а) XVII в. — борьба янбанских группировок и кризис сословной системы

При всей жесткости раннечосонской системы сословных перегородок и ее идеологической надстройки — неоконфуцианской идеологии, — хода экономического и социального прогресса она полностью остановить не могла. Несмотря на все препятствия, изменения все же пробивали себе дорогу. Для Кореи, разоренной и опустошенной Имджинской войной 1592–1598 гг., два последующих столетия — XVII–XVIII вв. — стали временем глубинных изменений, подготовивших в итоге почву для эпохальной ломки традиционного уклада в девятнадцатом столетии. Прежде всего, в условиях относительно нормального функционирования контролировавшегося различными группировками саримов государственного аппарата активно восстанавливалась разоренная японским нашествием экономика, продолжалось прерванное засильем «заслуженных сановников» в первой половине XVI в. развитие производительных сил. Развитие более производительных технологий в сельском хозяйстве увеличило урожаи, активизировало торговлю и привело в итоге к невиданному ранее в корейской истории росту населения — с 2 млн. человек после опустошительной Имджинской войны до почти 8 млн. (по некоторым подсчетам, даже 10 млн.) в конце XVIII в. Важным следствием этого процесса было прогрессирующее расслоение крестьянства — в то время, как меньшинство зажиточных крестьян обогащалось на торговле излишками и прикупало соседскую землю, значительная часть составлявших большинство в деревне бедняков окончательно нищала, теряла землю, переходила на положение батраков или уходила в растущие города. Одновременно с процессом имущественной дифференциации «внизу» тот же процесс шел «вверху»: при количественном возрастании янбанского сословия число доступных ему должностей в государственном аппарате оставалось практически неизменным, что вело к еще более ожесточенной борьбе за власть между янбанскими партиями, долговременной монополизации основных постов победителями и прогрессировавшей маргинализации побежденных. В итоге следствием усилившегося расслоения как «внизу», так и «наверху» стал практический распад сословной системы: обогатившиеся рабы во множестве выкупались на волю, богатые крестьяне начали скупать янбанские родословные и причислять себя к янбанам, в то время как обедневшие янбаны — особенно члены проигравших в политической борьбе и полностью оттесненных от центрального бюрократического аппарата «партий» — практически теряли свой привилегированный статус, мало отличаясь от соседей-крестьян по реальному социально-экономическому положению. Относительное — и в большей мере фактическое, чем формальное, — «выравнивание» статусов вело и к немыслимому ранее распространению образования в крестьянской среде, расцвету популярной литературы на корейском языке, народного театра и музыки. Распад сословной системы сказался и на положении оправдывавшей ее неоконфуцианской ортодоксии, постепенно терявшей популярность в острой конкуренции с более либеральными и практическими истолкованиями конфуцианства, а также проникшим из Китая в конце XVIII в. католицизмом. Активное восприятие значительной частью как маргинальных янбанских слоев, так и крестьянства католических идей, — истолкованных как призыв к равенству и религиозной свободе личности, — хорошо показывало, сколь глубоко зашел кризис основанной на наследственном неравенстве сословной системы и непримиримой к инакомыслию неоконфуцианской идеологии. Однако перемены в базисной структуре общества не сопровождались необходимыми для оформления новых типов производственных отношений кардинальными изменениями на надстроечном уровне. С обогащением определенной части крестьянства, появлением влиятельного слоя богатых купцов чиновное вымогательство только усилилось, а новые религиозно-идеологические течения, и прежде всего католицизм, подвергались жесточайшим кровавым репрессиям со стороны стоявших у власти неоконфуцианцев-ортодоксов. Проявляя определенный интерес к развитию военного дела, науки и техники, абсолютистский режим позднего Чосона, в отличие от современных ему меркантилистских правительств Западной Европы, ничего не делал для поощрения торговли и предпринимательства. При всем богатстве некоторой части простолюдинов-янминов, они оставались все так же сословно приниженными по отношению к янбанам, подвергаясь еще худшим поборам со стороны чиновных лихоимцев. В итоге накопившееся недовольство привело к середине XIX в. к общему кризису чосонского янбанского общества. Выходом из кризиса могли стать радикальные реформы — прежде всего полная отмена сословной системы и открытие страны международной торговле. Однако пойти по этому пути Корее помешала слабость и незрелость реформаторских сил, консерватизм как янбанского сословия, так и значительной части крестьянства. В итоге, в отсутствие радикальных реформ и в условиях усилившегося давления со стороны мировой капиталистической системы, принявшего в данных исторических условиях форму империалистической агрессии, Корея была практически обречена на роль отсталой периферии — вначале полуколонии развитых капиталистических держав, а вскоре и «полной» колонии Японии (1910 г.).

Имджинская война принесла громадные перемены в социально-политическую жизнь Кореи. Громадный урон, нанесенный хозяйству страны, не мог не отразиться и на государственных финансах. Налоги с разоренного крестьянства не могли покрыть возросшие расходы на армию и флот. В полной мере также стало ясно, что традиционное взимание различных податей натурой отжило себя: разоряя массу налогоплательщиков, натуральные подати обогащали небольшое число связанных с двором откупщиков, но не государственную казну. Правительство государя Сонджо видело две возможности выхода из тисков финансового кризиса. С одной стороны, безысходность ситуации заставила пожертвовать «чистотой принципов» сословной системы и начать открытую и официальную продажу янбанского статуса всем желающим в обмен на «поднесение зерна» в государственную казну — напсок. Покупателями могли выступать не только чунины и «местные чиновники», но и крестьяне, а также и отпущенные по той или иной причине на волю рабы. Последних в военный период стало несравненно больше, чем когда-либо: государство, не имевшее выбора в условиях смертельной опасности для независимого существования страны, начало широко практиковать освобождение рабов за военные заслуги или «пожертвования» в казну. Распространилась и официальная торговля незаполненными патентами на вакантные должности (конмёнчхоп), в которые, по внесении определенной суммы зерном, полотном или деньгами, вписывалось имя покупателя. В принципе, в самых чрезвычайных случаях подобные меры осуществлялись и до Имджинской войны, но в несопоставимо более узких масштабах. С окончанием войны продажа сословного статуса и должностей продолжалась: налоги с опустошенных провинций не могли наполнить близкую к полному банкротству казну. С другой стороны, правительство начало рассматривать возможность перевода натуральных податей в налог зерном, т. е. введения единого подворного налога взамен традиционно существовавшей комбинации налога и различных податей. Частичный перевод разорительных податей в налог зерном начал, в качестве одной из чрезвычайных мер, осуществляться уже во время войны. Избавление крестьян от груза податей и новые возможности для повышения сословного статуса экономическими методами объективно создавали как возможности, так и стимулы для активной хозяйственной деятельности, вовлекали значительные слои крестьянства в торговлю и, в конечном счете, обессмысливали средневековую сословную систему в целом: «священное» звание янбана начало превращаться в предмет торговли на государственном уровне.

Большие изменения привнесла война и в систему обороны, равно как и в политическую жизнь. В условиях практического развала старых «пяти корпусов» правительство срочно приступило к формированию боеспособных отборных частей по минскому образцу. Костяком отборных корпусов чосонской армии должны были стать части, находившиеся в подчинении основанного в 1593–1594 гг. Управления Боевой Учебы (Хуллён Тогам) — более четырех тысяч стрелков и пушкарей, лучников и копейщиков. Воины этих частей — набиравшиеся из самых разных слоев населения, включая как янбанов, так и освобожденных рабов, — были профессионалами, получавшими от государства содержание и жалованье. В провинции в то же время создавался целый ряд полупрофессиональных стрелковых частей, скажем, состоявшая из рабов и беднейших крестьян Согогун, где бойцам давали регулярную военную подготовку, не отрывая их полностью от земледелия. Распространение воинской службы и на низшие, неполноправные слои простолюдинов говорило о серьезном ослаблении средневековых сословных барьеров. В административных вопросах усилилось влияние выделенного в особый правительственный совещательный орган Департамента Пограничной Охраны (Пибёнса), в заседаниях коллегий которого стали участвовать как ведущие военачальники, так и руководители основных министерств и ведомств. Практически в условиях внешней опасности Департамент начал подменять собой Верховный Государственный Совет, давая, в частности, военным чинам несколько больший вес в политической жизни. В среде гражданского чиновничества как во время войны, так и после ее окончания доминировала в основном «северная» партия — ученики Чо Сика, из среды которых выдвинулось значительное число известных партизанских лидеров. Придя к власти, «северяне» быстро раскололись на несколько более мелких группировок. «Межпартийная» и межгрупповая борьба играла в политической жизни противоречивую роль, замедляя и затрудняя процесс принятия важных решений, но в то же время и сдерживая коррупцию и фаворитизм за счет взаимного контроля членов противоборствующих группировок друг за другом.

Ситуация серьезно изменилась в правление сына Сонджо, Кванхэгуна (посмертного имени не получил; 1608–1623). Сильный и умелый политик, на плечах которого практически лежало руководство страной в период Имджинской войны, Кванхэгун немало сделал для решения насущных социально-экономических и политических проблем, развития корейской культуры. С 1608 г. в столичной провинции Кёнги, где голод и злоупотребления чиновников вызвали в 1607 г. крупный крестьянский бунт, начал осуществляться Закон о Едином Налоге (Тэдонбоп), согласно которому поземельный налог и все существовавшие до того подати натурой были заменены подворным обложением по твердому, единому для всех тарифу. Единый подворный налог было разрешено выплачивать не только рисом, но также полотном или деньгами, что стимулировало развитие торговли и денежного обращения. В течение XVII в. Закон о Едином Налоге был постепенно распространен на всю страну. Развитие контактов с Японией и Китаем обогатило корейское сельское хозяйство и быт: из Китая как раз в этот период был заимствован красный перец, а из Японии — привнесенный туда европейцами табак. С целью укрепить расшатанные войной закон и порядок, пресечь уклонение от уплаты налогов был восстановлен раннечосонский закон о «именных дощечках» — своеобразных «внутренних паспортах» дальневосточного абсолютизма, ношение которых укрепляло контроль бюрократии над населением. Для пополнения опустошенных войной библиотек государственные типографии издавали несравненно большее, чем ранее, количество литературы, в том числе популярные толкования конфуцианских классиков на корейском языке, способствовавшие повышению образовательного уровня масс, сближению «низовой» культуры с господствовавшей конфуцианской культурой верхов. В 1610 г. была издана «Энциклопедия корейской медицины» (Тоный погам) великого медика Хо Джуна, насущно необходимая для лечения больных в условиях сопровождавших послевоенные голодовки частых эпидемий. Наконец, в ситуации, когда возглавляемое ханом Нурхаци чжурчжэньское (маньчжурское) государство начало серьезно угрожать Минской империи, Кванхэгун проводил искусную «двойную» политику, оказывая военную помощь формальному «сюзерену» Кореи — Минской династии, — но в то же время тайно приказывая корейским солдатам уклоняться от активного участия в боях и ведя сложные переговоры с маньчжурами за спиной Минов. Целью дипломатических маневров Кванхэгуна было избавить обескровленную войной страну от нового иноземного нашествия.

Однако политическая опора Кванхэгуна была весьма слабой — его поддерживала лишь одна из группировок «северян», получившая название «большой северной партии». Остальные янбанские группировки — как многие «северяне», так и весьма влиятельные в чиновничьей среде «западные», — активно нападали на политическую линию Кванхэгуна, обвиняя его, в том числе, в «неблагодарности» по отношению к Минам, пришедшим Корее на помощь в Имджинской войне. Реалистичная внешняя политика Кванхэгуна, видевшего серьезную возможность захвата маньчжурами власти над ослабленным Китаем, столкнулась с конфуцианским догматизмом его противников, принципиально презиравших «северных варваров». В конце концов, Кванхэгун и его сторонники попытались сломить оппозицию авторитарными диктаторскими методами, устроив жестокую «чистку» в чиновничьей среде и физически уничтожив ряд противников, в том числе и старших членов государевой семьи, что в корне противоречило господствовавшим конфуцианским нормам. Однако как жестокость правящей «большой северной партии», так и сопровождавшееся многочисленными фактами коррупции монопольное пребывание ее верхушки у руля государственной власти возбудили в янбанской среде всеобщее недовольство. В итоге группа заговорщиков, возглавлявшаяся несколькими членами «западной» партии, смогла без особенного кровопролития устроить государственный переворот, казнить руководство «большой северной партии», отправить Кванхэгуна в ссылку, и посадить на трон его племянника, известного под посмертным именем Инджо (1623–1649). Новый государь пришел к власти под лозунгом поддержки Минов в борьбе с «маньчжурскими варварами», что, учитывая слабость Минов и явные успехи маньчжуров, сулило Корее новые разорительные войны.

Придя к власти путем переворота, Инджо столкнулся с теми же проблемами, что и Кванхэгун, но пытался решать их несколько иными путями. Если в экономике и социальной политике курс Кванхэгуна был продолжен без особых изменений (продолжалось внедрение Закона о Едином Налоге в южных провинциях, жестко контролировалось соблюдение закона о ношении «именных дощечек», и т. д.), то в политике Инджо попытался предотвратить приведшую Кванхэгуна к краху концентрацию власти в руках одной группировки. На должности выдвигались как «попутчики» победителей-«западных» — «южане», так и члены «малой северной партии», хотя ключевые должности все же резервировались за «западными». Политика эта, однако, наталкивалась на многочисленные препятствия. Прежде всего, как почти всегда происходило в «межпартийной» борьбе в позднесредневековой Корее, победители-«западные» почти сразу же раскололись на две новые группировки, одна из которых выступала за бескомпромиссно жесткую политику по отношению ко всем остальным «партиям», и прежде всего «северянам». Стремление государя сохранить взаимный контроль и баланс столкнулось со стремлением сильнейшей группировки монополизировать максимальное число постов, неизбежным в условиях растущей конкуренции внутри численно увеличивавшегося янбанского сословия. Затем, практическая монополия нескольких лидеров «западных» на влияние при дворе вызвала крайнее недовольство у одного из практических организаторов переворота, военного чиновника Ли Гваля, поднявшего в 1624 г. мятеж и неожиданно быстро занявшего столицу. Впервые в истории Чосона мятеж вынудил государя бежать в провинцию. Выступление Ли Гваля, подавленное с большим трудом и крайней жестокостью, показала, сколь непопулярен был режим «западной партии»: целый ряд чиновников присоединился к мятежникам, а население столицы встретило их с почти что с восторгом. В народе были популярны сатирические песни, обличавшие «старых господ» («большую северную партию») и «новых господ» («западных») как представителей «одной жадной своры», ничем не отличавшихся друг от друга. Показал первоначальный военный успех выступления и слабость не сумевшей защитить столицу правительственной армии. Встревоженный Инджо основал особое ведомство по обороне столичной провинции и заново перестроил ряд крепостей в окрестностях Сеула, но, как показало последовавшее вскоре за мятежом первое маньчжурское нашествие, всего этого было совершенно недостаточно.

Инджо и «западная партия», пришедшие к власти под популистским неоконфуцианским лозунгом «бескомпромиссной борьбы с северными варварами», сразу же отказались от сбалансированной внешней политики Кванхэгуна и принялись проводить жесткий антиманьчжурский курс, позволяя, в частности, минским войскам использовать корейскую территорию как базу для войны против войск Нурхаци. В преддверии сражений с основными силами минской армии маньчжуры не могли позволить себе оставить в тылу враждебную Корею, и в 1627 г. наследник Нурхаци, Абахай (1627–1644), послал 30-тысячную армию в поход на Сеул. Советниками военачальников Абахая служили бежавшие к маньчжурам сторонники мятежника Ли Гваля, а официальным предлогом для «карательного похода» было «незаконное свержение» Кванхэгуна с престола. Войско маньчжуров без особого труда захватило Сеул, вынудив Инджо бежать, подобно корёским государям во времена монгольских нашествий, на остров Канхвадо и вскоре приступить к мирным переговорам. Итогом этих переговоров стал компромисс — Корея и маньчжурское государство признали друг друга «братьями» и союзниками, Корея отправила маньчжурам заложников и официально отказалась от антиманьчжурской политики, но в то же время подчеркнула, что остается дружественной и к Минам. Компромисс такого рода, однако, совершенно не удовлетворял корейскую неоконфуцианскую верхушку, видевшую в союзе с «северными варварами» полную измену принципам и до конца не верившую в возможность поражения и падения Минов. Корея, отказываясь поставлять продовольствие маньчжурам, активно снабжала припасами воевавшие против них минские части, вызывая крайнее недовольство Абахая и его двора.

В конце концов, в 1635 г. маньчжурский владыка потребовал у Инджо признать Корею «вассалом» маньчжурского государства и разорвать все отношения с Минами. Негодование абсолютного большинства придворных было настолько сильно, что сообщивший об этих требованиях корейскому двору маньчжурский посол почел за лучшее бежать из Сеула ночью, оправданно опасаясь за свою жизнь. На следующий год после этого Абахай, к тому времени провозгласивший свое государство империей Цин и себя — «сыном Неба», повел в поход на Сеул 130-тысячную армию, не встретившую по пути серьезного сопротивления и уже через полмесяца захватившую без крупных боев корейскую столицу. Инджо, осажденный вместе с двором в одной из крепостей к югу от Сеула, вынужден был вскоре сдаться и принять все требования победителей. В условиях гибели Минской династии и перехода региональной гегемонии к Цинам признание Кореей «вассалитета» по отношению к последним было исторической неизбежностью, тем более что условия «вассальных» отношений с новым «сюзереном» мало чем отличались от традиционных форм (дань была несколько тяжелее прежней, и в число требований Цинов входило развитие пограничной торговли с Кореей, что при Минах не практиковалось). Однако для правящей «западной партии» полный крах ее «принципиальной» внешней политики был тяжелым ударом. В течение долгого времени «западные» отказывались признавать поражение и использовали ресурсы страны на подготовку к антиманьчжурскому реваншу, тем самым усиливая налоговое бремя и замедляя экономическое развитие страны. Два маньчжурских нашествия, результатом которых были массовые грабежи и увод тысяч корейцев в плен, также нанесли тяжелый удар по корейской экономике, не успевшей еще полностью оправиться от последствий опустошительной Имджинской войны.

Период смены династий в Китае был временем, когда Корея впервые вошла в прямой контакт с европейцами, к тому времени уже развивавшими активную деятельность на Дальнем Востоке. В принципе, португальские миссионеры высаживались — как капелланы армии Тоётоми Хидэёси, в которой было много христиан, — на корейских берегах уже во время Имджинской войны, но тогда их присутствие прошло практически незамеченным для корейской стороны. Неизвестным в Корее было и обращение многих оказавшихся в Японии корейских пленных в католичество, равно как и тот факт, что немало новообращенных было жестоко замучено преследовавшим христиан режимом Токугава в начале XVII в. Первыми европейцами, оставившими след в корейской истории, были трое голландских моряков, попавших в страну в результате кораблекрушения в 1628 г. Они были взяты на службу в Управление Боевой Учебы как эксперты по артиллерии, и двое из них пожертвовали своими жизнями, защищая новую родину во время маньчжурского нашествия. Интерес, проявленный рядом высокопоставленных чиновников к необычным пришельцам, не послужил, однако, стимулом к установлению каких-либо отношений с европейскими государствами: слишком глубоко было культивировавшееся конфуцианством презрение к «варварам» и их культуре. В 1630 г. побывавший в минской столице корейский посол встретился там с обосновавшимися в Китае с начала XVII в. иезуитскими миссионерами и привез домой ряд религиозных, географических и астрономических трактатов, изданных европейцами на китайском языке, а также «варварские диковины» — европейскую пушку, будильник и подзорную трубу. В атмосфере гегемонии ортодоксального неоконфуцианства, однако, большого внимания европейские трактаты и технические новшества не привлекли. Наконец, в 1644 г. в Сеул вернулся несколько лет проживший в цинской столице заложником сын Инджо, принц Сохён. Во время пребывания в Китае он тесно общался со служившими цинскому двору немецкими иезуитами и привез домой целый ряд самых различных европейских сочинений на китайском и астрономических приборов. Взойди принц Сохён, с его серьезным интересом к европейской культуре, на трон, Корея могла бы, возможно, обогатить себя контактами с Западом в той же степени, в какой это удалось регулярно торговавшей с голландцами Японии времен Токугава. Однако принц Сохён был заподозрен в чрезмерной близости к Цинам и скончался подозрительно быстро: через год после возвращения, якобы в результате неудачной медицинской операции. Жена его была казнена, а сыновья — сосланы. В итоге, достаточно редкий для корейского конфуцианца этого периода интерес принца Сохёна к западной культуре не оказал влияния на дальнейшее течение чосонской истории.

Вместо Сохёна государю Инджо наследовал его второй сын, оставшийся в истории под посмертным именем Хёджон (1649–1659). Социально-экономическая линия нового режима в целом продолжала политику Кванхэгуна и Инджо: Закон о Едином Налоге распространялся на все большее число провинций, денежное обращение активизировалось в связи с выпуском новой металлической монеты и началом обращения цинских денег в торговавших с Китаем приграничных районах. В политике власть все более концентрировалась в руках двух близких ко двору фракций «западных» — группировки среднего и высшего чиновничества из столичной провинции, более реалистичной и консервативной по взглядам, и группы занимавших не слишком высокое положение и отличавшихся бескомпромиссным следованием неоконфуцианской догме янбанов из провинции Чхунчхон. Постепенно последняя группа и ее харизматический лидер Сон Сиёль (1607–1689) — воспитатель Хёджона, пользовавшийся почти что безграничным личным доверием государя, — сумели монополизировать власть в своих руках. Основным пунктом политической программы Хёджона и полностью солидаризовавшейся с ним группы Сон Сиёля был «поход на Север» (пукполь) — выступление против «варварской» маньчжурской державы в союзе с оставшимися верными Мин силами в Южном Китае, успех которого должен был бы сделать Корею одним из ведущих центров конфуцианского мира. Учитывая успехи Цинов в покорении Китая и реальную слабость терпевшего одно поражение за другим антицинского движения в 1650-е гг., план Хёджона — Сон Сиёля выглядел достаточно фантастично. С другой стороны, требовавшееся планом усиление отборных профессиональных частей соответствовало интересам и желаниям значительной части корейской элиты, понявшей, на горьком опыте понесенных от японцев и маньчжуров сокрушительных поражений, в сколь опасное поражение ставила страну военная слабость. В согласии с планами Хёджона — Сон Сиёля до тысячи человек была увеличена личная гвардия государя, создан включавший отборные стрелковые и кавалерийские части новый столичный гарнизонный корпус (также около тысячи бойцов), начато организованное разведение лошадей для укрепления корейской кавалерии, и т. д.

Однако укрепление армии было неподъемным бременем для казны в еще не оправившейся от последствий японских и маньчжурских нашествий стране, где частым явлением стали голодовки и крестьянские бунты. Кроме того, внешнеполитическая ситуация была не слишком благоприятной для осуществления амбициозных планов Хёджона и Сон Сиёля. В Южном Китае антицинское сопротивление оказалось бессильным перед мощью цинских армий, а пограничный конфликт с Россией на севере, который, как надеялся Хёджон, мог бы ослабить Цинов, в серьезную войну не перерос. Более того, вопреки своей воле Корея оказалась вовлечена на стороне Китая в этот первый в истории отношений России со странами Дальнего Востока конфликт между Россией и Китаем. По указу Цинов — не подчиниться которому побежденная и ставшая формальным «вассалом» победителей Корея не имела практической возможности — дважды, в 1654 и 1658 гг. небольшие отряды корейских стрелков участвовали на маньчжурской стороне в вооруженных столкновениях между маньчжурской армией и русскими казацкими отрядами в Приамурье. По иронии истории, подготовленные для похода против Цин отборные стрелковые отряды оказались использованы, наоборот, для укрепления власти Цинов на севере их державы. Конфуцианский догматизм корейского руководства практически лишил это первое непосредственное знакомство корейцев с Россией всякого исторического смысла для корейской стороны: ни Хёджон, ни его окружение не проявили ни малейшего интереса к «северным большеносым варварам», против которых Цин вынудила их послать войска. Не имело для Кореи серьезных последствий и долговременное (1653–1666) пребывание на ее территории части команды потерпевшего у берегов острова Чеджудо голландского судна. Корейская конфуцианская верхушка совершенно не интересовалась рассказами голландцев об их родине, и, после неудачной попытки одного из моряков найти контакт с маньчжурским посольством и добиться возвращения в Европу (эта попытка стоила смельчаку жизни), сочла за благо сослать голландцев на крайний юг страны, откуда большая их часть сумела в итоге бежать в Японию и вернуться домой. По рассказам одного из пленников, Хендрика Хамеля, в Голландии было вскоре издано первое описание доселе незнакомой европейцам Кореи, вскоре переведенное на все основные европейские языки. В то время, как в Европе накапливалась информация о Корее и возникал интерес к возможностям проникновения в эту страну, конфуцианское руководство Кореи, продолжавшее видеть в европейцах «окраинных варваров» и совершенно не замечавшее постепенного вовлечения соседних стран в создаваемую западноевропейскими абсолютистскими монархиями и буржуазией мировую капиталистическую систему, практически обрекало страну на изоляцию и отсталость.

По смерти Хёджона у руля правления оказался его сын Хёнджон (1659–1674), при котором «межпартийная» борьба «западных» и «южных» еще более накалилась. Реальным содержанием борьбы было стремление каждой из противоборствующих группировок монополизировать высшие уровни государственной власти, но по форме, в условиях господства конфуцианских догм, столкновения выливались в дискуссии по вопросам придворного этикета — крайне важного, с точки зрения господствовавших представлений, для «правильного устройства» космоса и общества. Сразу по смерти Хёджона между «западными» и «южными» вспыхнула ожесточенная дискуссия по вопросу о том, каков должен быть срок траура матери скончавшегося государя по сыну. Сон Сиёль — придерживаясь, с привычной для него жесткостью и бескомпромиссностью, буквы конфуцианских догматов, — утверждал, что траур должен быть годовым, ибо Хёджон был вторым сыном, тогда как «южные» стояли за приличествовавший лишь первому сыну трехгодовой траур, объясняя, что, «по смыслу», ставший государем второй сын соответствует в ритуальном отношении первому сыну. За всей этой средневековой казуистикой стояло реальное желание могущественной «западной» группировки утвердится в качестве монопольных истолкователей конфуцианского догмата, и стремление их противников — «южан» — опереться на авторитет государевой власти в борьбе с превосходящим по силам соперником. Эта «первая дискуссия об этикете» завершилась победой группировки Сон Сиёля, но триумф ее оказался недолгим. Вскоре — в 1663 г. — в конфуцианских кругах разгорелась новая дискуссия о том, имеет ли право чиновник отказаться от выполнения государственного долга по соображениям долга семейного: скажем, может ли чиновник, в семье которого были пострадавшие во время маньчжурского нашествия, отказаться от участия в приеме цинских послов (являвшихся в этом случае, с конфуцианской точки зрения, «врагами семьи»). На сей раз, по понятным соображениям, Хёнджон встал на сторону отстаивавших приоритет служебных обязанностей «южан» в противовес подчеркивавшему первостепенность конфуцианского принципа «сыновней почтительности» Сон Сиёлю. С этого момента влияние группировки Сон Сиёля постепенно начало сходить на убыль. Сильный удар по ней нанесла победа «южан» во «второй дискуссии об этикете» (1674 г.), где обсуждался вопрос о том, какой траур приличествовало носить матери Хёджона по скончавшейся невестке. В принципе, острое соперничество «южан» с «западными» играло и положительную роль в политике, предотвращая окончательную и полную концентрацию власти в руках исключительно «западной» группы. Однако превращение основных политических вопросов в предмет «межпартийной» борьбы лишало корейскую политику последовательности: так, со смертью Хёджона и постепенным ослаблением позиций Сон Сиёля началось свертывание мероприятий по усилению армии и подготовке к «походу на Север». Занятые схоластическими дебатами и борьбой за власть, высшие чиновники не имели возможности сосредоточиться на решении реальных проблем, в то время, как страна переживала тяжелую эпоху периодических голодовок и эпидемий (1662, 1663, 1668 гг.). Наконец, системе взаимного баланса и сдерживания, основанной на затянувшейся борьбе «западных» и «южных», не хватало долговременной стабильности: одна из группировок в итоге вполне могла добиться, хотя бы и временно, монополии на власть и вновь ввергнуть страну в политический кризис.

Именно это и случилось в период правления следующего государя, Сукчона (1674–1720), пришедшего к власти в 14 лет и не имевшего возможности так искусно поддерживать баланс влияния между «партиями», как это делал Хёнджон. При Сукчоне «межпартийная» борьба достигла своего пика, несколько раз выливаясь в радикальные «перемены власти» (хвангук) — смены партий у власти, сопровождавшиеся жестокими «чистками» в отношении побежденных. Балансу, поддерживающемуся на основе более или менее равноправного соперничества одновременно представленных у власти групп, пришел конец: целью «межпартийной борьбы» стала монополия на влияние и расправа с соперниками. Вначале в результате очередной, третьей по счету, «дискуссии об этикете», к власти смогли прийти усилившиеся к концу правления Хёнджона «южане», быстро устранившие из политической жизни своих противников: главный из них, Сон Сиёль, был отправлен в ссылку. Однако в 1680 г. политическая ситуация резко изменилась: подросший Сукчон начал видеть в монопольной гегемонии «южан» угрозу своей власти, и воспользовавшись доносами, обвинявшими «южан» в желании физически расправиться с некоторыми из соперников и даже устранить самого Сукчона, заменив его на троне одним из родственников, устроил «генеральную чистку» (тэчхульчхок) «южной партии». Ряд видных «южан» был казнен, остальные отправлены в ссылку, и новыми гегемонами политической жизни вновь стали Сон Сиёль и его ученики. Их монопольное господство, впрочем, продолжалось недолго. В 1682–1684 гг. «западные» раскололись на две противостоящие группы: возглавлявшуюся Сон Сиёлем «фракцию стариков» (норон), и руководимую отошедшим от учителя учеником Сон Сиёля по имени Юн Джын (1629–1714) «фракцию молодых» (сорон). Если Сон Сиёль и «старики» сделали из Чжу Си объект почти религиозного почитания и причисляли «южан» к «еретикам» (идан) и «хулителям священных текстов» (самун нанджок) уже за малейшие сомнения последних в правильности чжусианских комментариев, то Юн Джын и «молодые» занимали более примирительную позицию, считая возможным и выдвижение «южан» на определенных условиях. Последняя позиция была более близка стремившемуся поддержать баланс политических сил Сукчону, и влияние Сон Сиёля при дворе начало уменьшаться со дня на день.

Баланс, однако, оказался крайне ненадежным. В 1689 г. за отказ признать сына Сукчона от любимой им наложницы Чан законным наследником все «западные», как «старики», так и «молодые», были полностью отстранены от власти: Сон Сиёлю было приказано покончить с жизнью, а более 100 человек — казнено и сослано. Кратковременный приход «южан» на освободившиеся посты закончился в итоге для этой «партии» политической трагедией: в 1694 г. в связи с раскрытием интриг наложницы Чан против других членов государевой семьи «южане» были жестко «вычищены» от власти и уже никогда больше не смогли к ней вернуться. Политическая гегемония окончательно перешла к «западным». Чередуя у власти «стариков» и «молодых», Сукчон старался и в этих условиях поддерживать определенный баланс, однако постепенно стала явной тенденция к почти монопольному преобладанию «стариков», искусно избавлявшихся от конкурентов. К концу правления Сукчона при дворе практически сформировался режим своеобразной «однопартийной диктатуры» последователей Сон Сиёля, ослаблявший в итоге государеву власть и пресекавший для не связанного с группировкой «стариков» основного большинства янбанства всякое серьезное участие в политической жизни. Значительное число янбанов, принадлежавших к разгромленным в бесконечных «чистках» фракциям, практически лишилось доступа к должностям даже при успешной сдаче экзамена, что приводило многие «благородные» семьи к разорению и, в конце концов, потере янбанского статуса. Так одним из побочных следствий ожесточенной «межпартийной» борьбы и итоговой монополизации власти «стариками» оказалось ускоренное разложение традиционной сословной системы: побежденные в борьбе группировки практически лишались основной привилегии господствующего сословия, т. е. права на чиновную карьеру и участие в политической жизни.

Жесткая политическая борьба и маргинализация значительной части правящего сословия проходила на фоне значительного возрастания социальной нестабильности «внизу». Общий экономический рост, увеличение населения и развитие товарно-денежных отношений вели к обогащению высшего и среднего слоев крестьянства, но в то же время и к появлению значительного количества бедняков, продававших обогатившимся соседям остатки земли, уходивших в батраки и легко становившихся жертвами голодовок и эпидемий в неурожайные годы. Большая голодовка, сопровождавшаяся эпидемиями и бунтами отчаявшихся крестьян-бедняков, случилась в 1671 г.; за ней последовали голод в 1690 и 1695 гг., также приведшие к крупным вспышкам насилия на селе. Но самым страшным был беспрецедентный по масштабам голод 1696–1699 гг., во время которого погибло более 300 тыс. человек. Вслед за тем на страну обрушились небывалые эпидемии оспы и проказы, унесшие несколько десятков тысяч жизней (1708, 1718 гг.); за эпидемиями следовали новые бедняцкие бунты (1708, 1721 гг.). В обстановке кризиса в массах получили распространение всевозможные «пророческие книги», предсказывавшие как скорый конец правящей династии, так и «конец света» с приходом в мир спасителя человечества ото всех бед — бодхисаттвы будущего Майтрейи. Частым явлением стало и самозванство — ряд буддийских монахов и шаманов, обладавших большим влиянием на низшие классы позднечосонского общества, объявляли себя то «чудесно спасшимися» сыновьями «злодейски умерщвленного» принца Сохёна, то даже самим бодхисаттвой Майтрейей, пришедшим наконец избавить землю от страданий. Подобные социально-психологические феномены показывали как степень недовольства непривилегированного большинства системой сословных привилегий, так и чрезвычайно низкий уровень политического сознания позднечосонской сельской бедноты, по традиции искавшей накаленным эмоциям выхода преимущественно в освященных временем мистических милленаристских теориях. Но сколь бы низок не был уровень крестьянского протеста, беспрерывное брожение внизу наглядно демонстрировало правящему классу необходимость стабилизации политической обстановки в стране. В то же время ясно было, что «однопартийная диктатура» «стариков», обрекавшая большинство янбанства на маргинализацию и вызывавшая поэтому серьезное недовольство в рядах правящего сословия, к стабильности не ведет. В связи с этим уже в последние года правления Сукчона постепенно вызревала идея «равноудаленности» двора от «партий» — привлечения янбанов на службу исключительно по способностям, вне зависимости от «партийной» принадлежности.