а) Консервативная реакция на Канхваский договор (1876–1880 гг.)

Заключение с Японией неравноправного договора обострило и без того кризисную обстановку в стране. Как и предупреждали сопротивлявшиеся подписанию договора консервативные конфуцианцы, вывоз корейского сырья в Японию нанес сильный удар по традиционной аграрной экономике. Так как наибольшим спросом на японском рынке пользовались корейские рис и бобы, цены на эти товары в конце 1870-х гг. значительно выросли. Удорожание основных пищевых продуктов тяжело отразилось на положении городской и сельской бедноты. Правительство также испытывало трудности в закупках риса для выдачи довольствия солдатам и мелким столичным чиновникам. Экспорт корейского текстильного сырья (хлопка) в Японию лишил местное ткацкое производство всяких перспектив развития, превратив Корею в рынок для привозимой японскими купцами дешевой западной (в основном английской) фабричной продукции. От массового экспорта корейских продуктов в Японию выиграли лишь местные компрадоры (корейские агенты японского купечества в открытых портах и столице) и крупные землевладельцы. Последние активизировали скупку крестьянских земель, ускорив тем самым процесс обезземеливания и деклассирования в деревне. Видя, сколь деструктивно влияет свободная распродажа ресурсов на ситуацию в стране, правительство попыталось защитить свой рынок, обложив японских торговцев в Пусане пошлиной (1878 г.). Последние, однако, разразились по адресу корейских властей бурными протестами, ссылаясь на отсутствие положений о тарифах в Канхваском договоре. Японское правительство всецело поддержало действия японского купечества в Корее, направив в Пусан военные корабли и оказав нажим на сеульские власти. В итоге Коджон был вынужден пойти на попятную. Вопрос о тарифах был снят с повестки дня «до достижения двухстороннего соглашения с Японией». Не имея, как и любая другая периферийная страна в мировой капиталистической системе, возможностей защитить свой рынок протекционистскими мерами, Корея была обречена на положение сырьевого придатка и рынка сбыта для европейской и японской индустрии.

Новые противоречия «наложились» к концу 1870-х годов на старые конфликты, свойственные позднему традиционному обществу: неэффективность бюрократического аппарата, чиновничий произвол, аграрное перенаселение. Ситуацию еще более осложнила серия обрушившихся на страну природных бедствий: пожары (1876 г.), неурожаи (1876, 1879 гг.), эпидемия занесенной из Японии холеры (1879 г.). Результатом стали вспыхивавшие каждый год бунты, как на местах, так и в Сеуле. Бунтовали не только крестьяне и городская беднота, но и столичные солдаты, недовольные хроническими задержками с выплатой рисового довольствия (1877 г.). Деклассированное население городов и деревень сбивалось в шайки «поджигателей» (хваджок), которые нередко блокировали сообщение между различными районами страны. Объектами воровства и грабежей становились даже центральные административные органы в столице. Против «бандитов» высылались карательные отряды с пушками (1880 г.), но это не меняло общей ситуации. Недовольство населения японской торговой экспансией выражалось в нападениях на японских купцов. Камнями забросали и кортеж посетившего Сеул японского посланника Ханабусы при въезде в столицу (1879 г.). Хронический внутренний беспорядок, с которым слабеющий двор был не в силах справиться, являлся серьезным препятствием на пути развития местного капитализма. В то же время он давал японцам предлог для принятия в отношении Кореи более жестких мер «ради установления порядка в стране».

В условиях углубляющегося кризиса среди правящей верхушки постепенно консолидировались две враждебные друг другу группировки. С одной стороны, с установлением дипломатических отношений с Японией сановники двора получили доступ к информации о реальном положении дел в мире. Корейское посольство, посетившее Японию в 1876 г. (после подписания Канхваского договора), было поражено уровнем оснащения и выучки европеизированной японской армии, равно как и успехами Японии в заимствовании европейских технических новшеств: пароходов, телеграфа, и т. д. Представление о японцах как о «варварах» и самодовольная убежденность в том, что лишь Корея является «единственным подлинным хранителем» цивилизации, пока что не претерпели коренных изменений, но реальный расклад сил в мире и регионе стал видеться придворной элите совсем по-другому. Постоянной темой для обсуждений во дворце стала беспокойная ситуация в мире, уподоблявшаяся эпохе «Воюющих Царств» (453–221 гг. до н. э.) в истории Древнего Китая, когда сильные государства безжалостно уничтожали более слабых соперников. Крепло осознание того, что в эпоху всевластия европейских держав формальный сюзерен Кореи, маньчжурский Китай, на практике не способен защитить страну от серьезной агрессии. Узкому кругу высших придворных из наиболее влиятельных янбанских кланов становилось все более ясно, что лишь заимствование достижений западной технологии, прежде всего военной, может спасти Корею от колонизации империалистическими державами. К реформаторской тактике подталкивал и пример Китая, проводившего в этот период политику «самоусиления» — заимствования западной технологии для военных и промышленных нужд, развития путей сообщения, поощрения первых зачатков индустриального производства. Серьезно опасаясь, что военное бессилие Кореи приведет к захвату полуострова одной из европейских держав, (что, в свою очередь, создаст угрозу китайским границам), Китай также осторожно подталкивал сеульские власти к расширению международных связей и заимствованию собственного опыта по усилению армии. Реформаторские идеи находили поддержку у сравнительно небольшого числа столичных чиновников, в основном из числа учеников поздних сирхакистов (особенно активны были ученики Пак Кюсу — внука известного сирхакиста XVIII в. Пак Чивона). Заимствование «варварских» технических достижений оправдывалось модной в то время в реформаторских кругах Китая теорией, согласно которой «восточное Дао» (традиционная конфуцианская этика и политический строй) и «западные умения» могут уживаться друг с другом, т. е. ограниченные, контролируемые реформы «сверху» не угрожают привилегиям конфуцианской элиты. Идеи придворных реформаторов поддерживались некоторыми зажиточными чунъинами (в основном переводчиками и врачами), обогащавшимися на торговле с Китаем и Японией и имевшими доступ к выходившей в Китае литературе и современном западном мире. Однако серьезной массовой базы придворные реформаторы не имели. Мелкие и средние землевладельцы, составлявшие основную часть правящего класса, видели в вывозе аграрного сырья за границу прежде всего угрозу стабильности в деревне, а в распространении западных идей — угрозу освящавшей сословно-классовую систему страны конфуцианской идеологии.

Именно мелкие и средние землевладельцы, в подавляющем большинстве своем отчужденные от центральной власти, и составили основную опору идеологической оппозиции реформаторам в среде правящего класса — движению «против ереси, в защиту ортодоксии» (виджон чхокса). Идеологи движения — известные философы и литераторы Чхве Икхён (1833–1906), Ким Пхёнмук (1819–1888) и другие — утверждали, что западные державы, «ничем по натуре не отличаясь от диких зверей», «идут вразрез с небесными законами» и ведут «истинную» (т. е. конфуцианскую) цивилизацию к деградации и гибели. Действия империалистических держав описывались представителями этого направления в терминах глобальной, космической катастрофы: «устои Неба» рушились, «Путь древних государей и мудрецов» утрачивался, цивилизация возвращалась к первобытному состоянию. Воспринимая превращение традиционных обществ Китая и Кореи в периферию капиталистического мира в крайне идеологизированных терминах, вожди конфуцианской ортодоксии в то же время достаточно объективно отмечали конкретные негативные последствия капиталистической экспансии для Кореи. Так, они осознавали, что обмен корейского аграрного сырья на западные промышленные изделия, обогащая западную буржуазию и японских посредников, приводит корейское общество к кризису: если корейский спрос на иностранные фабричные изделия лишь увеличивает прибыль западных фабрикантов, то иностранный спрос на корейский рис, при ограниченности урожаев, вызывает скачок в ценах и массовые голодовки среди бедноты. Идеологи конфуцианства вполне реалистично предсказывали, что экономическая и религиозная экспансия Запада и Японии в конце концов перерастет в вооруженную агрессию, направленную на окончательное закабаление страны. При этом на причины популярности католицизма среди определенной части крестьянства и горожан конфуцианские консерваторы смотрели вполне реалистично. Духовный наставник Чхве Икхёна и Ким Пхёнмука, известный конфуцианский философ Ли Ханно (1792–1868), писал уже в начале 1860-х годов: «Причина того, что западные варвары так дерзко проникают в нашу страну — в том, что наши простолюдины симпатизируют им. Симпатизируют им простолюдины из-за ненависти к государству, а ненависть эта порождена разгулом взяточничества и вымогательства, отнимающих у народа надежду на спокойную жизнь». Привлечь народ вновь на сторону монархии можно было бы, по мнению Ли Ханно, через уравнительное наделение крестьянских хозяйств землей; но и он сам, и его ученики хорошо осознавали утопичность этой идеи для современной им Кореи.

Рис. 4. Ли Ханно — крупнейший идеолог конфуцианского консерватизма в Корее XIX в.

Вопреки оптимистическим представлениям окружения Коджона о Японии как традиционном «друге и соседе», якобы «в корне отличном» от агрессивных западных держав, конфуцианская оппозиция утверждала, что вестернизированная Япония ничем не будет отличаться от своих западных «учителей» в области внешней политики. Конфуцианские философы настойчиво предупреждали двор, что для «японских зверей в человеческом облике» договор о «дружбе» с Кореей — лишь клочок бумаги: они приступят к прямой вооруженной агрессии при малейшей возможности. Однако никакой практической альтернативы модернизации по западному образцу ортодоксы предложить не могли. Их рекомендации сводились к безусловному отказу от любых контактов с «заморскими разбойниками». На случай же, если разгневанные «разбойники» попробуют вторгнуться в Корею, рекомендовалось «взять на службу талантливых и верных подданных из провинции», «казнить предателей» и вооружить простонародье для отпора врагу. Окружение Коджона, представлявшее себе боевую мощь вооруженной новейшими европейскими ружьями и пушками японской армии, не могло относиться к подобным советам серьезно. Но и пренебрегать конфуцианской оппозицией опасно ввиду влиятельности ортодоксов в провинции. В условиях хронического недовольства подавляющего большинства непривилегированного населения, выражавшегося в ежегодных бунтах во всех частях страны, правительство не могло рисковать потерей опоры в среде господствующего класса. В итоге, в 1876–1880 гг. какие-либо практические реформы не осуществлялись. Страна оставалась столь же беззащитна, как и в момент, когда ей был силой навязан Канхваский договор.

Рис. 5. Китайская карта мира 1730 г., служившая в Корее важным источником представлений о мире вплоть да конца XIX в. В центр мира на этой карте помещены «центральные равнины» (т. е. сам Китай), а Европе отведено незначительное место на периферии.

В то же время в Японии аналогичный период ознаменовался созданием первых современных частных банков (1876 г.), прокладкой первой железной дороги (1877 г.), основанием газеты «Асахи» (1879 г.), приватизацией построенных государством первых современных промышленных предприятий (1880 г.). В то время, как Корея теряла время, строительство современного капиталистического общества шло в Японии быстрыми темпами. В 1878 г. японский финансовый капитал приступил к экспансии на Корейском полу-острове — в Пусане открылся первый филиал японского банка «Дайити Гинко», сыгравшего позднее существенную роль в подчинении корейской экономики японскому капиталу. В открытых портах началась беспрепятственная циркуляция японской валюты. Дальнейшее промедление в осуществлении реформ означало превращение Кореи в полностью зависимый придаток японского рынка. Однако толчок преобразованиям был дан не ухудшающимся со дня на день экономическим состоянием страны, а внешнеполитическими событиями 1880–1881 гг.

Рис. 6. Контраст между визуальными имиджами Японии и Кореи в конце XIX — начале XX вв. японский порт Йокогама (слева) и Чонно, центральная улица корейской столицы (справа). Электричество и зачатки современной промышленности уже появились в Корее (см. линии электропередачи и дымящиеся трубы на снимке справа), а вот каменная застройка западного типа оставалась большой редкостью. Выявившееся уже к началу 1880-х гг. отставание страны в плане построения современных общественных институтов, инфраструктуры и промышленности сделало «догоняющее» — прежде всего по отношению к Японии — развитие императивом для корейских интеллигентов-«западников».