б) Корё как сателлит империи Юань (сер. XIII — сер. XIV вв.)

Разгром антимонгольского выступления совместными силами монголов и корёского двора означал, что монгольская династия Юань стала для Вонджона и его потомков опорой в воссоздании централизованной монархии. Однако принятие вассалитета по отношению к монголам вовсе не означало исчезновения сформировавшегося к тому времени антимонгольского менталитета. Наоборот, именно представление о высшей ценности местной культурной и религиозной традиции, которую противопоставляли дикости язычников-завоевателей, легло в итоге в основу позднекорёского этногосударственного самосознания. Зависимость от монголов — сколь бы тесной она не была — всегда воспринималась как вынужденная, обусловленная военно-политическими факторами, но не культурным превосходством завоевателей.

С точки зрения монголов, Корё играло роль стратегически важного плацдарма для наступления на Японию. Для подготовки к этому походу в столице Корё было образовано специальное монгольское учреждение — «Ведомство по Покорению Востока» (Чондонхэн Чунсосон) — заведовавшее строительством боевых кораблей и мобилизацией корёских солдат и моряков. Для первого похода, назначенного на 1274 г., было мобилизовано 35 тысяч корёских ремесленников-кораблестроителей и 5 тысяч корёских солдат и моряков. Строительство более чем 900 кораблей легло на корёскую экономику — и без того подорванную тридцатилетней войной с захватчиками — тяжким бременем. Монгольская администрация использовала подготовку к японскому походу как предлог для установления тесного контроля над корёским бюрократическим аппаратом. Она использовала Корё и как дипломатического посредника — через кэсонский двор в Японию пересылались письма Хубилая с требованиями признать сюзеренитет монгольской державы над Японией (1266–1268). Корёский двор и по своей инициативе прилагал дипломатические усилия, желая убедить Японию согласиться на эти требования и тем предотвратить военное столкновение, в котором Корё поневоле пришлось бы участвовать.

Однако усилия Вонджона ни к чему не привели: сиккэн (военный правитель) Японии из клана Ходзё твердо отказался подчиниться монгольским домогательством. В итоге более чем тридцатитысячный монгольско-корёский флот (с корёской стороны главнокомандующим был Ким Бангён) совершил в 1274 г. высадку в бухте Хаката в северной части острова Кюсю, но вынужден был отступить из-за неблагоприятной погоды и решительного сопротивления японских частей. Японцы планировали ответную атаку на Корё на 1275 г., но осуществить ее не сумели. Новое нашествие на Японию Хубилай предпринял в 1281 г., когда 140-тысячное монголо-корёское войско высадилась на севере острова Кюсю. Но в течение почти двух месяцев оно не смогло продвинуться в глубь острова из-за ожесточенного сопротивления японской армии. Затем вмешались природные силы: небывалый тайфун (которому благодарные японцы присвоили затем имя камикадзе — «божественный ветер») разметал большую часть кораблей захватчиков, и немногим уцелевшим судам пришлось срочно эвакуироваться обратно в Корё. Провал кампании по «покорению Востока» развеял миф о непобедимости монголов. «Ведомство по Покорению Востока» было переименовано, но сохранено и продолжало осуществлять контроль над внутренней политикой Корё. Итогами японских походов для Корё стали разорение и обнищание и без того истощенной страны и усиление зависимости от Юаней.

Как и обещал Вонджону Хубилай, под прямое управление монголов Корё, в отличие от Китая, не попало. Однако и без этого зависимость корёской администрации от монголов была беспрецедентно высокой. Вассалитет, который был номинальным по отношению к династиям Тан и Сун, обрел в этот период реальный смысл. Юань была первой китайской династией в истории китайско-корейских отношений, пытавшейся всерьез вмешиваться во внутренние дела полуострова и контролировать корейскую бюрократию. Это объяснялось как ее опасениями по поводу сильных в Корё антимонгольских настроений, так и финансово-экономическими соображениями — корёская экономика эксплуатировалась в пользу юаньского двора. Начиная с сына Вонджона, известного по посмертному имени Чхуннёль-ван (1274–1308), к посмертным именам всех государей Корё стали добавлять иероглиф «чхун» («преданный»), подчеркивавший зависимость династии Ван Гона от Юаней. Чтобы «монголизировать» корёскую династию, монголы ввели порядок, согласно которому корёский наследник отправлялся в заложники в Пекин, воспитывался там в монгольской среде и брал в первые жены юаньскую принцессу. Первый брак такого рода был заключен между Чхуннёль-ваном и одной из дочерей Хубилая, принцессой Циго. Сыновья от смешанных браков с рождения получали, вместе с корёскими, монгольские имена, приучались к монгольскому быту, овладевали монгольским языком как родным. «Монголизация» династии и части двора закрепляла подчиненное положение Корё в орбите мировой Юаньской державы, но в то же время и отдаляла «монголизированную» верхушку от основной массы корёсцев.

Чувство унижения вызывали символические перемены в государственном аппарате, означавшие понижение статуса административной машины Корё до уровня одного из юаньских «уделов». Так, Чэбу и Государев Секретариат (Сансосон) были слиты в одно учреждение, а подчиненные Государеву Секретариату отраслевые министерства — понижены в статусе до простых «управлений» (са) и частично слиты друг с другом. Понижена в статусе была и связанная с корёской монархией лексика — с 1276 г. государи Корё потеряли право на использование таких терминов, как «августейшее повеление» (сонджи), «государева амнистия» (са), «его величество государь» (чим; пхеха), несовместимых, с точки зрения монголов, с вассальным положением страны. Высшим учреждением в стране продолжало оставаться монгольское «Ведомство по Покорению Востока». Его официальным главой стал государь Корё, который был, таким образом, включен в состав юаньского чиновничества. Все эти меры усиливали антимонгольские настроения у основной части корёского общества, упорно противопоставлявшей «культурное» Корё «дикарям»-завоевателям.

Однако для определенной группы корёсцев, известной в истории под именем «проюаньских элементов» (пувонбэ), жесткий контроль Юаней над корёскими делами был шансом на продвижение в социальном статусе. Шанс получили выходцы из числа среднего и низшего чиновничества и простолюдинов, сумевшие выучить монгольский язык и пристроиться в качестве толмачей при направлявшихся к юаньскому двору корёских миссиях. В ситуации, когда монгольские власти имели право на вмешательство в дела Корё, а политика юаньского двора определялась не конфуцианскими нормами, а интересами и прихотями господствующих фракций, от личных контактов корёских переводчиков с юаньскими сановниками часто зависела судьба страны. Типичным примером сказанного является карьера Чо Ингю (1237–1308). Получивший как переводчик признание от самого Хубилая и побывавший с корёскими миссиями в Пекине более 30 раз, Чо Ингто сумел заслужить доверие принцессы Циго и ее свиты, выдать дочь в качестве второй жены за наследника престола (первой женой всегда становилась монгольская принцесса) и стать наиболее влиятельным сановником при дворе Чхуннёльвана. Клан Чо Ингю (клан Чо из Пхеньяна) был известен и как покровитель основанной еще Ыйчхоном во времена раннего Корё буддийской секты Чхонтхэ. Еще более необычным было возвышение переводчика Ю Би (?-1329) — выходца из числа жителей пугок, завязавшего связи с влиятельными сановниками юаньского двора и получившего от юаньского императора новое имя (Чхонсин — «чистый подданный»). Надо отметить, что неожиданное возвышение группы переводчиков, сильно напоминавшее социальный взлет столь же «безродных» военных в первые годы после переворота 1170 г., внесло значительный вклад в общую тенденцию к размыванию сословных барьеров, характерную для позднекорёского общества.

Выгодным для проюаньски настроенной местной знати и военных командиров было и то, что значительная часть северных корёских земель — два особых пограничных округа (ке) и район Пхеньяна — оказались с 50-60-х гг. XIII в. под прямым управлением Юаней (пограничные округа оставались под юаньским управлением до 1356 г.). Эти земли попали в наследственное управление тех корёских фамилий, которые согласились сотрудничать с завоевателями еще во времена пятого монгольского похода на Корё. Следуя примеру государевой семьи и «проюаньских элементов» двора и северного Корё, корёские аристократы начал принимать (наряду с корёскими) монгольские имена и учиться монгольскому языку и обычаям. Ряд монгольских наименований должностей («тысяцкий» — чхонхо, «темник» — манхо, и др.) и монгольских слов («вороной конь» — карамаль; «ручной сокол-однолеток» — порамэ, и т. д.) сохранялись довольно долго в корейском употреблении; некоторые из них дошли до наших дней. То же самое относится и к монгольским обычаям (например, наносить новобрачной красной краской пятно — конджи — на лоб), проникшим в простонародную среду. Однако в то же время «монголизация» встречала ожесточенный протест. Заимствуя некоторые элементы монгольского быта, корёские крестьяне и горожане продолжали враждебно относиться как к завоевателям, так и к их присным среди корёской верхушки. Временное усиление «проюаньских элементов» в конечном счете, вело к этнокультурной консолидации общества на основе антипатии к завоевателям.

Желая спровоцировать раздоры в среде корёского правящего дома и стимулировать дальнейшее сближение «проюаньских элементов» с монгольскими правящими кругами, юаньский двор учредил должность так называемого «Шэньянского вана». В окрестностях города Шэньяна (совр. пров. Ляонин, КНР) еще со времен монгольских походов на Корё проживало множество этнических корёсцев — в основном потомков тех, кто был угнан в плен. Официально наследнику Чхуннёль-вана, по имени Ван Вон (монгольское имя — Идзир-буга; известен по посмертному имени Чхунсон-ван), должность «Шэньянского вана» была «дарована» в 1308 г. для того, чтобы он мог управлять жившими в районе Шэньяна корёсцами, а также в «благодарность» за его помощь юаньскому императору Хайсан-Гулику (Уцзун; 1308–1312) в борьбе за трон (1305–1308). В реальности же юаньская администрация надеялась, что «Шэньянский ван» — полностью контролируемый монголами удельный князь из корёской государевой семьи — станет противовесом кэсонскому двору и сможет ослабить Корё, выдвигая претензии на кэсонский престол.

Так и произошло. После смерти Чхуннёль-вана «Шэньянский ван» Ван Вон оказался на корёском престоле (1308–1313); большую часть времени он продолжал проводить в Пекине, наслаждаясь жизнью юаньского аристократа и совершенно не желая возвращаться в корёскую «провинцию». В конце концов, он передал корёский престол своему сыну (Чхунсук-ван; 1313–1330; 1332–1339), а должность «Шэньянского вана» — племяннику. Новый «Шэньянский ван», в союзе с теми из «проюаньских элементов», кто по разным причинам оказался в опале в Кэсоне (в частности, с переводчиком Ю Би), пытался опорочить нового кэсонского государя перед юаньским двором и захватить корёский престол. В результате корёскому вану пришлось, по приказу юаньского двора, на два года уступить престол сыну-наследнику (Чхунхе-ван; 1330–1332; 1339–1344). Позже, после смерти Чхунсук-вана, «Шэньянский ван» пытался захватить корёский престол вооруженным путем, но неудачно. Должность «Шэньянского вана» — постепенно сводившаяся просто к почетному титулу — сохранялась до самого конца правления юаньского дома, позволяя юаньским монархам иметь готового кандидата на кэсонский трон в случае возникновения при корёском дворе серьезной антимонгольской оппозиции. Абсолютное пренебрежение государственными интересами Корё со стороны «Шэньянских ванов» (так, второй из них, племянник Ван Вона, предлагал вообще превратить Корё в рядовую юаньскую провинцию) увеличивало разрыв между «монголизированным» меньшинством корёского правящего класса и антимонгольски настроенным большинством корёсцев, и подрывало, в конечном счете, позиции «монголизированного» правящего дома Ван в целом.

Положение большинства населения в монгольский период значительно ухудшилось. На истощенную страну легло двойное бремя: содержание своих и юаньских феодалов. Выплата монголам регулярной дани плюс многочисленные подношения юаньскому двору — все это означало новые поборы и тяготы. Ситуацию осложнял хаос в бюрократической машине, произвол и насилия придворных временщиков и фаворитов, прежде всего из числа «проюаньских элементов», совершенно лишенных каких-либо представлений о конфуцианской этике. Реквизиционная политика «верхов» приводила к массовому обезземеливанию крестьянства и, в итоге, к концентрации земельного фонда в руках небольшого числа крупных вотчинников — в основном членов «монголизированной» элиты. Недовольство народа углублялось и новыми видами реквизиций, введенными корёским двором под нажимом юаньской администрации, а именно отправкой в юаньский Китай корёских ремесленников, ловчих соколов, женьшеня и т. д.

Особое недовольство вызывала принудительная отправка корёских девиц, предназначавшихся в жены монгольской знати, офицерам и солдатам. Занималось этим учрежденное по указанию Юаней в 1274 г. особое ведомство — «Управление Браков» (Кёрхон Тогам). Поскольку конфуцианская этика не позволяла отправлять монголам замужних женщин, с 1307 г. девицам 13–16 лет было запрещено вступать в брак до прохождения смотра в этом ведомстве. Некоторым из корёских женщин, попавших в гарем юаньских владык, удавалось добиться при монгольском дворе высокого положения, но такие случаи были единичными. В основном корёских девушек ждали на чужбине тяготы и горести — слишком велики были различия в культуре и нравах между корёсцами и монголами. Насильственный вывоз женщин из страны вызывал как протесты конфуцианской элиты (в виде направляемых к юаньскому двору мемориалов), так и массовое сопротивление в народе, выражавшееся, прежде всего, в распространении «незаконных» ранних браков. Считается, что именно в этот период возник корейский обычай формального обручения подростков 10–13 лет, доживший до начала XX в. Унижал корёсцев и насильственный вывоз из страны мальчиков для кастрации и последующей службы евнухами в юаньских гаремах.

В то же время юаньская агрессия и тяготы, обрушившиеся на корёское общество, ускорили процесс концентрации земельной собственности в руках нескольких десятков крупных вотчинников, которые монополизировали как значительную часть земельного фонда, так и политические власть и влияние (так называемые квонмун седжок — «властные кланы и сильные роды»). Разорявшиеся крестьяне или становились вечными должниками активно занимавшихся ростовщичеством вотчинных семей и утрачивали личную свободу, или «отдавали себя» (тхутхак) в качестве неполноправных арендаторов (чонхо) в надежде защититься от чиновничьего произвола, или же просто теряли землю и права янинов (свободных крестьян) в результате насилия со стороны могущественных соседей. Олигархия из нескольких десятков семей, превратившая к началу XIV в. значительную часть корёских крестьян в своих арендаторов-полукрепостных или рабов, была по составу весьма разнородна. В нее вошла как часть раннекорёской аристократии (например, потомки Ким Бусика — клан Ким из Кёнджу, или потомки Чхве Чхуна — клан Чхве из Хэджу), так и «новые» военные роды, выдвинувшиеся на службе диктаторам из рода Чхве (например, клан потомков полководца Ким Чхвирё — Кимы из Оняна). Весьма значительную часть новой элиты составляли семьи, выдвинувшиеся в контексте зависимости Корё от Юаней, — военные, сотрудничавшие с монголами (клан Кимов из Андона — потомки подавившего выступление «Трех Отдельных Корпусов» Ким Бангёна), или переводчики, посредничавшие в контактах с ними (клан Чо Ингто — Чо из Пхеньяна). «Трамплином» к продвижению в ряды землевладельческой олигархии служили и родственные связи с монгольской элитой: таков был путь к успеху корёского чиновника Ки Джао (клан Ки из Хэнджу), дочь которого, попавшая в гарем последнего юаньского императора Тогон-Тимура (1333–1367), добилась любви монгольского владыки и стала императрицей (первой женой). Статус квонмун седжок был официально признан и закреплен: в 1308 г. Чхунсон-ван, вступив на корёский престол, опубликовал список из 15 знатных фамилий, брак с которыми был разрешен членам государева дома.

Используя раннекорёское правило, позволявшее потомкам носителей пяти высших служебных рангов поступать на службу без экзаменов (за «заслуги предков»), олигархия квонмун седжок — в основном не получавшая серьезного конфуцианского образования и предпочитавшая буддизм, военное дело и монгольский язык конфуцианской этике — монополизировала высшие чиновничьи ранги в Корё. Так, потомки полководца Ким Чхвирё (Онянские Кимы) были знамениты тем, что занимали должности первых министров на протяжении пяти поколений. Основную роль в закреплении политического статуса этой олигархии играли, наряду с крупной земельной собственностью, браки с корёской государевой семьей и юаньской знатью. Концентрация власти и собственности в руках ограниченного круга привилегированных фамилий означала, в условиях хаоса в центральной бюрократии, рост насилия и произвола по отношению к основной массе населения: захватов (кёмбён) крестьянских полей с помощью собственных вооруженных сил (кабён — «домашних войск»), порабощения свободных крестьян, издевательств над беззащитным простонародьем. Недовольство олигархической элитой приводило к постоянной социальной нестабильности, частым крестьянским восстаниям и провинциальным мятежам (самые крупные — в 1318, 1334 и 1361 гг.).

Постольку, поскольку усиление группы землевладельческих кланов и монополизация ими политического влияния ослабляли центральную власть и угрожали стабильности в обществе, двор пытался — хотя и очень нерешительно — ограничивать произвол олигархии, карая наиболее зарвавшихся и ненавистных народу титулованных насильников. Так, в 1298 г. было казнено за грабежи и вымогательства более 40 евнухов и придворных. Неоднократно создавались особые учреждения по освобождению несправедливо порабощенных янинов. Часть насильственно отобранных земель была возвращена законным хозяевам (1336 г.) и т. д. Однако реальных масштабных результатов эти полумеры дать не могли — слишком глубоки были связи между кэсонскими правителями и землевладельческой элитой. Типичное для квонмун седжок бытовое, рутинное насилие по отношению к крестьянскому населению было присуще и некоторым кэсонским ванам: так, Чхунхе-ван (1330–1332, 1339–1344) был в конце жизни даже отрешен Юанями от престола и отправлен в ссылку в Китай за систематические грабежи, издевательства и изнасилования во время охот и пиров в провинции. Примером неудачной попытки двора ослабить засилье квонмун седжок служит введенная в 1309 г. монополия на соль, которая должна была, по идее, отобрать у олигархов доходные соляные промыслы и обеспечить крестьянство солью по твердой цене через систему государственных складов в уездах. Очень скоро эти государственные склады (ыйёмчхан) вновь оказались под контролем олигархов, продолжавших произвольно устанавливать высокие цены без оглядки на государственные расценки. В условиях полновластия олигархов при кэсонском дворе и контроля их «домашних войск» над округами и уездами, лишь коренная смена власти «наверху» могла привести к решительным реформам и стабилизации ситуации в стране.

Времена борьбы с монголами, монгольского господства и всевластия олигархических группировок были тяжелым испытанием. Но экстремальные обстоятельства стимулировали развитие культуры и немыслимые в прошлом по объему и глубине межкультурные контакты. В ходе сопротивления монголам в Корё активно развивалось книгопечатание: собранная на острове Канхвадо религиозная и культурная элита стремилась как сохранить конфуцианское культурное наследие, так и умножить «кармические заслуги» корёского государства изданием буддийской литературы. Кроме восстановления уничтоженной захватчиками Трипитаки (о чем уже говорилось выше), клан Чхве издал и ряд корёских конфуцианских сочинений, в том числе и многотомное собрание по этикету Санджон когым ре («Подробно установленный этикет прошлого и настоящего», 1234–1241). Как считается в корейской историографии, оно было первой в мире книгой, напечатанной металлическим наборным шрифтом (за два столетия до Гутенберга). Появляются исторические работы, призванные обобщить и прославить прошлое полуострова. В частности, особую известность (прежде всего как источник по силлаской истории) получила компиляция наставника Чхуннёль-вана в буддийском законе монаха Ирёна (1206–1289) Самгук юса («Забытые деяния Трех государств», 1281–1283). В этом произведении — не являвшемся официальной историей и потому свободном от ограничений этого жанра — Ирён впервые объявил основанный мифическим Тангуном Древний Чосон предшественником всех более поздних государств полуострова, тем самым перед лицом национального бедствия подчеркнув единство корёсцев, вне зависимости от региональной принадлежности. Многие исследователи считают, что распространение в период монгольского ига представления о Тангуне как о первопредке всех корёсцев знаменовало переломный пункт в процессе формирования на полуострове единого этноса — «протонации» докапиталистической эпохи. Однако при этом нельзя забывать, что точных данных о популярности культа Тангуна в народе нет, и, скорее всего, представления о этнокультурном единстве корёсцев были все же ограничены образованными кругами (что коренным образом отличает их от национализма в современном смысле слова).

Монгольское господство, при всей жестокости завоевателей и громадных потерях, было плодотворно для развития корёской культуры в том смысле, что, как «близкий вассал» Юаней и «государство императорского зятя», Корё оказалось вовлечено в теснейшие контакты с континентальным Китаем. Корёские государи, придворные и ученые получили возможность годами и десятилетиями жить в Пекине и китайских провинциях, свободно общаться с китайскими интеллектуалами, приобретать редкие и ценные издания. Включение корёской конфуцианской элиты в духовную жизнь культурного центра тогдашнего Дальнего Востока не замедлило сказаться на развитии корёской мысли. Уже конфуцианец и непримиримый борец с шаманизмом Ан Хян (1243–1306), дважды отправлявшийся с посольством в Пекин, начал изучать и популяризировать в Корё неоконфуцианство.

Неоконфуцианство — новое истолкование конфуцианского учения, предложенное группой сунских ученых (Чжоу Дуньи, Чэн Хао и Чэн И, Чжу Си). Оно заметно отличалось от ортодоксальных взглядов включением в конфуцианский контекст буддийско-даосских космологических мотивов. Этичность, имманентно присущая (с точки зрения конфуцианства) человеческой природе, объяснялась теперь как проявление в микрокосме макрокосмического Абсолюта — универсального принципа (ли), весьма сходного с идеей всеохватывающего Мира Истины (тот же иероглиф — ли) буддийской школы Хуаянь. Универсальная — и в то же время имманентная человеку — этичность освящала незыблемые и в неоконфуцианстве традиционные нормы поведения, основанные на семейной, возрастной и государственной иерархии. В социально-политической области неоконфуцианцы отстаивали сильное централизованное бюрократическое государство с автаркической (независимой от внешней торговли) экономикой, приматом земледелия над ремеслом и гарантиями для землевладельцев-чиновников (к этому слою принадлежали и сами основатели учения) от произвола двора. Будучи многим обязанными буддийским и даосским доктринам, неоконфуцианцы, тем не менее, видели в буддизме идейного конкурента и особенно были настроены против монастырского землевладения (сокращавшего государственный и чиновничий земельный фонд). Неоконфуцианство отличалось догматизмом, претензиями на абсолютную истину и нетерпимостью к идейным противникам — чертами, свойственными классическому конфуцианству в значительно меньшей степени. Проникновению этого учения в Корё способствовала созданная Чхунсон-ваном на покое в Пекине «Библиотека Тысячи Свитков» (Мангвондан), где приезжие корёские ученые могли встречаться и беседовать с глубоко увлеченными неоконфуцианством китайскими интеллектуалами юаньских времен. Ставшее через сотню лет государственной идеологией новой Чосонской династии, неоконфуцианство определяло впоследствии духовную жизнь Кореи на протяжении нескольких веков.

Импорт из Китая не ограничивался метафизическими доктринами. Заимствовались и тибетско-индийские мотивы в буддийском искусстве (навеянные популярностью ламаизма в монгольских правящих кругах), и культура хлопка (до того корёское простолюдье носило лишь конопляные одежды), и техника изготовления пороха, и достижения мусульманской астрономии. Многие из разноплеменных подданных Юаней, разными путями попавшие в Корё, переходили в корёское подданство и часто играли видную роль в государственной и культурной жизни. В целом, космополитичная атмосфера юаньского Китая — уникальная в каком-то смысле и для китайской истории — стимулировала «рывок» в развитии корейской культуры. В этом смысле тесные связи промонгольской олигархии с юаньским Китаем — вызывавшие суровое осуждение как многих современников, так и немалого числа позднейших историков, — сыграли, несомненно, исторически позитивную роль.