями и интересами ради отдаленной цели, ради невидимого и, быть может, воображаемого предмета. Когда он находится в полном цвете здоровья и молодости, он на практике постоянно идет вразрез со своими верованиями, и это продолжается до тех пор, когда старость, болезни или несчастье возбуждают в нем опасения и заставляют его уплатить двойной долг, налагаемый благочестием и угрызениями совести. Я уже ранее заметил, что религиозное равнодушие новейшего времени всего более благоприятно для спокойствия и для безопасности духовенства. При господстве суеверий духовенство может многого ожидать от человеческого невежества и должно многого опасаться от человеческой склонности к насилиям. Его постоянно увеличивавшиеся богатства наконец сделали бы его единственным обладателем всех земных сокровищ, но эти богатства поступали к нему от движимых раскаянием отцов и отбирались корыстолюбивыми сыновьями; личность священнослужителей то была предметом поклонения, то подвергалась насилиям, и один и тот же идол то ставился на алтарь, то обращался руками того же поклонника в прах. В то время как в Европе господствовала феодальная система, различия и степень феодальной зависимости установлялись оружием, и среди тогдашних непрерывных смут люди редко внимали или подчинялись кроткому голосу законов и рассудка. Буйные римляне презирали иго своего епископа и издевались над его бессилием, а по своему воспитанию или по своему знанию он не мог без нарушения приличий или с успехом прибегать к могуществу меча. Они обсуждали причины его избрания и примечали его житейские слабости, а возможность следить вблизи за каждым его шагом уменьшала то уважение, которым его имя и его декреты пользовались среди варваров. Это различие не ускользнуло от внимания нашего историка-философа: "Хотя имя и власть папы наводили страх в отдаленных европейских странах, которые были погружены в глубокое невежество и были вовсе незнакомы с его характером и образом жизни, в самой Италии так мало уважали римского первосвященника, что его закоренелые враги окружали Рим и даже контролировали его управление этим городом, а послы, приносившие ему с самых дальних оконечностей Европы смиренные, или вернее, гнусные изъявления покорности от самых могущественных монархов того времени, лишь с крайним трудом могли проникать до его трона, чтобы падать ниц к его стопам". Богатства пап издавна возбуждали зависть; их власть встречала сопротивление, и они сами подвергались насилиям. Продолжительная борьба между митрой и короной увеличила число и разожгла страсти их врагов. Во время столь пагубных для Италии распрей между гвельфами и гибеллинами римляне не высказывали искреннего и постоянного сочувствия ни к тем, ни к другим, так как они были подданными и врагами и своего первосвященника, и императора; но их поддержки искали обе партии, и они выставляли на своем знамени то ключи св. Петра, то германского орла. Григорий Седьмой, которого можно превозносить или ненавидеть как основателя папской монархии, был выгнан из Рима и умер в Салерно изгнанником. Тридцать шесть его преемниковвыдерживали неравную борьбу с римлянами до своего удаления в Авиньоне; ни их преклонные лета, ни их звание не предохраняли их от частых насилий, а церкви нередко оскверня-лись мятежами и убийствами, в то время как в них публично совершались религиозные обряды. Описаниесхожих между собой причудливых зверских деяний, совершавшихся без внутренней связи или цели, было бы и скучно и отвратительно, поэтому я ограничусь несколькими происшествиями двенадцатого столетия, знакомящими нас с положением и самих пап и их столицы. В четверг на Страстной неделе, в то время как папа Паскаль совершал богослужение перед алтарем, он был прерван криками толпы, настоятельно требовавшей назначения одного популярного должностного лица. Его молчание привело толпу в ярость; его благочестивое заявление, что он не намерен смешивать земные дела с небесными, вызвало угрозы и предсказания, что он будет виновником и свидетелем общей гибели. Во время празднования Пасхи, в то время как папа направлялся вместе с духовенством в торжественной процессии к гробницам мучеников, толпа два раза пускала в него камни и копья — у моста св. Ангела и перед Капитолием. Дома его приверженцев были срыты до основания; Паскаль спасся с трудом и с опасностью для своей жизни; он собрал армию в наследственных владениях св. Петра, и последние дни его жизни были отравлены бедствиями междоусобной войны, от которых страдал он сам и которым подвергал других. Сцены, происходившие вслед за избранием его преемника Гелазия Второго, были еще более позорны и для церкви, и для города. Могущественный и мятежный барон Ченчио Франгипанис яростью вломился с оружием в руках в собрание кардиналов, стал срывать с них одежду, бить их и топтать ногами, а Христова наместника схватил за горло без всякого сострадания или уважения. Он таскал Гелазия по полу за волосы, осыпая его ударами и нанося ему раны своими шпорами, и наконец отвел его в свой собственный дом, где сковал его железной цепью. Восставший народ освободил своего епископа; знатные семьи, соперничавшие с семейством Франгипани, воспротивились дальнейшим насилиям со стороны барона; Ченчио был вынужден просить прощения, но сожалел не столько о своем преступном деянии, сколько о неудаче своего предприятия. Вскоре после того папа подвергся новому нападению подле самого алтаря. В то время как между его друзьями и недругами происходила кровопролитная борьба, он спасся бегством в своем облачении. Приверженцы, которые сопровождали его в этом позорном бегстве, возбудившем сострадание в римских матронах, были разогнаны или выбиты из седла, и папа был отыскан в поле позади храма св. Петра в совершенном одиночестве и полумертвым от страха и от изнеможения. Стряхнув пыль со своих ног, апостол покинул город, в котором оскорбляли его достоинство и подвергали его жизнь опасности, а выраженное им невольное сознание, что зависимость от одного императора менее тяжела, чем зависимость от двадцати, обнаружило всю тщету той власти, которая была целью священнического честолюбия. Этих фактов было бы достаточно, но я не могу умолчать о страданиях, вынесенных в том же столетии двумя папами — Луцием II и Луцием III. В то время как первый из них шел в боевом облачении на приступ Капитолия, он был поражен камнем в висок и через несколько дней после того испустил дух. Вокруг второго были тяжело ранены лица, составлявшие его свиту. Во время одного восстания некоторые из состоявших при папе священников были взяты в плен; бесчеловечные римляне пощадили одного из этих священников для того, чтобы он мог служить путеводителем для других, а всем остальным выкололи глаза, в насмешку надели на них митры, посадили их верхом на ослов головами к хвосту и заставили их поклясться, что в этом жалком виде они явятся к главе церкви для того, чтобы служить для него назидательным предостережением. Надежда или страх, утомление или угрызения совести, настроение народных умов или случайное стечение благоприятных условий иногда на время восстанавливали внутреннее спокойствие и удерживали римлян в покорности; тогда папа возвращался при радостных возгласах народа в латеранский или в ватиканский дворец, из которого был выгнан с угрозами и с насилиями. Но зло уже пустило глубокие и прочные корни: и до и после таких непродолжительных периодов затишья разражались такие бури, от которых барка св. Петра едва не потонула. Рим постоянно был театром войны и внутренних раздоров; политические партии и влиятельные семьи то укрепляли церкви и дворцы, то осаждали их, и только после восстановления внутреннего спокойствия в Европе Калист Второй имел достаточно энергии и был достаточно могуществен для того, чтобы воспретить частным людям употребление оружия внутри столицы. Среди тех народов, которые питали уважение к апостольскому престолу, бесчинства римлян возбуждали общее негодование, а святой Бернард в одном из своих писем к своему ученику Евгению Третьему заклеймил пороки этого мятежного народа со всей пылкостью своего остроумия и своего религиозного рвения. "Кому неизвестно, — писал живший в Клерво монах, — как тщеславны и высокомерны римляне? Этот народ вскормлен в мятеж, жестокосерд, упрям и готов повиноваться только тогда, когда не в силах сопротивляться. Когда римляне обещают служить вам, они делают это в надежде достигнуть владычества; когда они поклялись вам в верности, они выжидают удобного случая для восстания; а если для них закрыты ваши двери и скрыты ваши намерения, они выражают свое неудовольствие в громких жалобах. Они с большим искусством делают зло, но никогда не учились искусству делать добро. Будучи всем ненавистны и на земле и на небесах, нечестивы в отношении к Богу, склонны к внутренним раздорам, недоверчивы к своим соседям и бесчеловечны к иноземцам, они никого не любят и никем не любимы, а между тем как они стараются внушать страх другим, они сами живут в унизительном и постоянном страхе. Они не хотят подчиняться чужой воле, а сами не умеют управляться;они вероломны в отношении к старшим, невыносимы в своих отношениях к равным, неблагодарны к своим благодетелям и одинаково бесстыдны в своих требованиях, и в своих отказах. Будучи щедры на обещания, они скупы на исполнение этих обещаний; лесть и клевета, вероломство и измена — вот обыкновенные орудия их политики." Конечно, этот мрачный портрет не окрашен христианской любовью, но как бы он ни был груб и отвратителен, он был верным изображением римлян двенадцатого столетия. Иудеи не признали Христа, когда он появился среди них в виде плебея, а римляне имели основание не признавать его наместника, когда этот наместник стал усваивать пышность и высокомерие светских монархов. В тревожную эпоху Крестовых походов на Западе снова засверкали искры любознательности и здравомыслия; еретические учения возникшей в Болгарии секты павликиан были с успехом перенесены на итальянскую и французскую почву; видения гностиков смешались с наивной простотой евангельского учения, и враги духовенства научились примирять свои страсти со своей совестью и влечения к свободе с делами благочестия. Первым глашатаем римской свободы был Арнольд Брешианский, никогда не возвышавшийся с низших ступеней церковной иерархии и носивший монашеское платье скорее в знак своей бедности, чем в знак своей покорности. Его противники не могли отказывать ему в остроумии и в красноречии, влияние которых сильно чувствовали на самих себе; они неохотно признавали замечательную чистоту его нравственности, а для его заблуждений служила рекомендацией примесь важных и благотворных истин. В своих богословских трудах он был последователем знаменитого и несчастного Абеляра, также навлекшего на себя подозрения в ереси, но у любовника Элоизы была мягкая и гибкая натура: он растрогал и обезоружил своих судей смирением своего раскаяния. От своего наставника Арнольд, по всему вероятию, заимствовал некоторые метафизические определения Троицы, несогласные с духом его времени, его понятия о крещении и об евхаристии вызывали некоторые порицания, но источником его славы и его несчастий была политическая ересь. Он осмеливался ссылаться на слова Христа, что Его царствие не от мира сего он бесстрашно доказывал, что меч и скипетр должны находиться в руках светских должностных лиц, что мирские почести и богатства должны быть предоставлены мирянам, что аббаты, епископы и сам папа должны отказаться или от своей пышной обстановки или от вечного спасения и что когда они лишатся своих доходов, будет достаточно добровольной уплаты десятины и приношений от верующих не для удовлетворения их склонности к роскоши и их корыстолюбия, а для покрытия расходов при воздержанном образе жизни и при исполнении духовных обязанностей. В лице проповедника сначала чтили патриота, а первыми плодами его опасных поучений было неудовольствие или восстание Брешии против ее епископа. Но любовь народа не так прочна, как ненависть духовенства, и после того как еретические учения Арнольда были осуждены Иннокентием Вторым на Вселенском латеранском соборе, даже светские должностные лица стали приводить в исполнение церковный приговор из предрассудков и из страха. Ученик Абеляра уже не находил для себя убежища в Италии, бежал за Альпы и нашел безопасный и гостеприимный приют в Цюрихе, который служит в настоящее время столицей для главного из швейцарских кантонов. Цюрих был сначала местом стоянки римского гарнизона, потом сделался царской виллой, и в нем было основано заведение для воспитания знатных девиц; наконец он мало помалу разросся до того, что сделался вольным и цветущим городом, в котором императорские комиссары иногда рассматривали аппеляционные жалобы миланцев. В такое время когда умы еще не были зрелы для реформации, предшественнику Цвингли внимали с одобрением; мужественное и простодушное местное население усвоило и долго сохраняло в своих убеждениях ту окраску, которую им придал Арнольд, а своим искусством или своими личными достоинствами он увлек констанского епископа и даже папского легата, пожертвовавших для него и интересами папы, и интересами своего сословия. Горячие увещания св. Бернарда пробудили в них запоздалое религиозное рвение, а гонения принудили врага церкви прибегнуть к крайней мере — водрузить свое знамя в самом Риме на глазах у преемника св. Петра.

Впрочем, мужество Арнольда не было лишено благоразумия: он пользовался покровительством римской знати и римского населения и, быть может, по их приглашению прибыл в Рим и стал оглашать семь холмов красноречивыми поучениями в защиту свободы. Смешивая в одной и той же речи цитаты из Тита Ливия и из посланий св. Павла и соединяя евангельские поучения с увлекательным заступничеством классических писателей за свободу, он доказывал римлянам, что их терпеливая покорность и пороки их духовенства совершенно извратили первоначальный характер христианской церкви и ее столицы. Он убеждал их отстаивать неотчуждаемые права человека и христианина, восстановить республиканские законы и республиканских должностных лиц, уважать имя императора, но заставить своего пастыря довольствоваться духовным управлением его паствой. Духовное управление этого пастыря также не могло избежать порицаний и контроля со стороны реформатора, и Арнольд научил низшее духовенство оказывать сопротивление кардиналам, присвоившим себе деспотическую власть над двадцатью восемью римскими кварталами, или приходами. Переворот не обошелся без грабежа и насилий, без пролития крови и разрушения домов, а победоносная партия обогатилась добычей, отнятой у духовенства и у знати, находившейся в числе ее противников. Арнольд Брешианский мог наслаждаться плодами своей миссии или оплакивать их; его владычество продолжалось более десяти лет, в течение которых двое пап — Иннокентий Второй и Анастасий Четвертый — или дрожали от страха внутри Ватикана, или бродили изгнанниками по соседним городам. Их место занял более энергичный и более счастливый в своих предприятиях первосвященник Адриан Четвертый — единственный англичанин, восседавший на престоле св. Петра и возвысившийся до этого высокого положения своими личными достоинствами из звания монаха и едва ли не нищего, жившего в монастыре св. Албана. Он дал себя знать при первом нанесенном ему оскорблении: один из кардиналов был убит или ранен на улице; папа отлучил от церкви преступное население, и Рим был лишен от Рождества до Пасхи действительных или воображаемых утешений, доставляемых религиозным культом. Римляне относились с пренебрежением к своему светскому монарху, но со скорбью и со страхом преклонились перед своим духовным отцом; они загладили свою вину покаянием и купили отпущение своих грехов изгнанием мятежного проповедника. Но мстительность Адриана этим не удовольствовалась и приближавшееся коронование Фридриха Барбароссы оказалось гибельным для отважного реформатора, оскорбившего — хотя и не в одинаковой мере — и главу церкви, и главу государства. На личном свидании в Витербо папа жаловался императору на свирепые буйства римлян, на оскорбления, унижения и угрозы, которым беспрестанно подвергались и он сам, и его духовенство, и на вредные тенденции еретических учений Арнольда, клонившихся к ниспровержению основных правил и светской и духовной субординации. Эти аргументы убедили Фридриха или, быть может, он увлекся желанием скорее получить императорскую корону; на весах честолюбия невинность или жизнь одного человека имеет очень мало значения, и общий враг императора и папы был принесен в жертву их минутному политическому единомыслию. После своего удаления из Рима Арнольд жил под покровительством виконтов Кампании, но его вырвало из их рук могущество цезаря; городской префект произнес над ним смертный приговор; этот мученик свободы был сожжен живым на глазах у беспечного и неблагодарного народа, а его пепел был брошен в Тибр, для того чтобы смертные останки наставника не могли быть собраны его еретическими учениками и не могли сделать для этих последних предметом религиозного поклонения. Его смерть была торжеством духовенства; вместе с его прахом исчезла и его секта, но память о нем не переставала жить в умах римлян. Вероятно, из его школы они вынесли тот новый религиозный догмат, что митрополию католической церкви нельзя наказывать отлучениями от церкви и интердиктами. Их епископы не переставали доказывать, что принадлежавшая папам верховная юрисдикция над царями и народами обнимала в особенности город и епархию князя апостолов. Но они проповедовали на ветер, и тот же самый принцип, который ослабил действие громов Ватикана, уменьшил употребление этого орудия во зло.

Привязанность к старинной свободе поддерживала доверие к рассказам, что еще в десятом столетии, в эпоху своих первых столкновений с саксонцем Оттоном, римский сенат и народ отстояли и восстановили республику, что из среды римской знати ежегодно избирались два консула и что в лице десяти или двенадцати плебейских должностных лиц воскресли имена и общественные обязанности народных трибунов. Но это почтенное здание исчезает из глаз при свете критики. Среди мрака средних веков иногда можно различить названия сенаторов, консулов, сыновей консулов; они или давались императорами, или присваивались самыми влиятельными гражданами для обозначения их ранга, почетных отличий, быть может, также их притязаний на происхождение в прямой линии от патрициев; но это были не более как бессодержательные титулы, не имевшие ничего общего с установленной формой правления; только с 1144 года после Р.Х. учреждение сената заносилось в городские акты как начало новой блестящей эры. Новые государственные учреждения были наскоро созданы честолюбием частных людей или народным энтузиазмом; но в Риме не нашлось в двенадцатом столетии ни антиквария, ни законодателя, для того чтобы уяснить и восстановить гармонию и пропорциональность всех составных частей старинного моделя. Сборища свободного и вооруженного народа всегда будут выражать свою волю громкими и внушительными возгласами. Но правильное разделение на тридцать пять триб, равновесие между богатством и многочисленностью членов центурий, речи оппозиционных ораторов и медленные операции подачи голосов и баллотирования едва ли могли годиться для ослепленной народной толпы, которая не была знакома с организацией правильной системы управления и не умела ценить ее благодеяний. Арнольд предлагал восстановить всадническое сословие и снова ввести прежние в нем различия; но что же могло бы служить мотивом или мерилом для таких различий? Пришлось бы принять в соображение тогдашнюю бедность и соразмерно с нею уменьшить ту сумму богатств, которая давала бы право на вступление в сословие всадников; в ту пору уже не представлялось надобности в гражданских обязанностях судей и арендаторов государственных доходов; а первоначальная обязанность всадников нести военную службу верхом на коне уже была более благородным образом заменена обязанностями феодальных владетелей и духом рыцарства. Юриспруденция республики сделалась бесполезной и была всеми позабыта; жившие или под римскими, или под варварскими законами, итальянские народы и семьи мало помалу смешались в одну общую массу, а воспоминание о кодексе и пандектах Юстиниана сохранялось лишь в туманных преданиях и в неполных отрывках. При восстановлении своей политической свободы римляне, без сомнения, восстановили бы название и должность консулов, если бы они не пренебрегали титулом, который итальянские города раздавали без всякого разбора и который в конце концов сделался принадлежностью скромных торговых агентов, содержимых в чужих странах. Но право трибуна налагать свой запрет на правительственные решения предполагает или вызывает существование настоящей демократии. Древние патриции были подданными государства, а новейшие бароны — его тиранами, и те враги внутреннего спокойствия и порядка, которые оскорбляли наместника Христа, недолго относились бы с уважением к безоружной неприкосновенности плебейских должностных лиц.

В происшедшем в двенадцатом столетии перевороте, который дал Риму новую жизнь и послужил для него началом новой эры, мы усматриваем некоторые существенно важные факты, в которых сказалась или которыми упрочилась политическая независимость римлян.

 1. Одна из семи возвышенностей, на которых построен Рим, — Капитолийский холм имеет около четырехсот ярдов в длину и двести ярдов в ширину. Сто ступенек вели к вершине Тарпейской скалы, а этот подъем был еще более крут до того времени, как развалины разрушенных зданий сделали его более удобнопроходимым и засыпали пропасть. С древнейших времен Капитолий служил в мирное время храмом, а в военное время — крепостью; после утраты города римляне выдержали там осаду против победоносных галлов, а во время междоусобных войн между Вителлием и Веспасианом это святилище империи было взято приступом и сожжено. Храмы Юпитера и однородных с ним богов были обращены в прах; их места были заняты монастырями и домами, а время частью повредило, частью совершенно разрушило толстые городские стены и длинные портики, тянувшиеся вниз по склону холма. Лишь только римляне сделались свободным народом, они возвратили Капитолию если не его прежнюю красоту, то его прежнюю прочность, укрепили это средоточие своих военных сил и место государственных совещаний, и, конечно, даже те из них, у которых были самые черствые сердца, воспламенялись, всходя на этот холм, от воспоминаний о своих предках.

2. Первые цезари пользовались исключительным правом чеканить золотую и серебрянную монету, а сенату предоставляли право чеканить монету из более низкого металла — из бронзы или меди. Более широкое поле было открыто для изобретаемых лестью эмблем и легенд, так что монарх мог сложить с себя заботу о прославлении своих собственных добродетелей. Преемники Диоклетиана не дорожили даже лестью сената; и в Риме, и в провинциях заведывание монетными дворами было возложено исключительно на императорских чиновников, и эта прерогатива перешла по наследству как к царствовавшим в Италии готским королям, так и к династиям греческим, французским и германским. Римский сенат снова присвоил себе после восьмисотлетнего от нее отречения эту почетную и прибыльную привилегию, которою папы пользовались со времен Паскаля Второго до перенесения папской резиденции на ту сторону Альп. Некоторые из этих республиканских монет двенадцатого и тринадцатого столетий можно видеть в кабинетах редкостей. На одной из них, сделанной в форме золотой медали, Христос изображен с книгою в левой руке, а на этой книге сделана следующая надпись: Обет римского сената и народа: Рим — столица мира; на оборотной стороне св.Петр вручает знамя сенатору, который стоит перед ним на коленях с покрытой головой и в тоге, имея подле себя щит со своим фамильным именем и гербом.

3. По мере того как империя приходила в упадок и городской префект нисходил на степень муниципального должностного лица; впрочем, он еще ведал в последней инстанции гражданские и уголовные дела, а обнаженный меч, который ему вручали преемники Оттона, обозначал его введение в должность и был эмблемой его служебных обязанностей. На эту должность выбирали только тех, кто принадлежал к знатным римским семьям; выбор народа утверждался папой; но от префекта требовалась тройная присяга, возлагавшая на него противоречивые обязанности, которые должны были нередко ставить его в затруднительное положение. Достигшие независимости римляне уволили от службы чиновника, который был их слугою, так сказать, на одну треть, и взамен его выбрали патриция; но этот титул, которым не пренебрегал даже Карл Великий, был слишком высок для гражданина или для подданного, и когда остыл первый пыл у мятежников, они охотно согласились на восстановление должности префекта. Лет через пятьдесят после того самый честолюбивый или, по меньшей мере, самый счастливый в своих предприятиях первосвященник Иннокентий Третий избавил и римлян, и самого себя от этого отличительного признака внешней зависимости; он вручил префекту знамя взамен меча и освободил его от обязанности приносить присягу германским императорам или считать себя у них на службе. На эту должность папа стал назначать для заведывания светским управлением Рима лиц духовного звания или состоявших в звании кардинала, или предназначенных к возведению в это звание; но их сфера деятельности была ограничена узкими рамками, а в эпоху свободы они получали свои полномочия от сената и от народа.

4. После восстановления сената patres conscripti (если можно употреблять это выражение) были облечены и законодательною властью, и исполнительной, но их взоры редко проникали далее настоящего дня, а спокойствие этого дня большею частью нарушалось насилиями и смутами. В своем самом полном составе это сословие или собрание состояло из пятидесяти шести сенаторов, из которых высшие отличались титулом советников; они назначались, быть может ежегодно, народом; а предварительный выбор тех, кто их избирал, — по десяти от каждого квартала или прихода — мог служить фундаментом для свободной и прочной конституции. Папы, высказывавшие во время этой внутренней бури уступчивость во избежание окончательной гибели, договором утвердили учреждение и привилегии сената и ожидали восстановления своей власти от времени, от внутреннего спокойствия и от религии. Общественная польза и личные интересы иногда заставляли римлян отказываться на время от их притязаний; тогда они снова приносили присягу на подданство преемнику св. Петра и Константина как законному главе и церкви, и республики.

В городе, привыкшем к самоуправству, общественные интересы страдали от недостатка единства и энергии, и Римляне скоро ввели более прочную и менее сложную систему управления. Они соединили название и власть сената в одном должностном лице или в двух соправителях; так как эти должностные лица сменялись по прошествии одного года или шести месяцев, то для обширности их полномочий служила противовесом непродолжительность срока, на который они выбирались. Но во время такого непродолжительного владычества римские сенаторы заботились только об удовлетворении своего корыстолюбия и честолюбия; интересы их семейств и их партии совращали их правосудие с пути истины, а так как они наказывали только своих врагов, то они находили покорность только среди своих приверженцев. Анархия, которую уже не смягчала пастырская заботливость их епископа, убедила римлян, что они не способны управлять сами собой, и они стали искать вне своего отечества тех благ, которых не могли найти у себя дома. В ту же эпоху и по тем же мотивам большинство итальянских республик нашлось вынужденным прибегнуть к такой мере, которая хотя и могла казаться странной, но была подходяща к их положению и привела к самым благотворным последствиям. Они стали выбирать в котором-нибудь из иностранных, но дружественно расположенных городов беспристрастного сановника знатного происхождения и с безупречною честностью, который, будучи в одно время и воином, и государственным человеком, пользовался хорошей репутацией и уважением своих соотечественников, и стали поручать ему на время высшее управление и в мирное время, и в военное. Договор между правителем и управляемыми скреплялся клятвами и подписями, а продолжительность его власти, размер его содержания и обоюдные обязанности определялись со строгою точностью. Граждане клялись, что будут повиноваться ему как своему законному начальнику, а он, со своей стороны, клялся, что будет соединять беспристрастие чужеземца с усердием патриота. Он носил название подеста, выбирал четырех или шестерых людей военного звания и юрисконсультов, помогавших ему в военном деле и в отправлении правосудия, и содержал на свой собственный счет необходимое число слуг и лошадей; но ему не дозволялось привозить с собою жену, сына или брата из опасения, что он будет подчиняться их влиянию; во время его нахождения в должности ему не дозволялось покупать земли, вступать в родственные связи и даже принимать приглашения в дома граждан, и он не мог приличным образом покинуть свой пост, не удовлетворив тех, кто заявлял жалобы на его управление.

Вот почему около половины тринадцатого столетия римляне призвали из Болоньи сенатора Бранколлеоне, слава и заслуги которого были спасены от забвения пером одного английского историка. Основательная заботливость о своей репутации и ясное предвидение трудностей своего нового положения побудили его отказаться от сделанной ему избирателями чести; однако он принял предложенный пост, когда его власть была продолжена на три года, а обязательная сила римских статутов была на это время отменена. Но преступники и беспутники стали обвинять в жестокосердии; духовенство стало подозревать его в пристрастии; только те, которые желали внутреннего спокойствия и порядка, были довольны твердостью и справедливостью государственного сановника, снова доставившего им эти блага: никакой преступник не был ни достаточно могуществен, чтобы не бояться его правосудия, ни достаточно незнатен, чтоб увернуться от этого правосудия. По его приговору два аристократа из рода Аннибальди лишились жизни на виселице, и он безжалостно разрушил внутри города и в его окрестностях сто сорок башен, служивших надежным убежищем для воров и негодяев. Он обходился с папой, как с простым епископом, и принудил его жить в его епархии, а когда Бранколлеоне брался за оружие, он наводил страх на врагов и достигал своей цели. Римляне, не достойные того счастья, которым пользовались, отплатили за его заслуги неблагодарностью. Публичные воры, которых он восстановил против себя для пользы римлян, убедили этих последних низложить и заключить в тюрьму их благодетеля, а свою жизнь он сохранил только потому, что в Болонье хранился залог его личной безопасности. Предусмотрительный сенатор потребовал перед своим отъездом в Рим, чтобы ему было выдано тридцать заложников из самых знатных римских семейств; при известии о его опасном положении и по просьбе его жены над этими заложниками был учрежден самый строгий надзор, а дорожившая своею честью Болонья не убоялась папского интердикта. Благодаря этому благородному сопротивлению римляне имели время сравнить настоящее с прошлым и Бранколлеоне был отведен из тюрьмы в Капитолий при радостных возгласах раскаявшегося народа. Затем он продолжал управлять Римом с твердостью и с успехом, и лишь только его смерть удовлетворила завистников, его голова была положена в драгоценную вазу, поставленную на высокой мраморной колонне.

Бессилие здравого смысла и добродетели побудило римлян прибегнуть к более целесообразному средству: вместо простых граждан, которым они изъявили добровольную и непрочную покорность, они стали выбирать своим сенатором какого-нибудь независимого владетеля, способного защищать их и от их врагов, и от них самих. Самый честолюбивый и самый воинственный из монархов того времени Карл Анжуйский и Прованский принял в одно и то же время и королевство Неапольское от папы и сенаторское звание от римского народа. Остановившись в Риме на своем пути к победам, он принял от жителей присягу в верности, поселился в Латеранском дворце и во время этого непродолжительного визита постарался смягчить резкие черты своего деспотического характера. Однако даже Карл испытал на себе непостоянство римлян, которые встречали с не менее радостными возгласами его соперника — несчастного Конрадина, а властвовавший в Капитолии могущественный мститель возбудил в папах и страх, и зависть. Карл был избран сенатором первоначально на всю жизнь, но потом было решено, что его полномочия должны возобновляться через каждые три года, а вражда Николая Третьего принудила короля Сицилии совершенно отказаться от управления Римом. В своей булле, сделавшейся неизменным законом, этот высокомерный первосвященник доказал, что пожалование Константина было неоспоримым фактом и никогда не утрачивало своей законной силы и что оно имело существенную важность как для сохранения внутреннего спокойствия, так и для независимости церкви; он установил ежегодный выбор сенатора и решительно устранил от этого звания всех императоров, королей, принцев и лиц, занимающих в обществе высокое и блестящее положение. Эту запретительную статью отменил в свою собственную пользу Мартин Четвертый, смиренно добивавшийся своего избрания в сенаторы. В присутствии и по воле народа два избирателя возложили не на папу, а на благородного и верного Мартина звание сенатора и высшее управление республикой до конца его жизни с правом пользоваться этой властью по его собственному усмотрению или непосредственно, или через его уполномоченных. Почти через пятьдесят лет после того тот же титул был пожалован императору Людовику Баварскому; таким образом, свобода Рима была признана его двумя монархами, принявшими муниципальную должность в управлении их собственной метрополией.