б) XVI в. — «неоконфуцианизация» Чосона и японская агрессия 1592–1598 гг

Взойдя на престол, 19-летний Чунджон понял, что именно хозяйничанье «заслуженных сановников» привело страну к кризису и лишь привлечение саримов на ключевые посты может стабилизировать ситуацию. Однако в первые годы его правления влияние организаторов переворота 1506 г. оставалось безраздельным. Реформаторские стремления государя начали осуществляться лишь с 1511 г., с привлечением на службу талантливого и решительного конфуцианца Чо Гванджо (1482–1519) — ученика одного из последователей Ким Джонджика. Активное осуществление реформ началось в 1515 г., когда Чо Гванджо поступил на службу в Управление Литературы (Хонмунгван), став вскоре его директором, а также ближайшим советником государя и фактически архитектором правительственной политики.

Философской основой реформ послужили неоконфуцианские представления об идеальном обществе, где высокая степень образованности и духовной зрелости правителей и подданных исключает коррупцию и делает ненужным принуждение. В социально-политическом аспекте, реформы отражали интересы конфуциански ориентированных служилых землевладельцев, страдавших от хозяйничанья «заслуженных сановников» в государственном аппарате и желавших усилить свое влияние на местное общество. Чтобы покончить с засильем «заслуженных сановников», Чо Гванджо обратился к существовавшей в Китае во времена Ханьской династии системе выдвижения заслуженных ученых по рекомендациям столичных конфуцианцев и местных властей. В условиях Кореи XVI в., эта система (хёллянква — «отбор мудрых и добродетельных») должна была обеспечить продвижение на центральные посты сторонников реформ из числа провинциальных конфуцианцев, не имевших средств на подготовку к регулярным государственным экзаменам. Рекомендованные экзаменовались в присутствии государя по упрощенной модели (требовалось представить комментарии по насущным вопросам дня, а не формально сложные стихи на заданную тему). Продвижению успешно сдавших экзамен давался «зеленый свет». 28 конфуцианцев (в основном приверженцев Чо Гванджо), взятых по этой схеме на службу в 1519 г., должны были составить «ударный отряд» реформ, заменив «заслуженных сановников» у кормила власти.

Контроль конфуцианцев над местным обществом должны были закрепить заимствованные из сочинений Чжу Си «деревенские союзы» хянъяк, к распространению которых приступили реформаторы. «Деревенские союзы» были формой организации местного общества (обычно на уровне каждого отдельного села), предусматривающей кооперацию как экономического (взаимопомощь в неурожайный год), так и морально-этического плана (совместное участие в конфуцианских церемониях, совместный контроль над соблюдением конфуцианских порядков). Учитывая, что местные янбанские фамилии, имевшие больше земли и обладавшие авторитетом в качестве носителей конфуцианской учености и морали, не могли не играть в этих союзах первую скрипку, начатое Чо Гванджо движение за распространение хянъяк означало попытку закрепить за янбанской элитой лидерство на местном уровне. Больших успехов кампания Чо Гванджо за введение хянъяк сразу не принесла — «деревенские союзы» окончательно привились лишь во второй половине XVI в. Своеобразную аналогию кампаниям против «ведьм» и «еретиков» в Европе поздних Средних Веков и раннего Нового Времени — но, в отличие от Европы, практически бескровную, — представляла борьба соратников Чо Гванджо с буддизмом и даосизмом. Получив влияние при дворе, Чо Гванджо незамедлительно использовал его для конфискации земель и рабов у монастырей (1516 г.) и закрытия придворного ведомства даосских жертвоприношений Небу и Звездам (1518 г.). Последнее вызвало крайнее недовольство приверженного религиозному даосизму и склонного к суевериям Чунджона, серьезно подорвав доверие государя к реформатору.

Более серьезной причиной для недовольства государя и близких ему «заслуженных сановников» стало требование Чо Гванджо разжаловать как недостойных более трех четвертей «заслуженных сановников», получивших этот статус за участие в перевороте 1506 г., отобрав у них землю, рабов и титулы. Такого вызова привилегированная клика стерпеть не могла. Несколько видных «заслуженных сановников» осудили реформатора за «непочтительность к старшим» и «непомерные амбиции» и предостерегли Чунджона возможной узурпацией Чо Гванджо престола в будущем. Начав опасаться за свое положение перед лицом бескомпромиссного конфуцианца, Чунджон одобрил спланированную «заслуженными сановниками» расправу с реформаторами. Чо Гванджо и его ближайшим сторонникам было приказано покончить жизнь самоубийством (смертная казнь применялась к янбанам лишь в исключительных случаях), остальные члены реформаторской группировки были разжалованы и сосланы (1519 г.). Чо Гванджо сохранил мужество перед лицом смерти, заявив перед самоубийством, что продолжает чтить государя как родного отца. «Мученики 1519 г.» стали своеобразными «святыми» корейского неоконфуцианского пантеона, образцом верности идеалам для современников-саримов. Глава группировки «заслуженных сановников» Нам Гон (1471–1527), организовавший расправу над Чо Гванджо и его последователями, впоследствии сжег все свои рукописи в знак раскаяния.

Вслед за гибелью Чо Гванджо и его сторонников, сопровождавшейся также изгнанием со службы всех тех, кто сдал экзамены по системе хёллянква, к кормилу власти опять вернулись конкурировавшие между собой клики «заслуженных сановников». После смерти всевластного первого министра Нам Гона в 1527 г. власть сосредоточилась в руках его старого противника, известного своей жестокостью и безнравственностью сановника Ким Алло (1481–1537), организовавшего в период своего хозяйничанья во дворце (1531–1537 гг.) целый ряд расправ с соперниками. Не прекращались и преследования конфуцианской интеллигенции, все громче критиковавшей произвол власть имущих. Отставка и самоубийство (по государеву приказу) Ким Алло и его группы (1537 г.) после попытки оклеветать и изгнать из дворца государыню Юн не изменили положения дел. У власти оказались братья государыни, известные как «группировка младших Юнов», и разгул коррупции продолжался по-прежнему. С небольшим перерывом в 1544–1545 гг., когда после смерти Чунджона власть захватила конкурирующая клика «старших Юнов», владычество братьев государыни и их присных продолжалось при государе Мёнджоне (1545–1567) вплоть до середины 1560-х гг. Расправы «младших Юнов» над дворцовыми соперниками часто сопровождались гонениями на оппозиционные конфуцианские группировки. Более чем двадцатилетнее владычество одной и той же клики привело государственный аппарат к развалу. Вымогательства доводили провинцию в неурожайные годы до массового голода и эпидемий (1526 г., 1546 г.). Множилось число «разбойников», в борьбе с которыми не помогали даже указы о выставлении голов пойманных и казненных на всеобщее обозрение (1523 г.). Ухудшение экономического положения и крайнее недовольство правящей кликой приводило к сериям вооруженных крестьянских выступлений (1540 г., 1557 г.). Во многих районах годами действовали группы крестьян-повстанцев, расправлявшиеся с коррумпированными чиновниками и раздававшие их богатство беднякам. Особенно прославилась наводившая в 1559–1562 гг. страх на чиновников провинции Хванхэ группа Лим Ккокчона — корейского Робин Гуда, героя современных литературных произведений и фильмов.

XVI в. был временем усиления внешних опасностей. Крепли северные соседи, чжурчжэни, оставалась тревожной ситуация в Японии, погруженной в серию феодальных междоусобиц. Обеспокоенное участившимися столкновениями с чжурчжэнями (1524 г., 1530 г., 1541 г.), правительство активизировало политику насильственных переселений южного крестьянства на север (одна из таких кампаний была проведена в 1544 г.). Жесткие ограничения на несанкционированную торговлю вызвали в 1510 г. бунт японских торговцев, проживавших в трех южных корейских портах, вслед за которым последовали вторжения японских пиратов. В условиях усилившейся внешней угрозы правительство наделило Департамент Пограничной Охраны (Пибёнса) в составе Военного министерства особыми полномочиями, но уровень боеготовности армии все равно оставался неадекватным.

Кризис монополизированной «заслуженными сановниками» государственной власти сопровождался консолидацией влияния саримов на местах. С середины XVI в. продолжалось распространение по всей стране «деревенских союзов» хянъяк. В рамках хянъяк саримы получили возможность примером, поощрениями и наказаниями укоренять среди односельчан конфуцианскую мораль и ритуалы. Другим инструментом контроля янбанов над округой были конфуцианские школы-академии — совоны. Их строительство началось с 1543 г. Совоны — как и китайские частные школы-академии, служившие им моделью, — были одновременно местом почитания известных конфуцианцев (в этом смысле выполняя функции культового центра), частной школой (готовившей и к экзаменам на чин) и местом проведения конфуцианских диспутов, обрядов и ритуалов. Для янбанской элиты, руководившей жертвоприношениями в совонах и обучавшей там учеников, школы-академии были средством закрепления своего престижа, а также институтом для подготовки молодого поколения саримов к жизни конфуцианского ученого. Экономически совоны были своеобразными «юридическими лицами», сдававшими в аренду землю и занимавшимися ростовщичеством. Те из совонов, что жаловались лично написанной государем вывеской (саэк) освобождались от налогов и повинностей. Это делало их экономическими центрами округи. Быстрый рост числа совонов со второй половины XVI в. — почти по два новых совона в год — говорил о росте авторитета местной конфуцианской элиты. Так как восстановленные при Сонджоне местные ассамблеи юхянсо часто монополизировались несколькими влиятельными фамилиями, молодые конфуцианцы начали с первой половины XVI в. организовывать «ассамблеи молодых ученых» (самасо), составившие юхянсо серьезную конкуренцию в качестве выразителя местных янбанских интересов. Консолидация влияния саримов на местах подготовила почву для их выдвижения на активные роли в столице с конца 1560-х гг.

Другой важной предпосылкой для политического «взлета» местной конфуцианской элиты был расцвет неоконфуцианской философской мысли в Корее XVI в., обеспечивший «теоретическую базу» для участия саримов в государственном управлении. Одним из первых мыслителей группировки сарим XVI в. считается Ли Онджок (1491–1553) — уроженец Кёнджу, сделавший чиновную карьеру, но также немало пострадавший от гонений Ким Алло и «младших Юнов». В философии Ли Онджок отстаивал примат универсального этического принципа ли и считал познание ли и следование ему (а в реальности — точное следование ритуально-этическим нормам) целью жизни истинного конфуцианца — «благородного мужа». Как «благородный муж», государь тоже должен был, по мысли Ли Онджока, уделять внимание духовному самосовершенствованию, одновременно приближая к себе способных помочь ему в этом конфуцианских мыслителей и выдвигая их на ключевые роли. Идеал «просвещенного монарха» впоследствии стал основой неоконфуцианской политической теории в Корее.

Другим было учение старшего современника Ли Онджока, мыслителя Со Гёндока (1489–1546), уроженца Кэсона, сдавшего экзамены, но отказавшегося от службы в пользу отшельнического образа жизни. Развивая идеи сунского мыслителя Чжан Цзая (1020–1078), Со Гёндок поставил в центр мироздания безначальную и бесконечную материальную субстанцию ци (кор. ки), вечное движение которой образовывало все в природе. Принцип ли в этой системе сводился к имманентно присущей ци логике изменений. Если системы, ставившие в центр принцип ли, были склонны видеть залог построения идеального общества в самоусовершенствовании (постижении ли) монарха и его подданных (т. е. в конфуцианской индоктринизации), то последователи Со Гёндока — в отличие от своего учителя, активно участвовавшие в политической жизни — отличались большим вниманием к реалиям материального мира. Но при этом нельзя не заметить, что причисление Со Гёндока, с его натурфилософскими воззрениями, к «предшественникам научного материализма», которым отмечены труды историков философии в КНДР, является грубым проявлением вульгарного социологизма, совершенно искажающим реалии. Как многие конфуцианцы с даосскими склонностями, Со Гёндок признавал реальное существование духов (как концентрации ци человека после его смерти), что вряд ли соотносится с «научным материализмом». Считавшийся современниками воплощением добродетелей отшельника, Со Гёндок прославился тем, что — один из немногих — сумел устоять перед чарами кэсонской гетеры-кисэн Хван Джини, известной как редкой красотой, так и высоким поэтическим даром. Любя Хван Джини в глубине души, но не считая себя вправе вступить с ней в союз (она была ученицей Со Гёндока, а конфуцианская мораль строго разделяла отношения ученика с учителем и сексуальные эмоции), Со Гёндок выдал свое внутреннее состояние напряженного ожидания, томления и отчаяния в известном стихотворении на корейском языке:

Глупа душа моя — глупы мои дела!

Средь пиков горных в облаках её я ожидаю,

И шум опавшего листа меня тревожит…

Личные чувства оказывались второстепенными на фоне «горных», «облачных» высот конфуцианских понятий о долге.

Последователем Ли Онджока был Ли Хван (литературный псевдоним — Тхвеге; 1501–1570), крупнейший представитель философии ли в Корее. Родившись в чиновничьей семье уезда Андон (провинция Северный Кёнсан), Ли Хван с ранних лет посвятил себя ученым занятиям, столь напряженным, что уже к двадцати годам он страдал от хронического расстройства желудка и плохого зрения. Успешно сдав экзамены, Ли Хван более тридцати лет находился на службе, к концу жизни получив самые почетные для конфуцианца должности — директора Управления Литературы (Хонмунгван) и ректора Государственного Университета (Сонгюнгван). Однако, следуя своим убеждениям, ученый стремился служить в провинции. Там, борясь с коррупцией, он мог принести пользу народу. Мечтой жизни Ли Хвана было, уйдя со службы, заняться воспитанием учеников и «исправлением нравов» в родной округе, что он смог осуществить лишь в конце 1550-х гг., основав на родине школу-академию (совон), с 1574 г. расширенную, получившую наименование Тосан и вскоре ставшую признанным центром корейского неоконфуцианства. Отдавая себя всего воспитанию многочисленных учеников (многие из которых играли потом ведущие роли в политической жизни), Ли Хван не прекращал преподавания даже за месяц до смерти, уже будучи тяжело больным. Авторитет Ли Хвана в округе был непререкаем.

В философии Ли Хван следовал линии Чжу Си (его часто называли «корейским Чжу Си»), провозглашая познание принципа ли целью человеческого бытия. Путем осуществления ли в общественной жизни было, по мысли Ли Хвана, точное соблюдение ритуально-этических норм (кит. ли, кор. йе) возможное лишь при воспитании внутренней установки на «уважение» (кён) к объективной реальности (природе, окружающим людям). Те же требования — даже в более жесткой форме — Ли Хван предъявлял и государю, считая идеальной формой правления «просвещенную конфуцианскую монархию», управляющуюся в согласии с идеалами и пожеланиями саримов. Идеям Ли Хвана, оказавшим впоследствии влияние на японскую неоконфуцианскую мысль XVII–XIX вв., была свойственна нетерпимость к инакомыслию, характерная, впрочем, для канонического чжусианства вообще. Не только буддизм или даосизм, но даже неортодоксальные интерпретации конфуцианства (скажем, популярное в минском Китае учение Ван Янмина) безоговорочно отвергались как «ересь». Позднесредневековый догматизм неоконфуцианской мысли, помноженный на нежелание саримов делиться престижем и влиянием, сыграл впоследствии отрицательную роль в социальном и духовном развитии Кореи.

Морализм, свойственный Со Гёндоку и Ли Хвану, принял черты морального экстремизма у отшельника-философа Чо Сика (литературный псевдоним — Наммён; 1501–1572) из Хапчхона (провинция Кёнсан). Сурово осуждая хаос и коррупцию, царившие в стране во времена владычества «заслуженных сановников», Чо Сик всю жизнь отказывался идти на службу, хотя его рекомендовали на должности Ли Онджок и Ли Хван и приглашал государь Мёнджон. Отказываясь от службы и жалованья, Чо Сик жил на родине в бедности, посвящая всё свое время воспитанию учеников, многие из которых стали впоследствии известными государственными деятелями и полководцами в период борьбы с японским нашествием (1592–1598 гг.). Критикуя увлечение Ли Хвана метафизическими построениями, Чо Сик акцентировал этическую практику, идею «долга» (ый). Надпись «долг отделяет нас от внешних вещей» украшала небольшой кинжал, который ученый-отшельник носил с собой в знак бескомпромиссной верности идеалам. Не боясь рисковать во имя «долга», Чо Сик бесстрашно критиковал государя Мёнджона в лицо за потворство злоупотреблениям. Он часто отказывался разговаривать с приезжавшими в его провинцию на службу чиновниками, считая, что служить в эпоху коррупции и развала — недопустимый для конфуцианца моральный компромисс. Однако верность государю также входила в понятие «долга». В одном из своих стихотворений отшельник-ученый поведал, что, хотя его и не грели никогда «лучи государевых милостей», он все равно плакал, узнав о том, что «солнце взошло на западе» (т. е. государь Чунджон умер). Жесткость и бескомпромиссность Чо Сика привела впоследствии к тому, что его ученики образовали несколько замкнутых сект, обвинявших друг друга и всех остальных неоконфуцианцев в недостаточной «преданности принципам». После того, как эти секты потеряли влияние к сер. XVII в., учение Чо Сика и сама фигура отшельника-моралиста были практически преданы забвению.

Младшим из поколения конфуцианских мыслителей XVI в. был Ли И (литературный псевдоним — Юльгок; 1536–1584), выходец из чиновной семьи, владевшей небольшим поместьем к северу от Сеула. С юности прославившись необычными дарованиями — в частности, девять раз заняв первое место на экзаменах различных ступеней, — Ли И пришел на службу сразу после отстранения клики «младших Юнов» от власти в середине 1560-х гг. Он сделал блестящую карьеру, поочередно занимая посты министра Финансов, Чинов, Наказаний и Армии и читая государю лекции по конфуцианской философии. Подход Ли И к философии в корне отличался от позиций метафизика Ли Хвана и моралиста Чо Сика. С точки зрения прагматика Ли И, целью философствования было не метафизическое «познание ли» или личное самоусовершенствование, а конкретная, практическая польза (силли) в политике и экономике. Доктрины, институты и принципы не имели для Ли И самостоятельной ценности — отправной точкой было «соответствие моменту» (сиый), т. е. требованиям дня. Главной задачей эпохи Ли И считал всеобъемлющую реформу (кёнджан) династии: облегчение бремени податей и повинностей и укрепление янбанского общества на местах. Предвидя возможность японского вторжения, Ли И выступал за военную реформу и создание сильной стотысячной армии, но этот его призыв не нашел отклика при дворе. Философия Ли И хорошо сочеталась с практической ориентацией политика-реформатора: материальная субстанция ци ставилась им в основу мироздания, а принцип ли понимался лишь как неотделимая от ци логика бесконечных метаморфоз материи. Если Ли Хван видел путь к воспитанию «уважения» к миру и познанию ли прежде всего в преодолении желаний и эмоций (радость, гнев, желание, любовь, и т. д.), то Ли И признавал эмоциональную жизнь — «метаморфозы ци в человеческом сердце» — столь же естественной и необходимой, как и метаморфозы ци в природе, выступая против «чрезмерного морализма» Ли Хвана и Чо Сика. Открытость Ли И проявлялась в его доброжелательном интересе к буддизму и даосизму, немыслимом для Ли Хвана. Гибкость учения Ли И была одним из факторов, позволивших группам его последователей играть ведущую роль в политике с конца XVII до середины XIX вв.

Последователи великих конфуцианцев XVI в. довольно скоро сплотились в группировки, объединенные не только преданностью идеям учителей, но и территориальным соседством, родственными узами, а также отношениями личного протежирования и общими политическими интересами. Наибольшую роль впоследствии сыграли группировки последователей Ли И, известные под общим наименованием «научной школы Центральной провинции» (кихо хакпха; это наименование связано с тем, что как Ли И, так и многие его ученики были родом из окрестностей Сеула), и несколько «линий» последователей Ли Хвана, обобщенно именуемые «Ённамской научной школой» (ённам хакпха; Ённам — одно из названий родной провинции Ли Хвана, Кёнсан). В условиях, когда ограниченное количество должностей в центральном аппарате и многочисленность претендентов вели к жесткой конкуренции янбанских группировок, философские дискуссии между последователями Ли И и Ли Хвана стали в итоге обоснованием для борьбы за чины, должности и власть, наложивший неизгладимый отпечаток на политическую историю конца XVI — середины XVIII вв.

Кризис, к которому привело страну хозяйничанье «младших Юнов» и их приспешников, а также усиление авторитета саримов на местах, заставили двор с середины 1560-х гг. начать выдвижение саримов на ключевые посты, что означало постепенное вытеснение «заслуженных сановников» из политики. Уже в последние годы правления Мёнджона высокие должности получили лидеры саримов, Ли Хван и Ли И, а с приходом к власти следующего государя, убежденного неоконфуцианца Сонджо (1567–1608), центральный аппарат быстро оказывается в руках конфуцианских ученых. Хотя реформаторские начинания, предпринятые пришедшими к власти учениками Ли Хвана, Ли И и Чо Сика, были достаточно ограниченными (было упорядочено взимание податей натурой и отбывание воинской повинности, предприняты меры к более активной помощи голодающим, и т. д.), их назначения на должности помогли сплотить различные янбанские группировки вокруг двора. Положительный эффект привлечения саримов к управлению сказался в годы борьбы с японским нашествием 1592–1598 гг., когда провинциальные саримы сыграли ключевую роль в организации партизанской борьбы на местах, хорошо зная, что их заслуги не будут забыты и послужат основанием для продвижения на службу. Однако не прошло и десятилетия с момента появления саримов на центральной сцене, как они начали образовывать придворные «партии», вступившие в ожесточенную борьбу друг с другом.

Феномен «партий» в позднесредневековой Корее связан с системой социальных связей в янбанской среде, разделенной на региональные группировки, «научные школы», а также группки зависимых от влиятельных покровителей молодых ученых. Лишь принадлежность к влиятельной группе, будь то региональная клика или сообщество последователей известного неоконфуцианца, позволяла сариму, в условиях жестокой конкуренции за небольшое количество центральных должностей, рассчитывать на служебный успех и признание. Баланс влияния между «партиями» мог иметь и положительный эффект на администрацию. Как никто другой, члены «партий» были кровно заинтересованы в выявлении коррупции и неэффективности соперников, и взаимный контроль соперничающих групп друг за другом мог предотвратить разложение государственного аппарата. Кроме того, влияние «партий» служило балансом власти государя, предотвращало возможные злоупотребления властью с его стороны. С другой стороны, длительная монополия одной и той же «партии» на власть разлаживала администрацию. Поскольку принадлежность к «партиям» была обычно наследственной, длительное отстранение одной из «партий» от власти означало серьезный удар по значительной группе янбанских фамилий, становившихся в итоге очагом недовольства. В конце концов, засилье «партий» превратилось к концу XVII в. в препятствие для поступательного развития страны.

Начало оформления «партий» связано с событиями начала 1570-х гг., когда между молодым саримом Ким Хёвоном (учеником Ли Хвана и Чо Сика) и сановником Сим Ыйгёмом разгорелся конфликт вокруг должности заведующего кадрами (чоллан) в министерстве Чинов. Должность эта, относительно невысокая по рангу, считалась ключевой, так как заведующий кадрами рекомендовал чиновников для назначений. Ясно, что каждая из влиятельных янбанских группировок стремилась контролировать эту должность, позволявшую проводить «своих людей» на основные посты. Конфликт начался с того, что Сим Ыйгём (представлявший интересы группы «старших» янбанов — влиятельных учеников Ли И) попытался помешать Ким Хёвону, одному из «младших» саримов (в основном ученики Ли Хвана и Чо Сика), занять должность заведующего кадрами. Попытка оказалась безуспешной — Ким Хёвон прошел на искомую должность и, уходя с нее, в отместку Сим Ыйгёму отказался рекомендовать брата Сима в качестве преемника. К 1575 г. конфликт перерос в открытый скандал, разделивший большинство саримов на две «партии». Сторонников Ким Хёвона, в большинстве своем обладателей низших и средних чинов, стали называть «восточными», или «восточной партией», так как дом Ким Хёвона находился на восточной окраине Сеула. Дом Сим Ыйгёма, в свою очередь, был расположен западнее (ближе к государеву дворцу), и его сторонники, преимущественно обладатели высоких чинов, стали именоваться «западными», или «западной партией». Попытки Ли И предотвратить разлад в среде саримов — гибельный, с его точки зрения, для дела реформ, — ни к чему не привели.

Более того, в связи с неудачной попыткой вооруженного выступления, предпринятой в 1589 г. одним из близких «восточной партии» провинциальных янбанов, «межпартийная борьба» переросла в настоящую политическую войну. Воспользовавшись случаем, «западная партия» раздула инцидент и учинила над противниками расправу, казнив в течение 3 лет более тысячи сторонников «восточных», в основном прямого отношения к выступлению не имевших. Однако в 1591 г. «восточные», умело использовав оплошность противников в вопросе определения наследника престола, сумели добиться отставки и ссылки ряда видных «западных» и захватить ключевые посты. Стоило «восточным» получить доступ к распределению должностей, внутренняя конкуренция расколола «партию» на две клики. «Умеренные» (в основном ученики Ли Хвана), выступавшие за мягкость в решении судьбы проигравших соперников-«западных», разошлись с «радикалами» из школы Чо Сика, в духе своего учителя требовавшими суровых наказаний. «Умеренные» стали известны как «южане», а «радикалы» — как «северяне», опять-таки по расположению столичных резиденций их лидеров. Расколу чиновного янбанства на «западную», «южную» и «северную» партии суждено было сыграть определяющую роль в корейской политической жизни XVII столетия.

К концу XVI в. обстановка вокруг Корейского полуострова изменилась. С одной стороны, ослабевал «сюзерен» Кореи, Минская династия. С другой стороны, к 1590 г. военачальник Тоётоми Хидэёси, используя приобретенное у португальцев огнестрельное оружие, объединил феодальные княжества Японии в централизованное — и крайне милитаризированное — диктаторское государство. Обладая профессиональной трехсоттысячной армией, вооруженной неизвестными дотоле на Дальнем Востоке европейскими мушкетами (которые японцы вскоре начали производить самостоятельно) и полевой артиллерией, Тоётоми Хидэёси хотел предпринять завоевательный поход против ослабевшей Минской империи. Рассчитывая на богатую добычу — в том числе на возможность продажи пленных португальским работорговцам, — японский завоеватель в то же время желал «дать работу» самурайской армии и предотвратить тем самым возможное недовольство. Естественной «прелюдией» к походу на Китай должно было, по мысли Тоётоми, стать завоевание расположенной на пути к Китаю Кореи, представлявшиеся относительно легким предприятием: военная слабость страны была хорошо известна ее воинственным восточным соседям. Окончательное решение о походе на Корею было принято после того, как корейская сторона ответила решительным отказом на требование «пропустить» через свою территорию собравшуюся в поход на Северный Китай японскую армию. Ясно представляя себе вероятность японского нашествия, корейская придворная верхушка, поглощенная «партийными» распрями, не приняла никаких приготовительных мер.

Между тем корейская армия была совершенно не готова к серьезной войне. «Военное полотно», которое собиралось властями с не желавших являться на действительную службу военнообязанных, использовалось для найма профессиональных солдат, но вместо учений последние чаще всего отправлялись на общественные работы, а в некоторых случаях и просто становились личной прислугой местного чиновничества. Огнестрельное оружие не совершенствовалось с середины XV в. и состояло в основном из примитивных пушек. Ничего подобного европейским мушкетам корейская армия не имела. Личным оружием воина оставались меч, копьё, лук и стрелы. Наконец, по уровню профессионализма занимавшие высшие посты в корейской армии саримы — знакомые с военным делом в основном по древнекитайской классике — вряд ли шли в сравнение с военачальниками самурайского войска. Одним словом, для корейской элиты, привыкшей опираться на безусловную гегемонию «сюзерена» — Китая и презрительно относиться к «варварам с Японских островов», столкновение с реалиями Нового Времени — появлением вооруженных огнестрельным оружием больших профессиональных армий и началом складывания централизованной государственности в Японии — могло обернуться лишь катастрофой.

Высадка в апреле 1592 г. в районе Пусана 160-тысячной японской армии положило начало серии поражений корейского войска, скоро приведших страну на край гибели. Приморские крепости Кореи — Пусан и Тоннэ — оказались беззащитными перед атаками поддержанных артиллерией японских мушкетеров. Превратив юго-восточное побережье Кореи в свой главный плацдарм, японская армия выступила в поход на Сеул. Отчаянные попытки разрозненных корейских отрядов остановить ее были совершенно безуспешны — подготовка и вооружение корейских солдат находились несравненно ниже того уровня выучки и техники, которого удалось достичь к концу XVI в. профессиональному самурайскому войску. Бегство государя Сонджо и двора из Сеула спровоцировало в столице массовые беспорядки — к копившемуся десятилетиями недовольству коррупцией и произволом прибавилось возмущение безответственностью власть имущих, ничего не сделавших для обороны страны. Восставшие сожгли списки рабов, разгромили ряд правительственных учреждений. Не встретив сопротивления со стороны армии и жителей, японское войско вошло в Сеул уже через две недели после высадки в Пусане. Затем разделившиеся на две колонны японские силы продолжили наступление на север и без особых трудностей заняли как северо-западные, так и северо-восточные провинции Кореи, вскоре выйдя к китайской границе. Первая из поставленных Тоётоми задач — захват Кореи — была без особого труда решена немногим более чем за месяц. Чосонская династия стояла перед угрозой краха.

Последней надеждой бежавшего на северную границу Сонджо была военная помощь «сюзерена»-Китая, видевшего в действиях Тоётоми вызов своей гегемонии в регионе и начавшего опасаться японской агрессии в своих собственных пределах. Первая китайская экспедиция, отправленная на помощь Корее в июле 1592 г., потерпела поражение в попытке отобрать у японцев Пхеньян. Более успешными были действия следующей экспедиции (50 тыс. человек) под командованием Ли Юйсуна (?-1598), взявшей в январе следующего года Пхеньян и заставившей японцев отступить на юг и стянуть основные силы в район Сеула. К северу от Сеула, под крепостью Хэнджу, победу одержали в январе и корейские войска, но взять Сеул китайско-корейским силам так и не удалось: контратака японцев вынудила Ли Юйсуна отступить обратно к Пхеньяну и укрепиться там, отказавшись от активного наступления на юг.

Между тем, совершаемые оккупантами грабежи и убийства уже вскоре после начала вторжения подтолкнули корейское население к партизанской войне против врагов. В основном, партизанские отряды возглавлялись местными саримами: многие из их вожаков впоследствии сделали карьеру на государственной службе. Пользуясь знанием местности и поддержкой населения, партизаны наносили серьезный ущерб захватчикам, освобождая порой целые уезды и отбирая у японцев крупные крепости. Наряду с конфуцианцами, ряд отрядов возглавлялся авторитетными буддийскими монахами, имевшими возможность мобилизовать на борьбу сплоченные группы монахов и послушников. Помощь государству в момент смертельной опасности давала буддийской элите надежду на повышение статуса буддизма после войны, на прекращение преследований со стороны саримов и администрации. Наконец, одну за другой блестящие победы на море одерживал главнокомандующий флотом провинции Чолла адмирал Ли Сунсин (1545–1598) — талантливейший флотоводец в корейской истории. Используя, в частности, прототип современного броненосца — вооруженный артиллерией корабль, окованный железными плитами и тем защищенный от ядер противника (так называемый кобуксон — «корабль-черепаха»), — Ли Сунсин отразил попытки японцев высадить десант на берега Чолла, а потом сумел, уничтожив большую часть вражеского флота у южных берегов Кореи, прервать линию снабжения японского экспедиционного корпуса. В конце концов, японцы были принуждены с мая 1593 г. приступить к переговорам с китайскими дипломатами. К августу 1593 г. японский корпус эвакуировал большую часть Кореи, оставив за собой лишь плацдарм в районе Пусана. Приступили к эвакуации и китайские войска. К октябрю двор вернулся в Сеул, приступив к восстановлению административного контроля над страной и сепаратным мирным переговорам с японскими военачальниками.

Перемирие оказалось непрочным: мирные переговоры между Тоётоми и минскими дипломатами зашли в тупик, ибо Китай продолжал рассматривать Японию как «окраинное варварское государство» и потенциального «вассала», а Тоётоми считал себя победителем и региональным гегемоном, претендуя на часть корейских земель. С начала 1597 г. усиленная подкреплениями японская армия возобновила военные действия, но больших успехов не добилась. Вновь пришедшие на выручку Корее китайские войска отбили, с использованием артиллерии, атаки японцев в уезде Чхонан провинции Северная Чхунчхон, защитив подступы к Сеулу. На море японский флот продолжал терпеть поражения от соединений Ли Сунсина, успешно защитившего берега провинции Чолла. К концу 1597 г. японцам пришлось отступить к южному побережью Кореи. Со смертью Тоётоми Хидэёси в 1598 г. японские войска, в согласии с завещанием диктатора, начали окончательную эвакуацию полуострова. Блестящей победой увенчалось нападение армады Ли Сунсина на перевозивший отступавший экспедиционный корпус японский флот; в этой битве великий флотоводец Кореи погиб, сраженный случайной пулей врага. К концу 1598 г. эвакуация японских войск была завершена, а в течение следующих двух лет страну покинули и китайские части. Небольшое число угнанных в Японию корейских пленных и мирных жителей было возвращено дипломатическими усилиями корейского правительства в 1605 и 1607 гг. Регулярные дипломатические отношения с утвердившимся к тому времени в Японии режимом Токугава начали поддерживаться с 1609 г. Учитывая отказ режима Токугава от всех претензий, выдвигавшихся Тоётоми на корейские земли, можно считать, что Корея, при поддержке минского Китая, сумела выиграть войну, отстояв свою территориальную целостность. По циклическому наименованию 1592 года — имджин (год Дракона) — войну 1592–1598 гг. часто называют Имджинской.

Победа в Имджинской войне досталась Корее дорогой ценой. Шесть лет нашествия разорили страну. Десятки тысяч крестьян и ремесленников были уведены в плен в Японию, где часть из них (по некоторым подсчетам, 50–60 тыс. человек) была продана португальским и испанским работорговцам, а часть осела навсегда. Попавшие в японский плен корейские гончары и печатники сыграли ключевую роль в развитии керамического производства и книгопечатания в Японии в ранний период правления режима Токугава. Для Кореи, однако, убыль лучших ремесленников представляла невосполнимый ущерб. Культурные сокровища — буддийская скульптура, фарфор, книги — были погублены или расхищены. Площадь обрабатываемых земель сократилась в среднем по стране втрое, но в провинции Кёнсан, где японское войско стояло дольше всего — почти в шесть раз. В результате убыли населения и сокращения посевных площадей правительство вынуждено было вдвое поднять налоговую ставку на оставшихся крестьян, что, не в меньшей мере, чем грабежи и насилия захватчиков, явилось тяжелым ударом по крестьянскому хозяйству. По некоторым подсчетам, на преодоление экономических последствий Имджинской войны ушло более ста лет. Следствием разорения крестьянства явилось усиление его зависимости от местных янбанов. Фигура малоземельного или безземельного крестьянина, батрачащего в поместье у мелкого или среднего землевладельца, стала типичной для корейской деревни XVII столетия. В то же время, война явилась и источником социальной мобильности: за военные заслуги рабы освобождались, а крестьяне получали янбанские привилегии. Янбанское сословие, пополненное за счет выслужившихся в войске крестьян, в целом усилило свои позиции в позднесредневековом обществе. Главным международным последствием Имджинской войны было быстрое ослабление Минской империи, финансы которой были расшатаны громадными военными расходами. Падение Минской династии под ударами маньчжуров в начале XVII в. станет еще одним испытанием для корейской государственности.