Первое ополчение и восстание в Москве (февраль — март 1611 г.)
К началу 1611 года в Московской Руси сложились предпосылки для организации массового сопротивления интервенции Речи Посполитой. В самом деле, Лже-Дмитрий II уже погиб. Те, кто признал Владислава царем из страха перед Самозванцем, могли теперь свободно действовать против литвинов и поляков.
Первым этапом в организации патриотических сил стала переписка между городами. Начало ей положила грамота анонимной группы жителей Смоленска, прибывшая в Москву в конце осени 1610 года и обращенная «ко всем градам» Московского царства, но в первую очередь к москвичам. Смоляне призывали из осажденного города:
«Для Бога, положите о том крепкий совет меж собя: пошлите в Новгород, и на Вологду, и в Нижний нашу грамотку, списав, и свой совет к ним отпишите, чтоб всем было ведомо, всею землею обще стати за православную кристьянскую веру, покаместа еще свободны, а не в работе и в плен не розведены»…
Авторы письма предупреждали о намерениях захватчиков, как они их себе представляли:
«Вывесть лучших людей, опустошить все земли, владеть всею землею Московскою».
В Москве эту грамоту переписали, приложили к ней свою, составленную патриархом Гермогеном и в декабре 1610 года разослали в ряд городов.[200] В своей грамоте Гермоген призывал их жителей городов придти на помощь, чтобы «изгонять латинян» из Москвы. Понятно, что он сделал главный упор на любимую выдумку церковной братии, по-прежнему выдававшей свои страхи за якобы «достоверно известные планы врагов»:
«Если не будете теперь в соединении, обще со всею землею, то горько будете плакать и рыдать неутешным вечным плачем: переменена будет христианская вера в латинство, и разоряться Божественные церкви со всею лепотою, и убиен будет лютою смертию род ваш кристианский, поработят и осквернят и разведут в полон матерей, жен и детей ваших».
* * *
В январе 1611 года дворянин Прокофий Ляпунов (брат Захара Ляпунова) сумел побудить к выступлению рязанских дворян и служилых людей. Однако идти на Москву с одними рязанцами, да еще имея в тылу остатки тушинского воинства, было опасно. И тогда Прокофий сделал удачный тактический ход. Он вступил в союз с этим воинством. Увы, этот тактический успех привел первое ополчение к стратегической неудаче и стоил жизни самому Прокофию.
В феврале 1611 года Прокофий отправил в Калугу своего племянника Федора Ляпунова. Переговоры Федора с тушинцами дали результат. Новые союзники выработали общий план действий: «приговор всей земле: сходиться в двух городах, на Коломне да в Серпухов». В Коломне должны были собраться городские дружины из Рязани, с нижней Оки и с Клязьмы, а в Серпухове — старые тушинские отряды из Калуги, Тулы и северских городов.
Так начало формироваться Земское ополчение, которое позже получило название Первого ополчения. Помимо рязанцев Ляпунова, к ополчению примкнули жители Мурома во главе с князем Василием Федоровичем Литвиным-Мосальским, воины из Суздаля с воеводой Артемием Измайловым, из Вологды и поморских земель с воеводой Нащекиным, из Галицкой земли с воеводой Петром Ивановичем Мансуровым, из Ярославля и Костромы с воеводой Иваном Ивановичем Волынским, князем Волконским и другие.
Тем не менее, этих ратников Ляпунову казалось мало, и он рьяно собирал под свои знамена не только казаков, но и всякий сброд. Ляпунов писал:
«А которые казаки с Волги и из иных мест придут к нам к Москве в помощь, и им будет все жалованье и порох и свинец. А которые боярские люди, и крепостные и старинные, и те б шли безо всякого сумненья и боязни: всем им воля и жалованье будет, как и иным казакам, и грамоты, им от бояр и воевод и ото всей земли приговору своего дадут».
Когда до короля Сигизмунда дошли вести об этих событиях, он послал на Рязанщину большой отряд литвинов и запорожских казаков во главе с воеводой Исааком Сунбуловым (или Сумбуловым).[201] Известие о приближении Сунбулова застало Прокофия Ляпунова в его поместье. Он успел укрыться в деревянной крепости городка Пронска. Ратников в Пронске было мало, поэтому Ляпунов разослал по окрестным городам отчаянные письма о помощи. Первым к Пронску двинулся зарайский воевода Дмитрий Пожарский со своими ратниками. По пути к ним присоединились отряды из Коломны. Узнав о прибытии войск Пожарского, литвины и казаки сбежали от Пронска.
Через некоторое время Сунбулову удалось собрать свое воинство, и он решил отомстить Пожарскому, вернувшемуся из Пронска в Зарайск. Ночью запорожцы и литвины попытались внезапно захватить зарайский кремль, но были отбиты. А на рассвете Пожарский устроил вылазку. Атакующие превратились в атакуемых, они в панике отступили и больше не показывались у Зарайска.
Обеспечив безопасность своего города, Пожарский смог отправиться в Рязань к Ляпунову. Там они договорились, что Ляпунов с ополчением двинется к Москве, а Пожарский поднимет восстание в самом городе. Для этого Пожарский и прибыл в столицу.
Между тем поляки и литвины, сидевшие в Москве, просто физически не могли не буйствовать. Дошло до того, что один пьяный шляхтич, некий Блинский, стал стрелять из мушкета по иконе Пресвятой Богородицы, висевшей над Сретенскими воротами, и добился трех попаданий. Тут даже наместнику Гонсевскому пришлось проявить строгость. Шляхтича схватили, привели к Сретенским воротам, где сначала отрубили на плахе обе руки и прибили их к стене под образом Богородицы, потом провели его через эти же ворота и сожгли заживо на площади. Тем не менее, эта единичная карательная мера не ослабила напряженности в столице. Один вид литвинов и поляков вызывал злобу москвичей. Немецкий наемник Конрад Буссов позже писал:
«Московиты смеялись полякам прямо в лицо, когда проходили через охрану или расхаживали по улицам в торговых рядах и покупали, что им было надобно. «Эй, вы косматые, — говорили московиты, — теперь уже недолго, все собаки будут скоро таскать ваши космы и телячьи головы, не быть по-иному, если вы добром не очистите снова наш город». Чтобы поляк ни покупал, он должен был платить вдвое больше, чем московиты, или уходить не купивши».
Гонсевский учел печальную судьбу соотечественников, которых москвичи застали врасплох в мае 1606 года. Он принял ряд мер по предотвращению восстания. У всех ворот стояла его стража, уличные решетки были сломаны, москвичам запрещалось ходить с саблями и ножами, у купцов отбирали топоры, которыми они торговали, топоры отбирали даже у плотников, шедших с ними на работу. Гонсевский боялся, что за неимением оружия народ может вооружиться кольями, и запретил крестьянам привозить в город на продажу длинные жерди.
Тем временем ополчение Ляпунова медленно двигалось к Москве.
На презрительное отношение чужеземного гарнизона к себе москвичи отвечали дружной ненавистью. По этому то и дело вспыхивали стычки. Так, 13 февраля вспыхнула ссора на рынке из-за того что московский купец потребовал тройную цену за бочку овса. Сначала толпа москвичей убила троих слуг польских шляхтичей. В ответ дюжина наемников убила 15 человек в этой толпе и разогнала весь рынок. Тогда собралась еще большая толпа москвичей и хотела ударить по полякам, но их остановили московские бояре и дьяки. Их, во главе с патриархом Гермогеном, собрал Гонсевский и предостерег от бунта, заявив, что расправа с бунтовщиками будет беспощадной.
17 марта 1611 года было Вербное воскресенье. Гермоген надеялся, что в этот день, благодаря огромному скоплению народа, удастся поднять восстание и перебить всех литвинов с поляками. Однако Гонсевский был начеку. Он повсюду расставил конные и пешие роты своих солдат в полном вооружении. Москвичи пошумели, да и разошлись к вечеру по домам. Поляк-очевидец позже вспоминал, что боярин Михаил Салтыков сказал Гонсевскому по этому поводу:
«Нынче был случай, и вы Москву не били, ну так они вас во вторник будут бить, а я этого ждать не буду, возьму жену и убегу к королю».[202]
Он знал, что говорил. Патриарх Гермоген назначил общее выступление на вторник 19 марта. Тем временем в московские слободы тайно проникали ратники из ляпуновского ополчения, чтобы поддержать горожан. Пробрались и воеводы: князь Дмитрий Пожарский, Иван Бутурлин, Иван Колтовский. Наместник Гонсевский приказал в понедельник всем иноземным солдатам собраться в Кремле. Для того, чтобы стали понятными дальнейшие события, придется привести длинную цитату из записок Буссова:
«Увидев, что в понедельник (18 марта) немцы со всем, что у них было, направляются в Кремль, также, как и иноземные солдаты, московиты поняли, что наверное их замысел открыт. Они просовещались день и ночь, как помешать тому, чтобы все воинские люди собрались в Кремле и перед Кремлем, и затем во вторник, утром 19 марта, московиты начали свою игру, побили насмерть многих поляков (которые эту ночь проводили еще на своих квартирах), сделали больверки и шанцы на улицах и со брались во множестве тысяч.
Наместник (Гонсевский) послал к ним несколько отрядов конных копейщиков, которые должны были помешать подобным их намерениям, но московиты на них не обратили никакого внимания. Московитские стрельцы (это аркебузники) так в них палили, что много и людей и коней полегло на месте. Если бы не было в крепости набранного из немцев… полка мушкетеров, а также и поляков, то в тот день едва ли остался бы в живых хотя бы один из этих 5000 конных копейщиков, ибо московиты уже сильно взыграли духом, увидав, как много поляков сбито с коней и какое множество отрядов отступило. Они так ужасно кричали и вопили, что в воздухе стоял гул; к тому же тысячи колоколов били тревогу (набат).
Когда поляков столь бесславно проводили пулями и стрелами снова до ворот Кремля и на них напал великий страх, капитан иноземных ратников Яков Маржерет в восемь часов вечера… выслал из Кремля на Никитскую улицу три роты мушкетеров, в совокупности всего только 400 человек.[203] Эта улица, длиною в четверть путевой мили, имела много переулков, в которых за шанцами и больверками укрылось 7000 московитов, нанесших большой урон полякам. 400 мушкетеров напали, во имя господа, за первым больверком и так успешно стреляли, что те по многу человек сразу, как воробьи, в которых стреляют дробью, падали на землю.
Поэтому с добрый час был слышен ужасающий гул от московского боевого клича, от гудения сотен колоколов, а также от грохота и треска мушкетов, от шума и завывания небывалой бури… Солдаты тем не менее так стремительно нападали по всей улице, что тут уж московитам стало не до крику и они, как зайцы, бросились врассыпную. Солдаты кололи их рапирами, как собак, и так как больше не слышно было мушкетных выстрелов, то в Кремле другие немцы и поляки подумали, что эти три роты совсем уничтожены, и сильный страх напал на них. Ноте вернулись, похожие на мясников: рапиры, руки, одежда были в крови, и весь виду них был устрашающий. Они уложили много московитов, а из своих потеряли только 8 человек.
С того берега Неглинной (это маленькая речушка в городе) снова послышался сильный крик московитов, которые сделали и там на улицах шанцы и сильно били в набат. Тогда эти три роты отважились пойти и туда тоже, и Бог помог им одержать там победу. В течение двух часов они бились с московитами на одном и том же месте, пока не одолели их. Но затем снова собралась толпа на Покровской улице.
И так как через некоторое время 400 солдатам стало невмоготу так долго и так далеко бегать с тяжелыми мушкетами в руках и столько часов биться с врагом, стрелять, рубить и колоть, то полковник Борковский выпустил несколько отрядов конных копейщиков, которые должны были прийти им на помощь. Поскольку они не могли добраться до московитов на конях по разрытым улицам, полковник приказал поджечь на всех улицах угловые дома, а дул такой ветер, что через полчаса Москва от Арбата до Кулижек была вся охвачена огнем, благодаря чему наши и победили. Ибо русским было не под силу обороняться от врага, тушить огонь и спасать оттуда своих, и им пришлось поэтому обратиться в бегство и уйти с женами и деть ми из своих домов и дворов… В тот день вы горела третья часть Москвы, и много тысяч людей погибло от пуль, мечей и от охватившего их огня».
Буссов К. Цит. Соч., с. 186–187
Разумеется, национал-патриоты придумали совершенно иную версию событий, начавшихся 19 марта. Якобы поляки попытались заставить московских извозчиков поднимать пушки на стены Кремля, те уперлись, началась драка, быстро переросшая в массовое побоище. Характерно, что единственным «первоисточником», сообщающим эту выдумку, является книга «Очерки по истории СССР. Конец XV — начало XVII в.», изданная в Москве в 1955 году (см. в ней страницу 577). Между тем, Конрад Буссов был непосредственным свидетелем почти всех описываемых им событий или же лично слышал рассказы таких свидетелей.
Ратники из ополчения Ляунова, успевшие проникнуть в Москву, дрались вместе с горожанами. На Сретенке большим отрядом москвичей командовал князь Д. М. Пожарский. К нему присоединились пушкари из находившегося рядом Пушечного двора. Пожарскому удалось выстроить острожек (укрепление) у церкви Введения на Лубянке, который закрывал выход из ворот Китай-города. Отряд Ивана Бутурлина сражался возле Яузских ворот, а дворянин Иван Колтовской занял Замоскворечье.
Но к середине дня 20 марта бои шли уже только на Сретенке. Пожарский дрался там до вечера. Вечером он был ранен в голову и вынесен ратниками из боя. Его удалось увезти в Троицкий монастырь. Последнее сопротивление прекратилось. На улицах лежало около семи тысяч трупов.
Многие москвичи, несмотря на мороз, бежали из столицы. Лишь некоторые 21 марта пришли к Гонсевскому просить о помиловании. Тот велел им снова присягнуть Владиславу и отдал приказ своим людям прекратить убийства, а покорившимся москвичам иметь особый знак — подпоясываться полотенцем. Конрад Буссов так написал о последующих днях:
«Так как в течение четырнадцати дней не видно было, чтобы московиты возвращались, воинские люди только и делали, что искали добычу. Одежду, полотно, олово, латунь, медь, утварь, которые были выкопаны из погребов и ям и могли быть проданы за большие деньги, они ни во что не ставили. Это они оставляли, а брали только бархат, шелк, парчу, золото, серебро, драгоценные каменья и жемчуг. В церквах они снимали со святых позолоченные серебряные ризы, ожерелья и вороты, пышно украшенные драгоценными каменьями и жемчугом. Многим польским солдатам досталось по 10,15, 25 фунтов серебра, содранного с идолов, и тот, кто ушел в окровавленном, грязном платье, возвращался в Кремль в дорогих одеждах. На пиво и мед на этот раз и не смотрели, а отдавали предпочтение вину, которого несказанно много было в московитских погребах — французского, венгерского и мальвазии.
Кто хотел — брал. От этого начался столь чудовищный разгул, блуд и столь богопротивное житье, что их не могли прекратить никакие виселицы, и только потом Ляпунов положил этому конец при помощи своих казаков»…
Буссов К. Цит. Соч., с. 189
Тяжело раненый Дмитрий Пожарский несколько недель отлеживался у монахов в Троице-Сергиевом монастыре, затем отправился на лечение в свою вотчину Мугреево. Позже именно там он узнал об осаде Москвы первым ополчением, о кознях казаков против Ляпунова и его гибели, о массовом уходе дворян и служилых людей из ополчения.
Что касается Гермогена, то поляки арестовали патриарха и заключили в кремлевский Чудов монастырь. Некоторые российские авторы (например, А. Б. Широкорад) уверяют, будто бы его уморили голодом. Но это неправда. Правда то, что поляки и литвины действительно считали Гермогена «зачинщиком всего мятежа» (что соответствовало истине) и потому взяли его под стражу. Как пишет Карамзин, (они) «не пускали к нему ни мирян, ни духовенства; обходились с ним то жестоко и бесчинно, то с уважением, опасаясь народа».
Однако перехватить инициативу они не смогли. Послания патриарха достигли цели. Их переписывали, распространяли, читали в храмах и на площадях. До своего ареста Гермоген успел сформировать общественное мнение в пользу борьбы с интервентами.