Горькая победа

Филипп вернулся к себе как трус, как политик, ставящий свои интересы выше интересов Бога. Попытки оправдаться, чтобы замять стыд, испытанный многими по поводу его преждевременного возвращения, плохо скрывают затруднение многих верных сторонников перед таким поведением, которое многими расценивалось как побег. Они пытались на хрупких основаниях сослаться на болезнь Филиппа, обвинить Ричарда в предательстве, в заговоре с врагом, в сотрудничестве с Саладином, в покушении на жизнь Филиппа Августа и его кандидата Конрада Монферратского, подчеркивая без преувеличения великодушие короля Франции, который оставил достаточно денег для содержания в течение трех лет пятисот рыцарей и тысячи пехотинцев, — впрочем, эти цифры можно оспорить^1[386].

Его противники не лишали себя возможности вставить свое слово и подчеркнуть полное исчезновение отношений между двумя королями, противопоставляя малодушие и «мелочность» Филиппа величию души, храбрости и бескорыстию Ричарда, полностью отдавшегося делу Бога. Разбирая некоторые тексты, можно спросить себя, а не был ли отъезд Филиппа Августа, ослабивший армию крестоносцев, в конце концов, более выгодным для признания Ричарда, чем его присутствие. Возможно, Ричард и не сильно разозлился, ведь ему предоставлялась свобода действий, и он становился полноправным начальником всей армии крестоносцев. Это, во всяком случае, то, что можно прочитать в любопытном отрывке мусульманского хрониста: во время первых переговоров между крестоносцами и султаном сарацины якобы считали, что Ричард идет на поводу у французов. Он живо протестовал против такой интерпретации, утверждая, что никак не подчиняется королю Франции, но, напротив, является настоящим предводителем, которому только болезнь помешала довести до конца подписанные соглашения^2[387]. Отныне, избавившись от своего соперника, Ричард почувствовал, что у него развязаны руки для совершения рыцарских подвигов на Святой земле, к которым он призывал.

На данный момент ему следовало получить как от своих союзников, так и от врагов согласие уважать условия договора с Саладином. Обе стороны не спешили это делать. Маркграф Конрад, сторонник Филиппа Августа, не был расположен облегчать задачу Ричарда и начисто отказался отдавать мусульманских пленников. Герцогу Бургундскому пришлось приложить немало усилий, чтобы успокоить разъяренного Ричарда, который высказывал желание начать осаду Тира, чтобы вынудить Конрада отдать их. Со своей стороны, Саладину стоило немалого труда собрать значительную сумму, которую следовало выплатить согласно условиям договора. Саладин и Ричард без особого труда перенесли дату обмена с 9 на 20 августа. Впрочем, это соглашение было вызвано обстоятельствами, так как оба лагеря не доверяли друг другу, а постоянные слухи говорили о двуличии. Саладина обвиняли даже в намерении убить пленников, как он это сделал после битвы при Хаттине — тогда он присутствовал при обезглавливании тамплиеров, и сам обагрил руки кровью. Мусульмане же, наоборот, были убеждены, что Ричард не намерен возвращать пленных. На основе этих взаимных подозрений возникло некое недоразумение, к которому мы вернемся позже^3[388]. Одно событие остается неоспоримым: 20 августа христиане напрасно ждали доверенное лицо Саладина. Если верить мусульманскому источнику, Саладин, возможно, обманутый движением части войска Ричарда, опасался ловушки и ожидал внезапную атаку приближающегося войска. Он выжидал. Почувствовав себя обманутым, Ричард приказал обезглавить мусульманских заключенных. Амбруаз, прямой тому свидетель, не возмущен, а, кажется, даже оправдывает такой акт возмездия:

«Чтобы сбить спесь с турок, чтобы унизить их закон и чтобы отомстить за христианство, он приказал вывести за город две тысячи семьсот человек, которых приговорили к смерти. Так были отомщены те, кто пал под их ударами и стрелами их арбалетов»^4[389].

Другие хронисты прилагают усилия, чтобы оправдать этот акт жестокости вероятными соображениями, которые еще нужно доказать. У Ричарда случился приступ неконтролируемой ярости из-за промедления Саладина, который не спешил выполнять условия договора в части передачи Святого Креста, а также обмена пленниками и выплаты дани^5[390]. Мусульманские хронисты, не отрицая недовольства Ричарда перед отсрочкой, подчеркивают мрачные последствия этого поступка: отныне конфликт между мусульманами и христианами становится более ожесточенным, и начинается увлеченная, жестокая резня. Об этом можно прочесть в очень точном рассказе арабского хрониста Баха ад-Дина:

«Они привели мусульманских заключенных, которых Бог приговорил к страданиям в этот день. Их было три тысячи, они были связаны; французы бросились на них как один и безжалостно убили их с помощью мечей и копий. Наши аванпосты предупредили султана о приближении врага, и он отправил подкрепление, которое прибыло лишь после казни заключенных. Как только они убедились в этой резне, мусульмане напали на врага; произошла битва с ранеными и убитыми с обеих сторон, пока ночь не развела воюющих. Утром мусульмане захотели разобраться, что произошло, и они нашли мучающихся сотоварищей там, где произошло сражение; некоторых они даже узнали. Глубокая скорбь охватила их, и, начиная с этого дня, они всех уничтожали (захваченных врагов), если речь не нашла о какой-нибудь знаменитости или могучем человеке, способном работать. Было названо много причин, объясняющих эту резню; одной из них было то, что они их убили, чтобы отомстить за ранее убитых пленников. Другой причиной было то, что король Англии решил захватить Аскалон и не хотел оставлять у себя за спиной этих людей. Одному Богу известна правда!»^6[391]

Естественно, в соответствии с тем, что оба противника пообещали друг другу раньше, как они полагали, в устрашающей форме, за этой резней мусульманских пленников немедленно последовало параллельное уничтожение христианских пленников. Что касается Святого Креста, то, естественно, его не вернули, к великому разочарованию христиан, как подчеркивает другой мусульманский хронист:

«Крест с распятия был передан в сокровищницу не из уважения к нему, а ради унижения. Франки очень злились из-за того, что этот крест находится у нас, и это увеличивало их невзгоды днем и ночью. Греки предложили огромную сумму и отправляли посланника за посланником, чтобы его забрать, но у них ничего не получилось, они не получили того, что просили»^7[392].

Являлся ли приказ казнить пленных следствием ярости Ричарда ввиду отказа, или, по крайней мере, нерешительности Саладина передать Крест, как он пообещал? Вполне возможно, так как короли и еще больше заморские христиане придавали исключительную важность реликвиям, захваченным Саладином, которые король Англии поклялся вернуть^8[393]. Лишь выше приведенный текст придает приказу Ричарда более-менее стратегический характер. Кстати, этим не стоит пренебрегать. После победы в Акре у Ричарда было два варианта действий. Первый заключался в том, чтобы немедленно отправиться в Иерусалим, захватить его, как этого желали все крестоносцы, именно ради этого покинувшие свои дома. Однако город был хорошо укреплен, защищался мощным гарнизоном, но, самое главное, он располагался далеко от моря, откуда поступали провизия и подкрепление. Ричард с самого начала отдавал себе отчет в том, что подобная экспедиция сопряжена с большим риском. Таким образом, под недовольный шепот своих людей и еще больше французов, он решил обеспечить себе обладание прибрежными городами, в частности Аскалоном и Яффой, ключевыми местами нынешнего успеха, а также будущего в военных операциях за морем. Ему не без труда удалось убедить крестоносцев покинуть Акру, где они предавались различным развлечениям победителей, как об этом сообщают в разных выражениях христианские и арабские источники. Амбруаз, например, сокрушается об утраченных радостях жизни и описывает боль, с которой крестоносцы покидали город и женщин, из которых остались лишь самые старшие — «хорошие пилигримки, работницы, прачки, обстирывавшие их, мывшие им голову и выводившие блох»^9[394]. Арабский хронист, личный секретарь Саладина, оказывается еще более точным и свойственным ему отточенным стилем рисует образ христианских женщин, подобный тому образу восточных женщин, который можно найти в произведениях западных писателей. Это доказывает, что воображаемая экзотика давала о себе знать как с одной, так и с другой стороны, произведя похожий эффект. Арабский автор описывает христианок обворожительными и бесстыдными, гибкими и сладострастными, извращенными, очаровательными соблазнительницами, бессовестно предлагающими себя воинам, полагающими, что подобным образом они приносят достойную жертву во имя Бога^10[395].