Война, турниры и поединки

Этот опыт Ричард получил на полах сражений во время многочисленных конфликтов, которые, как мы видели, зачастую настраивали его против отца и братьев. Однако, по-видимому, в противоположность им, он не стремился самоотверженно участвовать в турнирах, которые были очень популярны в его эпоху, но были запрещены в Англии. Нет ни единого упоминания о его присутствии на сборах рыцарей в континентальной части Европы^17[813]. Генрих Молодой, напротив, ради участия в них объездил все приграничные регионы, подвластные французскому королевству, в том числе Северо-Запад, со своей командой рыцарей под предводительством Гийома Маршала, обязанного охранять молодого короля, которого он спасал не единожды. Воспитанник такого учителя, окруженный очень хорошими рыцарями, Генрих Молодой очень быстро заслуживает репутацию завсегдатая турниров. Бертран де Борн в одной из своих поэм противопоставляет поведение и репутацию двух братьев, Ричарда — на войне, Генриха — на турнирах^18[814]. После смерти молодого короля в 1183 году он, однако, превозносит военные качества своего героя, которого он называет «отцом молодости», оплотом оружия и любви, воином, достойным величайшего уважения после Роланда. Никто так не любил войну, и никто в мире не заработал столько славы, но именно в поединках Генрих Молодой добился такой известности:

«Сеньор, вас не в чем упрекнуть, так как весь мир выбрал вас лучшим королем, который когда-либо жил на свете, носил меч и был известен как самый смелый и лучший участник поединков»^19[815].

В другой, поэме Бертран де Борн более открыто критикует сеньоров, предпочитающих войне турниры:

«Для могущественных сеньоров, любителей турниров, даже если это проматывает их состояние, ни один не может прийтись мне по душе, настолько я нахожу их мошенниками. Могущественный сеньор, который следует турнирам, устраиваемым ради того, чтобы содрать побольше денег, чтобы взять в плен вассала своих вассалов, не выказывает ни смелости, ни чести»^20[816].

Хронисты также подчеркнули эти различия в поведении двух принцев, храбрыми были оба, но в дополнительных дисциплинах^21[817]. Рауль де Дяцето рассказывает, как Генрих Молодой получил от своего отца разрешение покинуть Англию, где он скучал, чтобы участвовать в турнирах Франции на протяжении трех лет. Впрочем, он не одобряет этого стремления молодого принца, «отложившего в сторону свою королевское достоинство, чтобы превратиться в рыцаря»^22[818]. Матвей Парижский, описывая данный факт, выносит то же суждение, подчеркивая при этом славу, полученную молодым королем на этих турнирах и приветствуемую его отцом:

«В году 1179 от Рождества Христова Генрих Молодой, король Англии, пересек море и провел три года в военных поединках во Франции, потратив там огромную сумму. Там он оставил в стороне королевское величество, и из короля полностью превратился в рыцаря, заставил коня гарцевать по арене, получил приз за применение различного оружия н завоевывал всеобщую славу везде, где бы он. ни появлялся. И так как ничего не грозило его славе, он вернулся к своему отцу и был принят им с почестями»^23[819].

По прочтении рассказов хронистов напрашивается вывод, что Ричард не был, вероятно, самым «доблестным» из сыновей Генриха II. По меньшей мере, как рыцарь, он был вытеснен своим братом Генрихом, чьи выдающиеся рыцарские качества подчеркивали все хронисты. Роберт де Ториньи после смерти молодого короля восхваляет его щедрость и храбрость и называет его «несравненным в военном деле», которого все по этой причине боялись^24[820]. Геральд Камбрийский более всех хвалит его за это и называет «светом, славой и блеском рыцарства», способным соперничать с Юлием Цезарем в военном гении, с Гектором в храбрости, с Ахиллом в силе, с Августом в нравах, с Парисом в красоте. Как и Гектор, он был неукротимым с оружием в руках^25[821].

После смерти Генриха Ричард, кажется, «унаследовал» престиж своего брата, и складывается впечатление, будто хронисты хотели, чтобы наследник престола обязательно был воплощением всех рыцарских достоинств; будто рыцари выбрали наследника Плантагенетов в качестве носителя факела их ордена. В этом хронисты следуют прежним традициям представления герцогов Нормандии — от Дудона де Сен-Квентина до Бенедикта де Сен-Мора, включая Гийома де Жюмьежа, Гийома де Пуатье и Васа, — носителями черт храбрых рыцарей как на войне, так и на турнирах^26[822].

Ричард, не принимая личного участия в поединках (не потому ли, что он был более известен в этом регионе, чем его брат?), интересовался поединками, однако его интерес был скорее политический и меркантильный. В 1194 году он разрешил их проводить в своем королевстве, но после уплаты налога. Он принял это решение, после того как убедился, что рыцари их одобряли, несмотря на запреты Церкви^27[823], и вынуждены были выезжать за пределы родины, во Францию, чтобы предаться там своей любимой спортивной игре, а это давало возможность, несмотря на постоянный надзор, собираться вместе рыцарям, относившимся враждебно к его политике. Гийом де Нефбург указывает причины этого решения:

«Рыцарские упражнения, то есть вооруженные сражения, которые называются турнирами, начинают распространяться в Англии; король так этого захотел и взимал небольшую сумму с тех, кто хотел сражаться. (...) Раньше, во времена предыдущих королей, во времена Генриха II, к которому перешел престол после Этьена, турниры были запрещены в Англии, и те, кто хотел, в поисках славы, противостоять друг другу, пересекали Ла-Манш и дрались на приграничных территориях. Знаменитый король Ричард, считая, что французы доблестнее в сражениях, которые были лучше организованы и проводимы, также захотел, чтобы рыцари его королевства сражались за свою страну, изучая искусство настоящего сражения и военную профессию, прилежно практикуясь сначала на военных играх, и чтобы французы не насмехались больше над английскими рыцарями, потому что они неловки и невежественны»^28[824].

Рауль де Дицето, полностью оправдывая по многим другим причинам решение Ричарда, не осуждает турниры, которые Церковь считала аморальными:

«В эту эпоху король Англии приказал, чтобы рыцари Англии, при определенных условиях и после оплаты соответствующего налога, могли собираться в предусмотренных местах, чтобы иметь возможность помериться силами в турнирах. На решение его натолкнула мысль о том, что если он решит вести войну против сарацинов или против своих соседей, и если народы близлежащих королевств осмелятся напасть на него, (его рыцари) будут лучше к этому подготовлены, будут более ловкими и храбрыми в сражениях»^29[825].

Рауль де Дицето жалуется, однако, что на этих сборищах имеют место сомнительные празднества. Турниры предоставляют возможность выставлять напоказ всю пышность, предаваться роскоши и даже разврату^30[826]. Они изменили также менталитет рыцарей, здесь позволено брать в плен своих соперников, чтобы получить за них выкуп, но побежденным разрешено самим собирать выкуп по распространившемуся обычаю временного освобождения на слово, что смягчило нравы рыцарства:

«Управление легкими копьями делает их более ловкими, но роскошь пиршеств их провоцирует на еще более бездумные траты. (...) Так, эта молодежь, жадная до славы, а не до денег, не заточает жестоко в узкой темнице тех, кого она победила, и тем более не подвергает их утонченным пыткам, чтобы они выплатили непомерные выкупы, а она свободно отпускает тех, кого она пленила по праву войны под честное слово, что они вернутся, как только соберут нужную сумму»^31[827].

Хотя Ричард, по-видимому, не участвовал в официальных турнирах такого рода во Франции перед своим отбытием в крестовый поход, он не меньше ценил славу победы в военных упражнениях. Он не стерпел бы поражения. Его видели в импровизированном поединке, который настроил его против Гийома де Барра, в Сицилии^32[828]. Если не принимать в расчет чрезмерную и поразительную враждебность Ричарда по отношению к Гийому из-за его бегства, которое он совершил, будучи его пленником, не слишком понятно, в чем он мог его упрекнуть в этом поединке, кроме того, что он не позволил королю выбить себя из седла и повис на шее у лошади, чтобы не упасть, хотя этот прием никогда не считался запрещенным.

Реймсский менестрель идет еще дальше; ошибочно считая, что поединок имел место на Святой земле (правда, он мог полагать, что здесь прежний поединок имел свое продолжение и стал результатом еще одной ссоры между двумя мужчинами), он, не колеблясь, делает из Гийома де Барра неоспоримого победителя противостояния. Будучи искусным рыцарем, он сумел избежать нападения и схватить противника рукой и выкинуть его из седла:

«Был день, когда мои сеньоры — Гийом де Барр и король Рнчард скакали через Акру. И они встретились. Король Ричард держал древко от большого копья; напал на Барра, рассчитывая выбить его из седла. Де Барр держался хорошо, так как был он искусным рыцарем; и пока король рассчитывал сбросить его, де Барр схватил его за шею; пришпорив коня, он с силой дернул седло, а потом отпустил руки»³³[829].

Ричард, оказавшись на земле, лишился чувств, а тем временем победивший Гийом де Барр вернулся к себе. Однако это уже вымысел. Что же на самом деле произошло в Мессине? В действительности Ричард был смущен тем, что в первой же атаке он был сброшен на землю Гийомом, «потому что его седло съехало», если верить версии, которую пытается поддержать Рожер де Ховден^34[830]. Мы не обязаны этому верить.

Согласно тому же хронисту, король Англии несколько раз предлагал своим соперникам заменить сражение поединком один на один, где он был бы больше рыцарем, чем королем, героем, или, по крайней мере, одним из героев. И если бы это предложение было принято, Ричард продемонстрировал бы большую уверенность в собственных качествах. Так, в 1194 году, в большом конфликте с Филиппом Августом, король Франции, чтобы избежать большого кровопролития во время противостояния, предложил заменить его единичным поединком, представленным пятью рыцарями с каждой стороны. Ричард, согласно Раулю де Дицето, аплодировал этому предложению, но дал свое согласие лишь при одном условии: оба короля должны фигурировать среди этих пяти героев^35[831].

Сражение не состоялось. Почему? На этот счет можно высказать несколько причин. Возможно, Филипп Август опасался превосходящей силы и опытности его противника? Или, может быть, боялся его ненависти? Или просто-напросто король Франции, в противоположность Ричарду, считал, что здесь не место королю?

Задолго до крестового похода, несмотря на повторявшиеся поражения и победы, поставленные под угрозу, Ричард, будучи герцогом Аквитании, уже заработал репутацию вояки. Амбруаз особенно подчеркивает это, когда подводит итог совершенным подвигам своего героя до его прибытия в Акру, желая этим напоминанием объяснить энтузиазм христианского населения по его прибытии^36[832]. В течение этого периода Ричард не всегда хорошо справлялся с ситуацией, ему это удавалось лишь благодаря пришедшей на помощь родной армии, как мы это видели выше^37[833].

Некоторые эпизоды, напротив, не способствуют увеличению его славы. Например, Ричард, преследовавший своего отца Генриха II, вынудив его покинуть город Ман, вынужден был прекратить погоню, потому что один рыцарь (речь шла о Гийоме Маршале) одним ударом копья сбил лошадь восставшего сына. Гийом Маршал утверждал, и, вероятнее всего, небезосновательно, что, если бы он захотел, он бы сбил своего соперника так же легко, как и его лошадь^38[834]. Во время другого события — осады Шатору в июле 1188 года, на Ричарда напало много французских рыцарей, и будучи выброшенным из седла, он оказался в большой опасности, и его спас... один «мясник»^39[835]. Вне этих бесславных событий, хронисты предоставляют нам очень мало подробностей очевидных геройств герцога Аквитании. Мы имеет полное право спросить почему.

Это относится прежде всего к подвигам, совершенным Ричардом после коронации, которые хронисты не торопятся восхвалять. Нет надобности их все перечислять. Довольствуемся основными, упомянутыми большинством хронистов в связи с событиями на Сицилии, потом на Кипре, а также обратимся к нескольким подвигам, совершенным королем после его возвращения из плена. Его геройства на Святой земле, более многочисленные и значимые, будут пересказаны в следующей главе.

Первый «подвиг» короля Ричарда был совершен против своих же войск 3 октября 1190 года. Жители Мессины, после нескольких «проступков», совершенных против англичан, забаррикадировались в городе и закрыли за собой ворота. Разъяренные люди Ричарда хотели приступить к атаке города, когда Ричард, желая сохранить мир, вскочил на быстрого коня и помчался сквозь войско, раздавая удары направо и налево, чтобы запретить солдатам наступление на стены^40[836]. Но оскорбления и бесчинства мессинцев продолжались, и на этот раз монарх решил вмешаться; он вооружился и сам повел в наступление. Амбруаз такими словами описывает победоносное наступление своего героя:

«Король Англии сел на лошадь и поскакал, чтобы разъединить сражающихся; но после его отправления горожане начале оскорблять его и говорить ему грубости. Он поспешил вооружиться и напал на них со всех сторон, с суши и с моря, так как не было в мире лучшего воина. (...) Я не думаю, что в первые мгновения с ним было больше двадцати человек. Как только ломбардцы его увидели, они оставили свои угрозы, повернулись спиной и пустились бежать. А доблестный король их преследовал. Амбруаз увидел его и говорит, что, когда они увидели его приближение, они напоминали овец, которые разбегаются при виде волка; как быки ждут дня, так и они неслись к потайному ходу из города, который находился в стороне Палермо. Он гнал их силой и перебил их не знаю сколько»^41[837].

Ричард де Девиз в связи с теми же событиями описывает личное поведение короля Англии, принимающего участие в сражениях и идущего во главе своих солдат, вслед за своим прославленным знаменем с драконом. Его войска следовали за ним под звуки труб, и проникли в город, а потом захватили дворец Танкреда^42[838].

Хронисты не сообщают о других подвигах Ричарда в Сицилии, за исключением того, довольно спорного, который он хотел совершить во время уже упомянутого поединка с Гийомом де Барром, где его поведение было ни доблестным, ни рыцарским, ни величественным.

Между Сицилией и Кипром Амбруаз рассказывает об одном действии Ричарда, которое он квалифицирует как «подвиг». Его рассказ позволит нам еще раз подтвердить тот смысл, который следует вкладывать в это слово. Король, по словам Амбруаза, всегда совершал добрые дела. На море он сделал следующее:

«Он хотел, чтобы каждую ночь на его корабле зажигали в лампадке большую свечу, которая очень ярко горела. Она горела всю ночь, чтобы показывать дорогу остальным; а так как с королем были опытные и знающие свое дело моряки, все остальные следовали за огнем короля и никогда не теряли его из виду. И если флот сбивался с пути, он великодушно поджидал его. Он вел эту гордую экспедицию, как наседка ведет своих цыплят на пастбище: это был с его стороны подвиг и естественная доброта»^43[839].

Этот подвиг должен быть понят в изначальном смысле высоко похвального действия. Слово не имеет здесь военного смысла.

На острове Ричард одерживает победу над греками «императора» Исаака Комнина и совершает поступки, которые сегодня по смыслу ближе к слову «подвиг». Это происходит в первые мгновения после высадки на берег. Согласно Ричарду де Девизу, который полностью описал всю «кипрскую кампанию», король спрыгнул во всеоружии с галеры и нанес первый удар, начавший эту войну. При этом хронист добавляет, что сразу же, прежде чем король успел нанести второй удар, рядом с ним встало три тысячи человек^44[840].

Амбруаз на сей счет высказывается более точно. На самом деле люди короля, моряки и арбалетчики уже начали до него высаживаться на берег под обстрелом и гиканьем греков, им тяжело было брать на абордаж на своих маленьких лодках. Однако им уже удалось оттеснить греков, когда Ричард, спрыгнув со своей корабельной шлюпки, повел за собой свое войско^45[841].

На следующий день король обнаружил в оливковой роще группу греков и погнал их до самого их лагеря. Воины Исаака нанесли контрудар. С пятьюдесятью рыцарями, несмотря на советы об отступлении, которые ему давал один слишком осторожный священник, чьи увещевания были резко прерваны, Ричард обратил их в бегство:

«В этот момент рядом с королем было около сорока, максимум пятьдесят рыцарей; но великий король бросился на врагов, еще более быстрый, чем молния, более собранный, чем ястреб, спикировавший на жаворонка (те, кто видел эту атаку, были в восхищении). Он бросился в самую гущу этих злых греков, так что расстроил их ряды, и они не держались вместе»^46[842].

Свидетельства других хронистов делают масштаб этого подвига относительным. Рожер де Ховден, например, передает речь, которую Ричард сказал своим солдатам перед высадкой. Там можно встретить следующие выражения: «Не бойтесь их, так как это «невооруженные» (значит ли это, что они безоружны, без доспехов или не воины?), которые скорее готовы убежать, чем сражаться, тогда как мы хорошо вооружены». Греки, отогнанные и побежденные Ричардом, а также их соотечественники, находящиеся на реке, говорит он дальше, по большей части не были воинами, и многие были без оружия; он считает их «неспособными к сражению»^47[843].

Что же касается победы, которую Ричард одержал на следующий день на территории греческого императора, то мы узнаем, что все происходило ночью; король и его рыцари внезапно напали на лагерь греков, в то время когда их враги были сонными и оставались в оцепенении как «мертвые», не зная, что делать дальше. Эти уточнения, опущенные Амбруазом, подчеркивают стратегические качества короля, но значительно ограничивают размах его личной военной смелости. Наконец, добыча, собранная на поле боя, где было обнаружено сокровище императора, несомненно, требует увеличения признания его людей.

Амбруаз рассказывает еще две истории, касающиеся сражений Ричарда против Исаака Комнина. Они отображают поведение короля, соответствующее рыцарским стандартам того времени.

Первая история изображает его рыцарем, желающим, как герои эпопей или романов, доказать свою персональную ценность в общей массе личным участием. После высадки его пеших воинов греки, увидев их, разбежались под градом стрел английских арбалетчиков. Ричард и его люди преследовали их пешком, потом Ричарду удалось поймать коня, который позволил ему догнать императора и вызвать его (конечно, напрасно!) на поединок:

«Перед храброй латинской нацией разбежались греки и армяне. Наши люди их преследовали до самой сельской местности так живо, что выгнали оттуда императора, который пустился в бегство. Король преследовал его (пешком!), но затем он смог оседлать коня или кобылу, я не знаю, у которой была прицеплена к седлу сумка и веревка. Одним прыжком он вскочил в седло и сказал испуганному и вероломному императору: „Император, иди сюда! Сражайся со мной”. А он и не подумал...»^48[844] Стоит ли верить сообщению Амбруаза, очевидно «косвенному», имеющему целью восхвалить храбрость короля, в котором он предстал преследующим в одиночку бегущую греческую армию и отставшего от нее императора? Возможно, здесь скорее следует понимать, что Ричард, единственный обладатель верхового животного, один мог продолжать погоню, бессмысленную, но достаточную для того, чтобы разошлись слухи, погоню как провокацию и вызов, и бросить вызов на поединок, который беглецы (или, по крайней мере, император) не могли услышать. Иными словами, не шла ли здесь речь о некоем бахвальстве с дополнительным ритуальным значением? Вторая история примерно того же порядка, но при этом больше объясняет озлобленность и нетерпение рыцарей, которые, будучи внезапно атакованными во время марша противниками, осуществляющими обычно в восточной манере преследование с метанием копий и стрел, покидают строй, настигают врагов, но попадают в ловушку. Эпизод происходит в момент, когда император, после своего поражения и потери своего лагеря, своей сокровищницы и своего знамени, скрывается в горах. Ричард, читаем мы сообщение, не мог его преследовать, так как не знал местности. Тем не менее, через некоторое время он направился со своими людьми в сторону Никосии. Чтобы защитить арьергард своей армии, король держался в тылу, но Исаак, прятавшийся в засаде, неожиданно появился с семьюстами всадниками перед первыми рядами авангарда, закидывая их стрелами и дротиками, а затем быстро заставил всю армию сдвинуться, выпуская тысячи стрел на ее фланги и, наконец, на арьергард, где находился Ричард. Заметив его, Исаак выпустил две отравленные стрелы, чем сильно разозлил короля. Итак, он покинул строй и бросился в погоню за императором, чтобы отомстить за это нападение. Согласно Амбруазу, ему бы это удалось, если бы Исаак не сел на Фовеля, коня, быстрого как лань (которым Ричард потом завладел). Было невозможно его схватить, и король на время отказался от своей мести^49[845]. Еще одно доказательство возможного подвига.

Личные подвиги Ричарда на Кипре достаточно ограниченны. Амбруаз, панегирик короля, извлекает из этого максимальную выгоду, целью которой является приписать королю военную славу и общественное признание, которые ему принес весьма прибыльный, но относительно легкий захват сокровищ императора и этого роскошного острова, а также великую славу стратега, так как это завоевание предоставляло западным христианам удобный порт на морском пути из Святой земли.

Хронисты, конечно, основное внимание уделяют военным подвигам Ричарда во время крестового похода. Мы их исследуем в следующей главе и попытаемся дать им идеологическое значение.

Год 1198, отмеченный обострением противостояний между королями Англии и Франции, дает повод для многочисленных военных повестей, в которых Ричард еще изображен в качестве рыцаря. В частности, после того как он 27 сентября 1198 года потерял Курсель, Филипп Август сбежал в Жизор, преследуемый Ричардом и его всадниками. Там, сообщает Рожер де Ховден, «король Англии при помощи одного копья побил трех рыцарей»^50[846]. Впрочем, стоит задуматься о смысле, который можно придать этим словам: король проткнул всех трех соперников одновременно? Это маловероятно. Возможно, он побил своих соперников одного за другим тем же копьем, пока он не сломалось? Что бы там ни было, подвиг был заметным, так король сам хвастается в одном письме к епископу Даремскому. Он называет своих троих соперников несчастными, которые, впрочем, не были убиты, а стали пленниками своего победителя, что говорит в пользу второго предположения^51[847].

Ричард, мы это хорошо видим, пропагандирует себя как короля-рыцаря и акцентирует внимание на своих личных действиях, находясь не только во главе воинов, но и среди них, будучи одним из них. Он превозносит рыцарство, к которому себя причисляет и ценности которого хочет воплотить в себе — храбрость, сравнимую с храбростью Роланда, Гавейна или Ланселота, превосходящую отвагу Артура, песни о чьих подвигах он, вероятно, слышал еще в молодости.

Откуда такое очевидное настаивание на рыцарских доблестях? Можно предположить три причины. Или Ричард был действительно королем, действующим с исключительной храбростью; или он пытался, подражая литературным героям, казаться таковым; или же под влиянием все той же литературы (или идеологии, которую она подразумевает) рыцарство желало видеть в нем знаменосца, что подразумевало подобную репутацию.

Нет ничего невозможного в том, чтобы эти три элемента взаимодействовали друг с другом, чтобы сделать из Ричарда образцового рыцаря, цвет рыцарства.