б) Импорт слов, идей и институтов — процесс вестернизации в корейской культуре

Обстановка хронического социально-политического кризиса, болезненное понимание того, насколько отстала Корея — в терминах современной государственности, экономики, военного дела — от Запада и Японии, приводили представителей «новой» интеллигенции к мысли о необходимости догнать развитые страны через «пересадку» на корейскую почву общественных институтов западных стран, типичного для них националистического мировоззрения. Пример Японии, который был для «новых» интеллектуалов начала 1900-х годов символом национального успеха, показывал, что превращение подданных традиционного общества в активных, патриотичных граждан современного государства достигается, прежде всего, через распространение образования, издание популярных газет, а также религиозную реформу. В Японии уже в 1872 г. начальное образование (минимум шестнадцать месяцев занятий в младшей школе) стало обязательным, а целый ряд основанных в 1870-80-е годы государственных и частных институтов среднего и высшего образования сыграл решающую роль в формировании нового образованного среднего и высшего класса — опоры реформ Мэйдзи. В таких учебных заведениях Японии, как основанный известным идеологом модернизации Фукудзава Юкити (1835–1901) в 1868 г. Университет Кейо или военное училище Тояма, получали образование и первые корейские реформаторы 1880-90-х годов Японские газеты — их издавалось более 800 уже в середине 1890-х годов — служили источником информации о мире для корейской элиты. Религия синто, сделанная режимом Мэйдзи основой официального национализма, была для корейской интеллигенции примером того, как игнорировавшиеся конфуцианством религиозные чувства могут быть использованы на благо современной государственности. Учитывая влияние японского примера, неудивительно, что именно образовательная работа, издание газет и религиозные поиски стали для «новой» интеллигенции начала 1900-х годов синонимом национального дела.

Уже в 1895 г. в ходе «реформ года кабо» корейская образовательная система была официально перестроена по западным и японским образцам. В школах «нового типа» — начальной (5–6 лет обучения, поступление с 8 лет) и средней (аналог европейской гимназии, 7 лет обучения) — преподавались корейская и мировая география и история, естественные науки, иностранные языки (обычно японский или английский). Новшеством для корейского образования было введение гимнастики как обязательного предмета — в конфуцианской Корее физическая культура не считалась обязательной для молодых янбанов. Гимнастику часто преподавали выпускники военной школы, придавая предмету форму своеобразной «начальной военной подготовки». Это отражало представления официального национализма о подданном как прежде всего о потенциальном солдате, готовом выступить на защиту «империи» и «императора» Коджона. Впрочем, и предметы с сильной традиционной окраской — китайская иероглифика и построенная на конфуцианских догматах этика — оставались частью расписания. Уже в 1896-97 гг. режим Коджона распорядился открыть 38 государственных начальных школ, а к 1904 г. их число достигло приблизительно 50. Однако, по описаниям живших в тогдашней Корее западных миссионеров, школы эти, представлявшие собой, как правило, несколько учителей, преподававших 10–15 подросткам, и не имевшие обычно даже собственных специальных зданий, мало соответствовали западным или японским стандартам. Государственная средняя школа была только одна — основанная в 1900 г. в корейской столице. Недостаток государственных школ пытались восполнить сочувствовавшие идеям модернизации придворные и богатые землевладельцы, открывавшие частные школы на свои средства. Так, известный дипломат Мин Ёнхван основал в 1895 г. школу Хынхва («Процветание и Изменения»), где в 1900 г. обучалось английскому и японскому языкам, а также землемерному делу более 130 юношей. Среди них был в частности, Чу Сигён (1876–1914) — один из «отцов» современной корейской лингвистики. Большой вклад в распространение современного образования вносили протестантские миссионеры из США и Канады, основавшие в 1895–1904 гг. ряд женских школ в Сеуле, Пхеньяне, Кэсоне, Инчхоне (Чемульпхо) и Мокпхо. Хотя миссионеры — в основном культурно и политически весьма консервативные люди — считали своей задачей прежде всего пропаганду христианства и воспитание будущих домохозяек в духе патриархальной викторианской идеологии, появление целого ряда женских школ объективно способствовало пробуждению у женщин социального и национального сознания. Выпускниками этих школ были первые в Корее женщины-врачи и учителя, а позднее — и ряд участников антиколониального движения.

Начальное и среднее образование «нового типа» в Корее 1899–1904 гг. получали лишь дети незначительного меньшинства населения — в основном средних и крупных землевладельцев, соприкасавшихся с иностранцами торговцев, зажиточных горожан. Большинство корейских мальчиков продолжало ходить в традиционные местные конфуцианские школы, причем часто провинциальные янбаны отказывались посылать детей в «новые» школы по идеологическим соображениям, опасаясь «духовной порчи и христианской ереси». Однако даже те зачатки современной государственной образовательной системы, что появились в Корее в 1899–1904 гг., имели большое значение для «пересадки» на корейскую почву идеалов Нового Времени. Те учебники, что составляло (или переводило) и печатало для государственных и частных школ Министерство Образования (хакпу), становились путеводителями в новый мир не только для учащихся, но и для множества конфуцианских интеллигентов, болезненно осознававших кризис корейского общества и государственности и пытавшихся найти выход в следовании европейским и японским моделям. Многие учебники были посвящены актуальным для мыслящих людей Кореи того времени событиям мировой истории. Так, в 1899 г. была переведена с японского и издана «История американской войны за независимость» (Мигук тоннип са) где, в частности, протестантизм подавался как «духовная основа американского патриотизма, позволившего стране сбросить британское иго». За относимой ранее к «суевериям» «христианской ересью» признавалась важная государственная роль — и это не могло не изменить отношения многих образованных корейцев к новой вере. В 1900 г. популярность завоевал выпущенный Министерством Просвещения перевод трактата известного китайского реформатора и идеолога модернизации Лян Цичао (1873–1929) о неудачной попытке проведения реформ «сверху» в Китае в 1898 г., известной как «сто дней реформ». Впоследствии, в 1905–1910 гг., сочинения Лян Цичао станут важным источником для развития ранней националистической идеологии в Корее. Учебники по математике (1900 г.), химии (1903 г.), геометрии (1904 г.) привлекали внимание образованных людей Кореи к достижениям западной науки, способствовали изменению традиционного пренебрежительного отношения к точным и естественнонаучным знаниям как «придатку» гуманитарной мысли.

В то же время переводившаяся и использовавшаяся в корейских школах западная литература — скажем, переведенное в 1902 г. сочинение популярного викторианского автора Сэмюэла Смайлза (1812–1904) «Самопомощь» (1859), доказывавшее, что «прилежание выведет любого в люди», — способствовали внедрению в корейские образованные слои некритической идеализации капитализма, наивной веры в то, что принятие «западных ценностей» сделает Корею равноправным партнером западных держав. Своеобразной «колонизации сознания», то есть восприятию подчиненного, неравноправного положения Кореи как неизбежного следствия «лени и неорганизованности» корейцев, способствовали и переводы либеральной экономической литературы (в основном через посредство японского языка), описывавшей колонизацию «отсталых, погрязших в лени восточных стран» как «естественный процесс цивилизования мира» и превозносившей блага «свободной торговли» — неконтролируемого вывоза ресурсов из стран периферии. В условиях тяжелейшего социально-политического кризиса и разочарования в традиционных ценностях викторианская апологетика капитализма и колониализма воспринималась частью молодой прозападной интеллигенции как «новое откровение», способное заменить устаревшие конфуцианские идеи в качестве господствующей общественной идеологии. В то время, как для более патриотически-настроенных интеллигентов призывы Смайлза к «предприимчивости и трудолюбию» означали необходимость ускоренного развития индустрии в стране, многие представители правящего класса использовали викторианское положение о «естественности» колониализма как оправдание сотрудничеству с японскими агрессорами.

Школы «нового типа», как государственные, так и основанные на частные средства приближенных Коджона, вносили немалый вклад в постепенную трансформацию социальной структуры Кореи. После того, как в ходе «реформ года Кабо» были упразднены старые конфуцианские экзамены на чин, на службу в государственный аппарат стали принимать по результатам экзаменов по «современным наукам», а сдать такие экзамены успешнее других могли прежде всего выпускники «новых» школ. С некоторыми из частных школ Сеула государство даже заключало особые контракты о приеме их выпускников на службу сразу после сдачи выпускных экзаменов. С учетом того, что официально монополия янбанов на государственную службу была отменена, все эти нововведения открывали выходцам из простонародья теоретическую возможность приобщиться к государственной власти. Конечно, «равные возможности» система предоставляла лишь в принципе — для поступления в «новые» школы требовалось знание базовой иероглифики и, как правило, рекомендация местных «влиятельных особ», что вряд ли было доступно для сыновей бедняков. Министерские рекомендации требовались и при приеме на любой ответственный пост внутри государственного аппарата. Однако, при всех своих несовершенствах, новая система открывала дорогу «вверх» для сыновей зажиточных торговцев или средних землевладельцев крестьянского происхождения, готовых к освоению современных знаний. Доля выходцев из этих слоев в рядах госслужащих оставалась небольшой, но постоянно росла, тем самым подрывая основы традиционного сословного уклада. Особенно много выходцев из непривилегированных слоев было среди тех чиновников, которых двор использовал на дипломатическом поприще. От них требовалось знание современных разговорных языков, к которым янбаны традиционно относились пренебрежительно. Так, исполнявшие в конце 1890-х — начале 1900-х годов должность послов в Японии Ко Ёнхи (1849-?) и Ли Хаён (1858–1919) были выходцами из городской торговой среды, выдвинувшимися благодаря знанию японского и английского языков соответственно. Однако ни официальная отмена янбанских привилегий, ни появление первых простолюдинов на государственной службе не могли сразу кардинально поменять общественных отношений на местах. Янбаны, как правило, по-прежнему пользовались неоспоримым авторитетом в провинциальной среде и редко допускали чужаков в свой круг. Консервации традиционных социальных форм способствовало и то, что именно янбаны преобладали в среде крупных и средних землевладельцев.

Толчком к изданию новых газет был успех созданной Со Джэпхилем газеты «Тоннип синмун», показавшей корейской элите, сколь эффективен может быть контроль над средствами массовой информации в деле политической мобилизации масс. В то время, как Со Джэпхиль призывал к радикальной переоценке ценностей, строительству новой культуры на протестантских, западных основаниях, большинство популярных газет 1899–1904 гг., не без влияния консервативного правительственного курса, придерживалось более умеренной линии. Так, издававшаяся реформаторами-конфуцианцами газета «Хвансон синмун» («Сеульская газета», основана 5 сентября 1898 г.) объявляла «прогресс и реформы» ничем иным, как «приспособлением идей Конфуция и Мэнцзы к современным условиям», тем самым давая умеренно консервативным янбанам возможность принять правительственную политику реформ, не отказываясь в то же время от источников их авторитета — традиционных конфуцианских ценностей. В духе популярной также в умеренно реформаторских кругах Цинского Китая конца XIX в. теории «сочетания восточного Дао и западных институтов», эта газета объявляла, скажем, конституционную монархию и парламентаризм «способом сплотить верхи и низы», и видела задачу прессы в том, чтобы «никого не боясь, доводить истинные вести о положении низов до слуха верхов» — так же, как это делали с помощью петиций конфуцианцы в традиционной Корее. Практическим образцом «прогресса и реформ», а заодно и «защитником желтой расы от агрессивных поползновений России», была для этой газеты Япония, корень успехов которой издатели видели прежде всего в «безусловной и абсолютной преданности всех японцев императору». В отличие от «Тоннип синмун», издававшейся почти без иероглифов, чисто корейским письмом, «Хвансон синмун» пользовалась смешанным китайско-корейским шрифтом, обильно украшенной классическими китайскими риторическими оборотами, что делало ее популярной среди янбанской интеллигенции. Число подписчиков «Хвансон синмун» доходило до трех тысяч человек, а финансовую помощь этой газете оказывал из средств Ведомства Двора сам Коджон, черпавший из ее статей информацию о зарубежных странах. Эта информация, в основном основывавшаяся на сообщениях лондонского агентства Рейтер (депеши которого в переводе на корейский язык газета начала печатать с 5 января 1900 г.) и японской прессы, подавалась, однако, в форме, соответствовавшей прежде всего интересам британской, американской и японской дипломатии. Однако роль «Хвансон синмун» нельзя, конечно же, сводить к простому навязыванию британского или японского видения мира. Стремясь отыскать корни «прогресса и реформ» в корейской конфуцианской традиции, эта газета популяризовала работы прогрессивных конфуцианцев XVIII–XIX вв., особенно Чон Ягёна (1762–1836). Тем самым однобокому «западническому» мировоззрению противопоставлялось реформистское понимание дальневосточной традиции. Редакционные статьи «Хвансон синмун» писали талантливые конфуцианцы-реформаторы Пак Ынсик (1859–1925) и Чан Джиён (1864–1920), сыгравшие позже ключевую роль в развитии корейской националистической мысли.

Наряду с «Хвансон синмун», немалой известностью в начале 1900-х годов пользовалась газета «Чегук синмун» («Имперская газета», основана 10 августа 1898 г.), также редактировавшаяся группой реформистски настроенных конфуцианцев. В отличие от «Хвансон синмун», однако, эта газета использовала — как и «Тоннип синмун» — чисто корейское алфавитное письмо, практически без китайских иероглифов, что делало ее доступной для простолюдинов и женщин, обычно не получавших классическое конфуцианское образование, но зачастую знакомых с относительно простым алфавитным письмом. Собственно, целью «Чегук синмун» и было просвещение масс — популяризация реформаторских идей в наиболее доступной форме. Число подписчиков газеты колебалось от двух до четырех тысяч, но реальное влияние ее распространялось гораздо шире. По отзывам современников, на улицах столицы часто можно было увидеть торговцев, солдат и даже рикш, сбивавшихся в кружок и слушавших, как грамотный коллега читает им статьи из «Чегук синмун». Особенно популярна газета была среди женщин (иногда ее даже называли «женской»), о правах которых — на образование, вторичное замужество после смерти мужа, общение вне дома и даже брак по любви! — она писала много и часто. Впрочем, просвещение женщин подавалось не как самоцель, а просто как средство приблизить отсталую Корею к уровню «цивилизованных стран». Важное место занимала в газете и тема защиты имущества и прав простолюдинов от нескончаемых чиновных поборов и вымогательства. Газета объясняла, что лишь минимальные правовые гарантии для массы мелких и средних собственников смогут стимулировать предпринимательство, что и поможет режиму Коджона сделать Корею сильнее и стабильнее. Провал же реформ, считали авторы газеты, будет равнозначен гибели страны — ее, так же, как и Китай после подавления восстания ихэтуаней в 1900 г., практически низведут на уровень полуколонии. Постоянный автор газеты, будущий президент Южной Кореи Ли Сынман, писавший свои эмоциональные статьи из тюрьмы, считал, что наибольшую опасность для страны представляет Россия — «жадный тигр, который смотрит на весь мир, как на кусок мяса». В Японии же — как и «Хвансон синмун» — газета видела прежде всего образец быстрых и эффективных реформ. Таким образом, внешняя политика двора, в 1899–1904 гг. ориентировавшегося прежде всего на Россию как на фактор, сдерживавший японские амбиции, расходилась с прояпонскими настроениями среди значительной части реформаторской интеллигенции. Среди сотрудников «Чегук синмун» были Ли Хэджо (1869–1927) и Ли Инджик (1862–1916), впоследствии получившие значительную известность как авторы первых «новых» прозаических произведений (романов и повестей, написанных с использованием современных западных форм и приемов) в истории корейской литературы. Газета печатала выпусками ряд переводных произведений западных литератур, тем самым способствуя формированию аудитории для западной и вестернизированной корейской прозы. В целом, просветительские усилия «Хвансон синмун», «Чегук синмун» и ряда других корейских газет 1899–1904 гг. привели к заметной популяризации реформаторских идей — по крайней мере, среди части интеллигентов, землевладельцев, мелких и средних торговцев. Новые термины — «конституционализм», «естественные права», «хозяйственное развитие», «прогресс» — постепенно внедрялись в разговорный обиход, дополняя и в то же время постепенно вытесняя традиционные конфуцианские представления об обществе и государстве.

Важную роль в процессе постепенного отхода от традиционных представлений о государстве и обществе сыграли и религиозные перемены. В то время как в Японии символом официального национализма стало сконструированное на основе традиционных культов государственное синто, а в религиозной жизни продолжал доминировать буддизм, в Корее как нарождавшиеся предпринимательские слои северной части страны, так и янбаны-реформаторы проявили активнейший интерес к христианству — и прежде всего протестантизму — как духовной основе построения нового общества. Что же привлекло их к религии, еще сравнительно недавно, в 1860-е годы, подвергавшейся жестоким гонениям и презрительно именовавшейся «западной ересью»? Популярность христианства в Корее можно объяснить несколькими факторами. Во-первых, идеологи конфуцианства и буддизма по различным причинам не смогли встать в Корее 1899–1904 гг. в авангарде перемен. Очень небольшая часть конфуцианцев — главным образом те из них, кто, как Пак Ынсик или Чан Джиён, активно участвовали в газетно-издательской деятельности в столице, — уже на рубеже веков осознали, что конфуцианство, чтобы сохранить ведущую роль в духовной жизни страны, должно преодолеть неоконфуцианский догматизм, взять инициативу в деле просвещения и политической мобилизации масс, стать центром притяжения для всех, болеющих за судьбу страны — одним словом, своего рода национальной этической религией. Этими идеями пронизан трактат Пак Ынсика «О религии» (1901 г.) и масштабная работа Чан Джиёна «Истоки корейского конфуцианства» (1900 г.). Однако абсолютное большинство видных конфуцианских идеологов этого периода оставалось на позициях традиционалистской догматики, в то время, как те немногие буддийские лидеры, что были заинтересованы в «новой культуре», были тесно связаны с японскими буддийскими миссионерами, тем самым обеспечивая себе репутацию прояпонских элементов. То же можно сказать и о преемнике учения тонхак, религии чхондогё («Учение Небесного Пути»), лидер которой, Сон Бёнхи, спасаясь от правительственных преследований, уехал в 1901 г. на учебу в Японию и вскоре послал в различные учебные заведения Японии несколько десятков своих приближенных последователей. В то время, как симпатии к Японии — якобы «защитнице желтой расы от белой угрозы» — были достаточно распространены среди корейских реформаторов до 1904 г., то после превращения Кореи в японский протекторат в 1905 г. тесные политические связи с японскими религиозными и политическими институтами могли толковаться однозначно как «антинациональная позиция». В этом смысле положение христиан, находившихся под покровительством европейских и американских, но — как правило — не японских религиозных организаций, было гораздо более совместимо с требованиями националистической идеологии.

Во-вторых, большую роль сыграла и сознательно избранная протестантскими миссионерами тактика — демонстрировать «туземцам» преимущества «европейской христианской цивилизации» через широкомасштабную деятельность в области образования и медицины, так, чтобы Корея воспринимала протестантизм как синоним «прогресса». На фоне более чем скромных достижений властей в этих областях — что было связано как с финансовыми проблемами корейского правительства, так и с политикой первоочередного финансирования армии и полиции — успехи миссионеров действительно впечатляли. Так, в 1904 г. канадский пресвитерианский миссионер Эвисон, работавший в Корее с 1888 г., построил на пожертвование американского предпринимателя Северанса в 15 тыс. долларов (добавив к нему 10 тыс. долларов из миссионерского фонда) больницу им. Северанса в центре Сеула, являющуюся вплоть до сегодняшнего дня крупнейшим медицинским центром города. Лечебницы и аптеки имелись при каждой миссионерской станции, а среди находившихся в стране протестантских миссионеров около 20 человек — американцев, канадцев и австралийцев — имели медицинскую квалификацию. Лучшие детские приюты и дома престарелых в Сеуле принадлежали католической церкви, а ведущие провинциальные школы для девочек — Суный (Пхеньян), Чонмён (Мокпхо), Чинсон (Вонсан) и др., — были открыты в 1903–1904 гг. пресвитерианами и методистами. Таким образом, для многих патриотически настроенных молодых корейских интеллигентов крещение по протестантскому или католическому обряду было равнозначно приобщению к «новой культуре», которая была для них единственным способом укрепить и обогатить страну.

Наконец, в немалой степени привлекали корейских реформаторов и те социальные изменения, которые ассоциировались с внедрением христианских идей. Хотя большинство протестантских и особенно католических миссионеров в Корее принадлежали к консервативным направлениям, а зачастую и отличались откровенно расистским отношением к своей корейской пастве, целый ряд социально-культурных особенностей западного христианства, пережившего к тому времени уже почти два столетия либерально-демократических влияний, рассматривались в Корее как передовые и заслуживающие подражания. Особенно касается это отношения к женщине, которую неоконфуцианская догматика исключала из общественной жизни. Ряд редакционных статей в газете «Тоннип синмун», написанных с открыто протестантских позиций, объяснял читателям, что «Бог сотворил мужчину и женщину равными», и приниженное положение женщины в Корее, выражавшееся, например, в отсутствии женских школ, существовании института наложниц, насилии в отношении женщин в семье и т. д., являлось как нарушением «естественного порядка вещей», так и символом «дикости» Кореи в глазах обитателей «цивилизованных стран». Просветительская работа протестантских публицистов давала скорые результаты — уже в начале 1900-х годов ряд церквей, особенно в менее конфуцианизированных северных районах страны, рекомендовал христианским супружеским парам строить отношения на взаимном уважении, избегать насилия против женщин в семье, отдавать девочек в школы, и т. д. Особенно осуждалось наложничество, как «недопустимое для христианина». Хотя речь шла всего лишь об очень ограниченном участии женщин в общественной жизни (так, практически всегда школы для мальчиков и девочек строились раздельно) и упор делался на воспитание женщины как «мудрой матери и хорошей жены», способной воспитать «цивилизованным» следующее поколение корейцев, а не на борьбу за женские права как самоценность, беспрецедентные для конфуцианской Кореи инициативы христиан в женском вопросе обеспечили приток женщин-верующих в церкви. Некоторые из них, получив при посредстве миссионеров современное образование, становились пионерами в просвещении, медицине, благотворительной деятельности. Так, протестанткой была первая корейская женщина-врач, практиковавшая западную медицину, Эстер Пак (1877–1910). Родившаяся в Сеуле в бедной семье, она начала свою медицинскую карьеру ассистенткой у американского миссионера-врача Розетты Шервуд, а затем закончила Балтиморский Женский Медицинский Колледж, вернулась в 1900 г. в Корею и даже удостоилась личной благодарности от Коджона за заслуги в подготовке медсестер и лечении больных. Кроме возможностей, открывавшихся христианскими церквями на пути к равноправным отношениям полов, импонировали корейским реформаторам и уважительный взгляд протестантов на торгово-промышленную деятельность, и их кампании против пьянства, курения и азартных игр, вполне сочетавшиеся с новым националистическим идеалом «чистоты от пороков» и «беззаветной патриотической службы».

Рис. 28. Учитель-иностранец в классе с корейскими детьми. Корея, начало 1900-х годов.

Рис. 29. Гавань Чемульпхо (Инчхона), 1904 г. Этот портовый город, рейду которого суждено было вскоре стать первой ареной морских сражений русско-японской войны 1904–1905 гг., был важным каналом проникновения современных товаров, учреждений и идей в Корею.

К середине 1900-х годов западные христианские церкви уже обладали в Корее ощутимым влиянием. Значительную долю среди как примерно 55 тыс. крещеных корейцев (около 35 тыс. католиков и 20 тыс. протестантов к 1907 г.), так и среди более чем ста тысяч посещавших библейские школы и общества чтения Библии составляли общественные лидеры — публицисты, активисты националистических организаций, преподаватели «новых» дисциплин, богатые торговцы и первые предприниматели современного типа. Проводниками их влияния на общество были протестантские и католические газеты, журналы, около двух сотен христианских школ, а также церковные больницы, лечебницы, миссионерские станции, сиротские дома, и т. д. Уже в середине 1900-х годов немалая часть корейского образованного круга стала вполне всерьез воспринимать утверждения некоторых христианских энтузиастов о том, что лишь полная христианизация Кореи может стать залогом «спасения нации». В условиях дискредитации неоконфуцианской ортодоксии христианство стало рассматриваться, сознательно или бессознательно, как ее «современный» религиозный заменитель. Однако на православие, проповедовавшееся с 1900 г. Русской Духовной Миссией в Сеуле, этот образ не распространялся: православных корейцев насчитывалось всего несколько десятков, и в большинстве своем они были так или иначе связаны или с российскими дипломатами, или с корейскими поселениями в Российском Приморье. Успеху российской миссионерской работы в Корее препятствовали как очевидные факторы политического характера (враждебное отношение к России как со стороны прояпонских группировок, так и среди находившихся под влиянием популярных в Англии и отчасти США русофобских настроений корейцев-протестантов), так и плохая материальная обеспеченность российских миссионеров, не дававшая им возможности продемонстрировать корейской пастве те «преимущества цивилизации», на которые делали упор католики и особенно протестанты. Даже на публикацию законченных к 1910 г. уникальных корейских переводов из церковно-славянских богослужебных книг (часослов, панихиды, и т. д.) у Миссии не было средств!

Рис. 30. Вид на гавань Чемульпхо с балкона Дипломатического клуба, построенного в 1902 г. российским архитектором-самоучкой А. И. Серединым-Сабатиным. 1904 г.

Процесс вестернизации Кореи в форме западного христианского влияния на значительную часть «новой» элиты может рассматриваться с разных точек зрения. Так, проявленный корейскими реформаторами в 1900-е годы энтузиазм по отношению к западному «просвещению» в его христианской форме, быстрый рост числа христианских школ и больниц убедительно опровергают утверждения японской колониальной пропаганды о том, что якобы лишь японская колонизация могла принести в Корею «блага цивилизации». Ясно, что, сумей страна сохранить политическую независимость, корейские реформаторы и сами смогли бы развить современную образовательную, медицинскую, просветительскую инфраструктуру, причем с использованием не только японских, но и, прежде всего, западных моделей. Наоборот, как будет показано ниже, политика ограничений и выборочных репрессий по отношению к корейской христианской интеллигенции, проводившаяся японскими властями в 1910-е годы, оказала крайне пагубное влияние на формирование в Корее институтов современного гражданского общества. Нельзя отрицать, что осуществлявшийся корейскими христианами с 1900-х годов целенаправленный «импорт» западных институтов — не только воскресных школ и христианской прессы, но и, скажем, спортивных клубов, вечерних курсов грамоты и ремесел для городской и сельской бедноты и т. д. — обогатил корейскую общественную и культурную жизнь. С другой стороны, однако, нельзя не забывать и про то, что восприятие христианства и европейской цивилизации было для корейской элиты и формой духовной «самоколонизации». Часто оставаясь конфуцианцами в быту, используя конфуцианские и даже буддийские термины для перевода христианской лексики, корейские реформаторы-христиане в то же время быстро усваивали от своих западных учителей нетерпимое и пренебрежительное отношение к конфуцианству и буддизму, вообще к корейским обычаям и традициям, особенно к тем, что классифицировались миссионерами как «предрассудки» (шаманизм, геомантия, и т. д.). Считая самих себя «избранниками Господа», неофиты воспринимали некрещеных корейцев как «темных, невежественных язычников», видели в них «объект просветительской работы», а не взрослых, самостоятельных людей. С пренебрежением воспринимались не входящие в ареал католической или протестантской культуры северные соседи Кореи — Россия и Китай, не говоря уж, скажем, об исламском мире. Подобная позиция придавала корейскому христианскому национализму в его ранних формах периферийный, крайне зависимый от Запада характер, но в то же время вела умеренных христианских националистов к перспективе компромисса с японским колониализмом — постольку, поскольку последний одобрялся западными державами или, как это происходило в конце 1930-х годов, ставил своей задачей борьбу против «варварского русского большевизма и анархии в Китае». Неудивительно, что после 1945 г. в Южной Корее именно христиане (особенно протестанты) праворадикального толка выступали в авангарде «антикоммунистического крестового похода» против СССР и КНР, отличаясь особенно фанатичной непримиримостью в отношении режима КНДР — «марионетки коммунистических варваров». В итоге колониальная, по сути, деформация западного христианства в Корее усугубила трагедию страны, ставшей жертвой интересов великих держав. Однако в условиях экономической перифериализации Кореи в мировой системе в начале XX в. такого рода деформированная трансплантация западных культурно-религиозных ценностей была в какой-то степени неизбежна.

Рис. 31. Пристань и первые сооружения современного типа в Чемульпхо (конец XIX-начало XX вв.), самые ранние образцы европейской архитектуры в Корее. Построены по проектам А. И. Середина-Сабатина.

Литература:

1. Волков С. В. «Деятельность иностранных военных инструкторов и реформы корейской армии в конце XIX — начале XX вв.» // Российское корееведение. Альманах. Вып. 5. М.: Восток — Запад, 2007. С. 31–57.

2. Волков С. В. «Русские офицеры-исследователи Кореи» // Российское корееведение. Альманах. Вып. 3. М., 2003. С. 193–202.

3. Епископ Хрисанф (Щетковский). «Из писем корейского миссионера (Репринт 1904 г.)» // Российское корееведение. Альманах. Вып. 5. М.: Восток-Запад, 2007. С. 353–406.