БОГАТСТВО И БЕДНОСТЬ

Кризис торговли и промышленности между 1720 и 1740 гг., а также рыболовства привел к неизбежному результату в виде сокращения занятости и процветания, создав более тяжелую обстановку в городах и сельской местности. Однако масштабного роста городской бедности не произошло. Он начался лишь позже, с 1770-х гг. До этого сворачивание экономики отражалось, главным образом, в уменьшении населения городов. По мере того, как возможности найти занятость уменьшались, люди уходили в поисках работы в другие места, забирая с собой семьи.

Многие из тех, кто покинул приходящие в упадок города, переселились в Амстердам, Гаагу и Роттердам. Другие, в том числе многие высококвалифицированные ремесленники, эмигрировали в Британию, Скандинавию, Пруссию или Россию. Нидерландские судостроители и плотники пользовались большим спросом по всей северной Европе. Вскоре самые опытные из них покинули также Амстердам. Когда шведы ввели запрет на импорт переработанного табака в 1740-х гг., все мастерские, вместе с их рабочими и оборудованием, переехали в Стокгольм^{1313}. Менее квалифицированные эмигрировали также в Новый Свет. Амстердамская сефардская община в 1740-х гг. усилила свою политику оказания помощи по эмиграции в Суринам и на Кюрасао тем членам общины, которые не могли найти работы в Республике^{1314}.

Первоначальным результатом сокращения городской активности и численности населения, как ни парадоксально, был рост уровня жизни для оставшихся. Городские власти вкладывали большие средства в рост жилищного строительства и расширение общей инфраструктуры городской жизни во время Четвертой фазы (1647-72 гг.) нидерландской мировой гегемонии в торговле, когда казалось, что быстрый рост городов будет продолжаться и в дальнейшем. Это развитие было рассчитано на то, чтобы соответствовать количеству жителей, большему, в некоторых случаях даже вдвое большему, чем то, которое населяло города в то время. Одним из последствий стало снижение городской арендной платы, что было особенно выгодно беднякам, снимавшим жилье в дешевых домах. Даже в Амстердаме, где упадок был менее выраженным, общее ухудшение экономики привело к тому, что арендная плата за жилье в дешевых домах примерно с 1730 г. стала существенно меньше; реальная арендная плата для ремесленников в Амстердаме не вернулась к уровню 1734 г. по крайней мере до 1794 г.^{1315}

Поскольку спрос падал быстрее, чем предложение, цены на продовольствие и топливо также резко сократились с 1720-х гг. и оставались низкими, в реальном выражении, на протяжении почти половины столетия^{1316}. Это было неизбежным в условиях сокращения городского населения с одновременным ростом численности сельского. Дезурбанизация неизбежно приводила к увеличению реальных зарплат — в отличие от реальных доходов — и неудивительно, что они существенно выросли в 1720-х и 1730-х гг. В Амстердаме реальная заработная плата резко выросла в 1720-х гг. и оставалась более высокой, чем в полвека 1670-1720-х гг., на протяжении следующего полустолетия, до 1770 г.^{1317} Это была составная часть общенидерландского явления и в приморской зоне, и во внутренних провинциях.

Но реальная заработная плата весьма сильно отличалась от реальных доходов: первая представляла собой покупательную способность данной заработной платы, вторая — ту сумму, которую действительно зарабатывали; таким образом, рабочий мог выиграть от роста реальных зарплат только в том случае, если трудился столько же времени и в тех же условиях, как и раньше, — крайне спорная посылка для второй четверти XVIII в. Для рабочих, сохранивших свои рабочие места, основная сложность после 1720 г. заключалась в том, чтобы отстоять те ставки оплаты труда и условия, которые их работодатели уступили им в прошлом. После 1720-х гг. рабочих не только стремились увольнять везде, где только можно, но и урезать оплату их труда, заставляя оставшихся соглашаться на худшие условия работы и оплаты за нее, а также в большей степени применяя труд детей, молодежи и дешевый иммигрантский труд. В 1720 г. харлемские шелкоткачи горько жаловались, что их условиям жизни угрожали «пришельцы» из северной Германии, которых брали на работу в промышленности^{1318}. Использование иммигрантов было также способом обхода цеховых установлений и, в некоторых случаях, сопротивления учреждению новых цехов. В 1742 г., например, харлемские владельцы галантерейных мануфактур использовали утверждение, что рабочие «были в основной своей массе чужестранцами и худшего сорта» в качестве аргумента против учреждения цеха для этой отрасли промышленности^{1319}.

Усилия работодателей, направленные на урезание зарплат и ухудшение условий труда, породили новый вид социального конфликта, приведший к борьбе рабочих за свои права и забастовкам, зачастую имевшим вполне современный облик, хотя это явление было уникальным для специфической ситуации в нидерландском обществе в XVIII в. и временным феноменом, который по большей части сошел на нет к 1770 г. Более того, это был в такой же степени конфликт между местными рабочими, привыкшими к более высоким зарплатам и более благоприятным условиям труда, и иммигрантами, готовыми работать за низкую плату, как и конфликт между рабочими и работодателями. Многочисленные рабочие-текстильщики, переселявшиеся в Харлем и Лейден из Хелмонда, Алмело и других пришедших в упадок внутренних текстильных центров, сталкивались с таким же сопротивлением, как и немцы, и, будучи готовы работать за более низкую заработную плату, точно так же охотно нанимались работодателями. Лейденские текстильщики устраивали забастовки в 1700, 1716-18, 1724, 1730, 1741, 1744, 1747-48, 1761, 1764 и 1770 гг.^{1320} После 1770 г. лейденская текстильная промышленность пришла в такой упадок, что уже не за что было бороться. Амстердамские рабочие, трудившиеся в хлопковой отрасли, бастовали в 1729 г. и снова в 1744 г., в последнем случае продержавшись более месяца, так как работодатели отказывались соблюдать соглашение о заработной плате и условиях работы, достигнутое в 1729 г., в частности, нанимая слишком много детей и молодежи, которым можно было меньше платить^{1321}. Как и в других нидерландских забастовках того периода, амстердамские рабочие-текстильщики выбрали вождей забастовки, учредили забастовочный фонд и сознательно боролись за повышение уровня заработной платы. В конечном счете вожди забастовки были арестованы городскими властями.

Чтобы защитить свои заработки и уровень жизни, рабочие не только предпринимали акции против хозяев предприятий, но и, причем на этот раз с поощрения городских властей, стремились ужесточить цеховые ограничения, и там, где имелись свободные «ниши», учреждали новые цеха. Взаимодополняющей тенденцией была тенденция некоторых муниципалитетов к ужесточению правил предоставления прав жителям города, что являлось необходимым условием для вступления в цех. Эта защитная реакция хорошо иллюстрирована многочисленностью цехов и принадлежности к ним в Амстердаме. В 1688 г. в городе насчитывалось 37 цехов с 11 000 членов; к 1750 г. это количество выросло до 50 цехов с более чем 14 000 членов, хотя общая численность населения оставалась неизменной^{1322}.

По мере усиления давления нужды на городские и церковные благотворительные институты среди рабочих также проявилась растущая тенденция, поощрявшаяся городскими властями, к учреждению большего количества касс взаимопомощи и фондов по страхованию от болезней и несчастных случаев. Первая половина XVIII в. в Соединенных Провинциях засвидетельствовала примечательное распространение обществ рабочих, направленных на защиту рабочих-протестантов. Лейденские рабочие, занимавшиеся изготовлением «says», учредили кассу взаимопомощи в 1700 г., воссозданную в 1736 г., в которой могли состоять только члены реформатской Церкви «с хорошей моральной репутацией», в возрасте старше сорока лет, трудоспособные и согласные пройти медицинское обследование в качестве условия для приема^{1323}. Работая, ее члены отчисляли 2 стивера в неделю из своих заработков в кассу, из которой получали 2 с половиной гульдена в неделю сроком до шести месяцев, если они становились нетрудноспособными из-за болезни или несчастного случая, при условии, что причиной потери трудоспособности не было пьянство или драка. Другое общество лейденских рабочих-текстильщиков, учрежденное в 1711 г., принимало как реформатов, так и ремонстрантов и меннонитов, но опять-таки не принимало католиков. Это общество также выплачивало 50 стиверов в неделю в случае болезни или несчастного случая, не позволявшего работать, но любопытно, что оно запрещало «братьям» использовать полученное пособие, чтобы посещать харчевни или пивные, «за исключением одного стакана пива для утоления жажды, выпитого стоя и без передышки»^{1324}.

В прошлом нидерландские рабочие наслаждались заметно более высоким уровнем жизни, чем их современники в Германии, южных Нидерландах или Британии, и готовы были со всей решимостью защищать его. Даже оставшись без работы и живя на пособие, они проявляли тенденцию к разборчивости и ожиданию помощи, что отмечали многие иностранные наблюдатели, в том числе Босуэлл, который в 1764 г. замечал, что в Утрехте можно увидеть большое количество «нуждающихся людей, которые не имеют других средств к существованию, кроме картофеля, джина и напитков, которые они называют чаем и кофе; и что хуже всего, я полагаю, что они настолько привыкли к этой жизни, что откажутся от работы, даже если им ее предложат»^{1325}.

Это еще более поощряло нидерландских работодателей привлекать иммигрантов и сезонных рабочих из северного Брабанта, Оверэйссела и Гелдерланда, и в особенности из соседних областей Германии, которых они нанимали для выполнения низкоквалифицированных работ при худших условиях труда и низкой зарплате. Собственно говоря, одной из самых типичных черт нидерландского общества в XVIII в. являлся тот факт, что, несмотря на массовый отток квалифицированных нидерландских рабочих, эмигрировавших за границу, не произошло никакого сокращения прежнего высокого уровня иммиграции из северо-западной Германии. Изменился лишь состав этого немецкого миграционного потока. В XVII в. немецкая колония в Амстердаме в значительной степени состояла из людей, связанных с морской детальностью или торговлей, в том числе многих моряков и купцов, зачастую выходцев из Гамбурга, Бремена, Эмдена, Шлезвиг-Гольштейна или кальвинистских герцогств нижнего Рейна. Напротив, после 1720 г. произошло резкое сокращение иммиграции из немецкой прибрежной зоны, компенсированное ростом численности нередко впавших в крайнюю нужду католиков, евреев и лютеран, прибывавших из Мюнстерланда, сельской местности Нижней Саксонии и Гессена^{1326}. В XVIII в. сезонные рабочие из области Мюнстера стали крупным фактором в нидерландской экономике, особенно в самых низкооплачиваемых работах, таких как добыча торфа и ткачество, и не только в Голландии. В Харлингене во Фрисландии, например, в первой половине XVIII в. произошло значительное увеличение численности католиков, которое было почти полностью вызвано поселением в городе католиков из Мюнстерланда^{1327}.

Нидерландское общество в XVIII в. было обществом, в котором доминировали рантье. Будь то регенты, дворяне, потомки купеческих фамилий, отошедших от занятия торговлей, или наследники капиталов, заработанных на мануфактурном производстве, но напрямую не занимавшихся бизнесом, большая часть богачей Нидерландской Республики в XVIII в. были людьми, которые не играли активной экономической роли. Они жили, нередко на широкую ногу, в элегантных сельских виллах, а также красивых городских домах, держали поваров, слуг, кучеров и садовников за счет процентных доходов и дивидендов, выплачивавшихся по долговым обязательствам, облигациям, акциям колониальных компаний и депозитам, размещенным в иностранных сберегательных учреждениях, зачастую в Банке Англии.

В общем и целом, те виды предпринимательской деятельности и промышленности, которые частично или полностью держались на плаву до середины XVIII в., добавили мало новичков в элиту богачей Республики. Значительная часть насыпных грузоперевозок, конечно, продолжала существовать, но насыпной фрахт позволял скопить лишь скромное состояние для отдельных семей, тогда как те отрасли промышленности, которые просуществовали дольше других, обычно концентрировались в одной или двух местностях, как перегонка джина в Схидаме или производство курительных трубок в Гауде, и были поделены между большим количеством преимущественно мелких фирм. Изготовление глиняных курительных трубок было основным видом деятельности в Гауде с середины XVII в. и процветало примерно до 1750 г., после чего быстро пришло в упадок. Но эта индустрия состояла из сотен небольших мастерских, чьи владельцы неизменно сохраняли место в рядах среднего класса общества^{1328}. В таком городе, как Гауда XVIII в., регенты и их родственники были почти одиноки в рядах богачей^{1329}.

Проживая наследие прошлого, общество Республики все еще было состоятельным по сравнению с соседними странами. Но это было общество, в котором средний слой всё больше сжимался, а богатство становилось более поляризованным, чем во время Золотого Века. Кризисные явления в городской экономике, сокращение численности населения городов и падение спроса на сельскохозяйственную продукцию неизбежно означало рост бедности и в городах, и в сельской местности. Первоначально, пока Республика еще сохраняла технический перевес над остальной Европой, рабочие, оставшиеся без работы, скорее предпочитали эмигрировать в другие страны, чем переходить на пособие нуждающимся. В Харлеме между 1710 и 1750 гг. приблизительно 9 000 ткачей стали безработными, однако лишь небольшая часть из них осталась в Харлеме и жила за счет благотворительности^{1330}. Но после 1750 г. нидерландцам уже нечего было предложить на европейском рынке труда по части профессиональных навыков и специализации, осталось мало квалифицированных рабочих, которые могли бы эмигрировать, зная, что их навыки окажутся востребованными, и поэтому у потерявших работу было больше стимулов остаться и жить на пособие по бедности, чем отправляться в эмиграцию. Таким образом, городская бедность росла сравнительно медленнее в те десятилетия, когда торговля и промышленность подверглись краху (1720-70 гг.), но ускорилась после этого. В Амстердаме доля городского населения, живущего за счет пособий по бедности, лишь незначительно выросла между 1700 и 1770 гг., но стремительно увеличилась с 1770-х гг. количество тех, кто получал пособие по бедности в виде хлеба и топлива, выросло с 9,5% городского населения в 1760-х гг. до 13% к 1780-м гг. и не менее чем 16% к 1795 г.^{1331}

Напротив, рост сельской бедности во внутренних провинциях был медленным, но непрерывным. В Оверэйсселе сокращение населения провинции происходило за счет трех главных городов — Девентера, Зволле и Кампена, — но их доля в налогооблагаемом богатстве провинции оставалась неизменной. Так, если в 1690-х гг. в них проживало 30% населения Оверэйссела, но при этом на их долю приходилось 40% налогооблагаемого богатства, к 1748 г. они по-прежнему владели 40% богатства, но насчитывали только 20% населения, откуда напрашивается вывод, что сельское население в целом стало беднее по сравнению с городским. Одновременно, богатство оверэйсселских крупных независимых фермеров заметно возросло, тогда как количество независимых мелких фермеров уменьшилось (см. табл. 48). Последствием этих тенденций, вместе с общим ростом численности населения провинции, было резкое увеличение сельской нищеты. Количество тех, кого Штаты Оверэйссела зарегистрировали как слишком бедных, чтобы платить провинциальный прямой налог, выросло с 25% населения в 1675 г. до не менее чем 38% к 1758 г. Аналогичная тенденция явственно прослеживается в Гелдерланде, где, как в Велюве, города стагнировали, но численность сельского населения быстро увеличивалась. В Дренте не было роста численности людей, классифицировавшихся властями как «бедные». Тем не менее здесь, как и в Оверэйсселе, происходило сокращение количества независимых фермеров и большой рост количества безземельных рабочих и арендаторов небольших ферм. В Статс-Брабанте, одной из классических областей растущего обеднения в XVIII в., налоговые реестры снова показывают высокий рост количества неимущих, освобожденных от уплаты прямых налогов. 

Таблица 48.

Изменения в распределении богатства в Оверэйсселе, 1675-1758 гг.^{1332}