Гробница Рельефов
Гробница Рельефов
Чтобы почувствовать истинную атмосферу этрусского дома, нужно внимательно рассмотреть гробницу, обнаруженную в XIX веке и названную своими восторженными первооткрывателями tomba bella (прекрасная гробница) — словно речь идет об оперной приме. В наши дни ее переименовали в гробницу Рельефов{451}. На ее стенах были развешаны на гвоздях все предметы, необходимые для комфортной и достойной жизни. Но это не настоящие вещи, а их гипсовые двойники, раскрашенные в нежные цвета — розовый, красный, коричневый, желтый, голубой, — подчеркивающие детали и порой указывающие на исходный материал.
Эта усыпальница менее древняя, чем те, о которых мы рассказывали выше (III век). Она состоит из одной-единственной камеры, потолок которой держится на двух столпах с квадратными основаниями, а в стенах высечены продолговатые ниши, в которые, как в альковы, помещали тела умерших. Таких ниш всего 13, они были предназначены для самых почитаемых членов семьи, тогда как около тридцати покойников не столь высокого ранга уложили прямо на полу в прямоугольных отсеках, огороженных невысоким бортиком.
Это усыпальница семьи Матуна — после латинизации ее стали называть Maduius{452}, а позднее закрепился вариант Matonius или Mathonius{453}. Несомненно, это была известная и уважаемая семья, и представителей другой ее ветви нашли в гробнице Цере, к северо-западу от Бандитаччи, рядом с так называемой гробницей Тарквиниев{454}. В других городах, например в Тарквиниях, надписи рассказали бы нам о жизненном пути этих людей; мы узнали бы, какие светские и религиозные должности они занимали. Надгробные эпиграфии в Цере не содержат таких подробностей, и тому есть ряд причин: в частности, в ту эпоху Цере был всего лишь римской префектурой и уже, наверное, не имел собственных магистратов. Так что мы можем узнать только имена и родственные связи, что само по себе весьма интересно{455}.
Надпись на полуколонне у двери сообщает нам имя основателя усыпальницы: «Vel Matunas Larisalisa ancn suthi cerichunce» («Вел Матунас, сын Лариса, построил эту гробницу»){456}. Помимо этого, девять надписей в глубине некоторых ниш сообщают нам генеалогические сведения{457}.
Vel Matunas был супругом некой Canatnei, передавшей родовое имя их сыну и дочери:
Vel Matunas Larisalisa ~ (? Canatnei)
A(ule) Matunas Canatnes R(amta) Matunai Canatnei
V(elus) c(lan) VIII
V(el) Matunas A(ules) c(lan) ~Ranthu Ranazuia V
V
Ramta Matunai V(elus) s(ec)
XIII
Здесь в родственных связях наступает пробел, но они возобновляются в следующих поколениях:
(? Matunas ~? Clatei)
M(arce) Matunas Clate II ~ Ranthu Plavti V(elus) s(ec) IV
M(arce) Matunas M(arces c(lan) XII
Остается некий La(rth) Matunas (II), связь которого с семьей находится под вопросом.
Имя Ramta Matunai Canatnei выбито в алькове в центре дальней стены. Убранство и украшения помещения призваны отдать покойной все подобающие почести. При входе взгляд сразу устремляется меж двух колонн с орнаментами только на внутренней поверхности и по бокам к нише, заботливо украшенной так, что она напоминает спальню уснувшей девушки. Ложе с двумя резными ножками, между которыми расположен барельеф с изображением чудовищ загробного мира, — лишь имитация, но две подушки справа, положенные одна на другую, ждут, когда на них опустят голову покойной. Перед ложем на низком табурете стоят ее сандалии, как в «Сне святой Урсулы» Карпаччо. Слева — сундук с тщательно прорисованным замком, у которого откидывалась передняя стенка; на нем лежит стопка тщательно сложенного белья. На колоннах, обрамляющих альков, развешаны сосуды, ожерелье, опахало из перьев, длинная трость. Выше, по обе стороны от ложа, находятся бюсты мужчины и женщины (к несчастью, плохо сохранившиеся), слегка повернутые к кровати. Быть может, это отец и мать, Vel Matunas и Canatnei, охраняющие покой дочери, которую отняла у них смерть?
Это лишь одно из предположений. Обычно считается, что заботливо украшенная ниша была приготовлена для отца и матери семейства и бюсты на боковых опорах — их портреты. В пользу этой версии есть сильный аргумент: внутри был обнаружен скелет мужчины. Эпитафия женщине в сочетании с останками мужчины — вот одно из тех досадных противоречий, с которыми слишком часто приходится сталкиваться историку: надо полагать, Vel Matunas, сын Laris’а, построил эту усыпальницу для своей дочери (Ramta) и ее мужа. Нам все же кажется, что одна пара подушек, уложенных друг на друга, единственная пара сандалий у кровати и преимущественно женские атрибуты вокруг (ведь необязательно трость или скипетр принадлежали мужчине) говорят о том, что это погребальное ложе предназначалось одной только Рамте. Ее брат Авл покоился в соседней нише, прилегающей к ней слева (VIII). Родителей, должно быть, похоронили в более ранней могиле. В принципе, каждая ниша гробницы Рельефов предназначалась для останков только одного человека. Но уже со второго поколения в нише V положили рядом двух супругов, а позже в нише II — даже просто двух членов одной семьи (двоих мужчин), как и в нише XIII (там лежали мужчина и женщина — возможно, двоюродные брат и сестра, но не обязательно супружеская пара). Использование одной усыпальницы на протяжении нескольких веков, нехватка места и нарастающий беспорядок привели к тому, что ниши стали использовать неоднократно, а в самой красивой, из которой предварительно убрали останки ее законной владелицы, оказался скелет мужчины.
Итак, склеп семьи Матуна был построен после кончины девушки, о мирном нраве которой говорят украшения и веер. Тем не менее это было семейство воинов, и общий декоративный орнамент, разворачивающийся в виде фриза над нишами и на брусе, несущем кровлю, показывает это яснее, чем в какой-либо другой гробнице в Цере. В орнаменте чередуются шлемы, наножники, круглые щиты, мечи в ножнах, зажимы для крепления оголовья узды и рожки, чтобы трубить атаку.
Зато две соседние стороны колонн в центре склепа покрыты изображениями всякой всячины. На четырех прямоугольных панно высотой около двух метров и шириной от 50 до 70 сантиметров разложен, точно на витрине, целый набор предметов преимущественно бытового назначения: все, что нужно для счастья на том свете. Подобраны они произвольно, в основном из соображений гармонии рисунка и желания заполнить пустое пространство, а не представить методичную классификацию сведений для нашего исследования. Некоторые предметы даже не поддаются определению и уже давно заставляют ломать голову археологов, которым приходится, чтобы разгадать эту загадку, превращаться в столяров, мастеров скобяных изделий и шорников.
Не будем останавливаться на животных, изображенных в нижней части трех из панно, которые, как и в сценах пиршества на фресках из Тарквиний, волнисто изгибают спину в соответствии с восточной традицией: вот куница, поймавшая крота, гусь, клюющий зерна, спящая утка, засунувшая голову под крыло, и дикая кошка, держащая в когтях ящерицу. Поверх них изображена хорошо известная кухонная утварь: бронзовый кувшин, или ойнохоя, глиняная чаша с ручками, украшенная лавровыми листьями, полный набор половников и поварешек, а над тазом с треножником и пестом — очень удобная подставка для ножей: в нее вставлены два ножа с серо-зеленым лезвием (то есть из железа) и светлой рукоятью (из дерева). Справа — связка из семи вертелов. То тут, то там вставлен топорик между кухонным ножом и мотком веревки, клещи и щипцы, чтобы вытаскивать гвозди и крюки, на которых развешаны эти вещи. Некоторые из них нуждаются в пояснениях.
Верхнюю часть третьего панно занимает большой прямоугольный светло-желтый (вероятно, деревянный) поднос с лепными бортиками и двумя ручками: одна с длинной стороны, другая с короткой, за которую он и подвешен на гвоздь вместе с кожаным кошельком. По его поверхности прочерчено 11 горизонтальных линий (на рисунке их не видно).
Одни говорили, что это расчерченная бронзовая табличка, подготовленная к нанесению надписи, другие — что это счеты с делениями. Недавно кто-то ухитрился доказать, что это доска для нарезки макарон{458}. Для этой цели использовали скалку, которая висит слева на веревочке на первом панно, и зубчатое колесико (?) с третьего панно, между уткой и клещами, которое должно было придавать тесту нужную форму — fettuccini или tagliatelle[34]. А кожаный кошелек — это мешок для муки. И подобное предназначение таинственного подноса казалось автору гипотезы тем более правдоподобным, что глава дома, одержимый оружием и кухонной утварью, мог быть только поставщиком провианта для армии!
Не отрицая того, что древним уже были известны макароны (гуманисты Возрождения выводили происхождение этого слова от греческого makar — «счастливый», поскольку любители этого блюда испытывали блаженство), нам кажется, что разгадку следует искать в другой области{459}. Мы считаем, что перед нами — tabula lusoria, разновидность шахматной доски, по двенадцати отделениям которой игроки двигали фишки — они-то, должно быть, и лежали в кожаном мешочке. Нам известно, что древние с увлечением играли в кости и в нарды или, по крайней мере, в очень похожие на них игры: правила нам неизвестны, но аксессуары знакомы по рисункам. На греческих вазах и этрусских зеркалах изображены Ахилл с Аяксом, убивающие время за игрой, пока длится осада Трои. Они сидят друг напротив друга, положив на колени доску, разделенную на зоны семью или двенадцатью параллельными линиями, на которой можно различить две зары (игральные кости) или две шашки. Этруски играли в кости, о чем свидетельствует знаменитая пара зар, найденных в Тускании, которые теперь хранятся в Лувре, а поскольку цифры на их шести гранях были обозначены буквами, они стали для нас главным источником знаний о шести первых числительных этрусского языка. Но в мешочке, прилагавшемся к этой tabula lusoria, было больше двух костей, и можно предположить, что в семействе Матуна предпочитали игру со многими фишками, например «латрункули» — «игру в солдатики», которую описывает Варрон{460}, прародительницу шашек. В одной гробнице в Венафро, в Кампании, датируемой ранней эпохой Империи, нашли целый набор фигурок, вырезанных из кости — на зависть современному шахматисту, — которые должны были скрашивать досуг покойного.
Второй вопрос, тоже вполне разрешимый, связан со странным предметом, изображенным на втором панно слева: на первый взгляд он напоминает килевой руль, если не знать, что античным мореплавателям, управлявшим своими кораблями с помощью кормового весла, он был неизвестен. Он имеет вид двух плотно пригнанных прямоугольников разной величины: один, подлиннее, светло-желтого цвета, на треть толщины покрыт красной лентой, прикрепленной кнопками или гвоздями с белыми шляпками; второй, покороче — фиолетовый, по краям окован белым металлом, от которого отходят вбок два круглых стержня с парой дисков на концах.
По поводу этого предмета тоже высказывалось множество самых разных гипотез. Одни говорили, что это руль, другие — двухуровневый светильник, третьи — визир, достойный самых современных геометров (те же самые ученые, преисполненные уважения к научным познаниям этрусков, разглядели в игорном столике счеты). Но многие заметили, что предмет, подвешенный здесь словно для хранения, в нормальном положении должен стоять на земле: если два прямоугольника расположить горизонтально, диски окажутся колесиками. При плоском изображении два передних колесика заслоняют собой два задних, на втором плане.
Не так давно появилось мнение, что перед нами… колыбель{461}. Красная ткань или кожа, прибитая к верхней части рамы, должна прогибаться под весом ребенка. Толстые колеса, ось которых касается земли, не крутились — они были сделаны для того, чтобы колыбель можно было покачивать, а не катать.
Но даже при такой правдоподобной догадке остается вопрос: зачем нужна колыбель в гробнице? Конечно, детей хоронили с куклами, но в такой усыпальнице, где барельефы явно предназначены для удовлетворения нужд взрослых людей, трудно себе представить, чтобы вера в их загробную жизнь допускала и возможность плодиться и размножаться.
Придется обратиться к менее яркой версии, но зато она опирается на сравнение нашего «столика на колесах» с предметами, широко распространенными в этрусском мире: на него очень похожи более древние бронзовые тележки с лошадиными головами по углам верхней доски, которые хранятся в музеях Орвьето и Кьюзи{462}. Тележки обычно считали передвижными жаровнями; здесь такое использование придется исключить из-за покрытия из ткани или кожи, зато на такой тележке можно было возить что-то другое, что не горит, например еду, — и эта версия вполне согласуется с общим направлением рисунков.
Другие элементы украшения колонн также достойны нашего внимания. На передних гранях первой и четвертой колонн симметрично изображены две пары странных вертикальных валиков. Каждый состоит из цилиндрического ствола, который на уровне двух третей своей высоты разделяется на три ветви, образующие эллипс с осью: эта часть предмета сделана как будто из бечевки или скрученной камышины. Все это вместе, подвешенное на крюке, выглядит твердым, выходит за рамки панно, перекрывает капитель и касается потолка.
Предполагали, что это веретено или что-то вроде кадуцея, который носят на плече ликторы в кортеже магистратов на некоторых фресках. Но самое простое толкование выглядит наиболее правдоподобным: это пращи, аналогичные тем, которые используют охотники с росписи в tomba della Caccia (гробнице Охоты).
На внутренних сторонах изображены еще две длинные палки, загнутые наподобие клюшки. Имеет ли смысл идентифицировать их как litui, заимствованные римлянами у этрусков — непременный атрибут авгуров, с помощью которого они определяли, в какой части неба следует наблюдать за полетом птиц? Однако настоящий lituus обычно короче, а здесь, вероятнее всего, изображены просто пастушеские посохи, которыми покойный продолжит погонять свои стада в элизиуме.
Кстати, он любил сыр: об этом говорит желтоватый диск на четвертом панно, подвешенный немного криво, потому что соседние пращи сдвигают его вправо. Концентрические борозды на его поверхности остались, вероятно, от плетеной корзины или сита, flscina, где его отжимали. Но по краям видны щербины, которые получились неслучайно: нам кажется, что это сыр, слегка погрызенный мышами.
Наконец, между колесами тележки изображен вещевой мешок, к которому перекрещенными ремнями прикреплены патера (тарелка) и фляга для благовоний: эта manica должна была пригодиться во время большого пути, для кого-нибудь омовения по дороге, какого-нибудь жертвоприношения на таинственном перекрестке дорог.
Таким был дом мертвых семьи Матуна. С подробностями, достойными живописца фламандской школы, он рассказывает нам об образе жизни этрусской семьи в III веке до н. э., в городе, уже включенном в состав Римского государства. Семьи военных, в этом сомневаться не приходится. Но оружие, развешанное на стенах по всей комнате и напоминающее о славных победах над галлами и самими римлянами, теперь уже дело прошлое, боевые трубы умолкли. Возможно, воины семейства Матуна не вложили мечи в ножны: они еще послужат в легионах или особых когортах, под небом Сицилии и Африки — повсюду, куда их заведут Пунические войны и римские завоевания. И все же их главное занятие отныне носило иной характер: несмотря на то, что территория Цере была порядком урезана, они сохранили за собой поместье, обеспечивающее им значительный доход, и наслаждаются материальными благами в ограниченном пространстве. Эти помещики отправляли свои стада пастись на близлежащих холмах, охотились с пращой на диких уток, обрезали деревья во фруктовых садах, держали птичий двор, делали жирный сыр из овечьего молока. Они были искусными мастерами и не выпускали из рук рабочий инструмент. Иногда они играли в нарды. Их дома наполняли запах жареного мяса и шипение дымящихся сковородок. Они обрастали жиром на глазах.