2. Народный промискуитет и аристократическая вольность

В Англии и Франции только в самых аристократических кругах по–прежнему отдавали предпочтение бракам по расчету. А у представителей среднего класса и у богачей к северу от Альп супружество все чаще основывалось на взаимной привязанности. В Италии, напротив, аристократия, профессиональные и торговые круги до конца XVIII века придерживались устроенных браков. Здесь аристократический этос даже способствовал развитию особой стратегии для удовлетворения социальных, эмоциональных и даже сексуальных потребностей супругов, изобретя дворянина–компаньона: cavalier servento или cic isbeo.

Все, кто описывал этот обычай: путешественники, приезжавшие в Италию за впечатлениями, или фанатичные моралисты, — приписывали его происхождение безжалостным дворянским матримониальным стратегиям, обязывавшим старших детей устраивать жизнь с выбранным родителями партнером, тогда как младшим вовсе не дозволялось жениться. Наблюдатели–современники называли эту практику формой адюльтера, узаконенного ритуализованной галантностью. Церковнослужители осуждали ее как праздную игривость, которая вела к преступной близости между полами и по своей фривольности приближалась к танцу и театру[361]. Но, по–видимому, в действительности отношения между дамой и ухаживающим за ней кавалером редко заканчивались прелюбодеянием. Шарль де Бросс, цитируя французского посла в Венеции, утверждает, что из примерно пятиста дам в городе, имеющих cicisbeo, только пятьдесят вступали с ними в интимную связь; другие дамы приходили к следующему компромиссу со священником, которому исповедовались: cicisbeo мог позволять себе всевозможные вольности при условии, что он воздержится от «основного акта»[362].

Что касается адюльтера в остальной части Западной Европы, двойной стандарт, который предоставлял мужчинам большую сексуальную свободу, требуя от женщин чистоты, определял и внебрачные отношения на всех социальных уровнях, за исключением лишь высших аристократических и придворных кругов. В целом измена мужа воспринималась в Европе Старого порядка как явление более или менее нормальное, даже если церковь и осуждала его как морально предосудительное. Разумная женщина должна была просто–напросто закрыть глаза на связи своего мужа, если тот проявлял в подобных грешках необходимую сдержанность, не растрачивал на любовницу крупные суммы денег и не провоцировал никаких скандалов дома. Женский адюльтер, по всей видимости, случался значительно реже. Отчасти потому, что сексуальная репутация женщины была гораздо более хрупкой, чем у мужчины, и в случае ее потери женщина страдала куда больше, а отчасти потому, что семейные обязанности, забота о детях и женская дружба доставляли женщине социально приемлемое эмоциональное удовлетворение. Оно в какой–то мере сглаживало потребность в отношениях другого типа вне постоянного круга семьи и друзей. Женские измены обычно были следствием долголетнего супружеского пренебрежения, физического и вербального насилия, постоянных измен со стороны мужа. Между серединой и концом XVIII века в тех регионах, где брак по взаимному согласию сделался общей практикой, женщины сильнее сопротивлялись супружеской неверности и с меньшей терпимостью относились к словесной и физической жестокости[363].

Женский адюльтер в значительной мере воспринимался как вина супруга, который должен был сексуально удовлетворить женщину, чтобы она не «смотрела по сторонам», и присматривать за ней надлежащим образом. Обманутый муж терял свое лицо и вирильную репутацию. Обвиненная в неверности женщина могла покрыть позором и выставить на посмешище мужа и всех домочадцев. В 1699 году Стивен Сигар д’Олдгейт выяснил, что его жена ждет ребенка от подмастерья Террана Ривза. Он сделался посмешищем для своих соседей, которые посчитали, что он не может удовлетворить свою жену. На эту тему была написана сатирическая баллада, а кто–то положил перед его домом пару рогов в знак его позора[364]. Теснота в домах прошлого, где хозяева, их жены и дети, подмастерья и прислуга нередко делили между собой пространство, легко провоцировала интимные отношения между хозяином и служанкой. Право хозяина на тела людей, которые ему служат, было причиной частых адюльтеров такого типа. Сексуальная эксплуатация служанок и посещение проституток были наиболее распространенными формами внебрачной сексуальной активности. Однако лишь очень небольшой процент связей между нанимателем и прислугой заканчивался в суде, поскольку обращение к закону всегда было крайней мерой защиты, к которой прибегали в случае, если соблазнитель отказывался признавать свою ответственность за беременность служанки. В случае беременности служанки обычно вели себя с надлежащей скромностью. Хозяин мог убедить служанку обвинить в этом члена ее собственной социальной группы или другого слугу, прервать беременность или принять определенную сумму на роды и новорожденного. Если хозяева девушки были людьми обеспеченными, ей могли даже подыскать мужа и обеспечить приданое. Еще нужно подчеркнуть, что сексуальные отношения между хозяином и служанкой не обязательно заканчивались беременностью или скандалом; страх перед венерическими заболеваниями или пылкой влюбленностью без сомнения побуждал многих мужчин избегать полноценных отношений, удовлетворяясь тайными ласками или взаимной мастурбацией[365].

Почему служанки поддерживали сексуальные отношения со своими женатыми хозяевами, рискуя тем самым потерять место из–за ревности хозяйки или беременности? Сексуальные отношения могли быть мотивированы физической фрустрацией, тоской от беспрерывной работы или одиночества и ограничений, наложенных на их социальную жизнь. Физическая близость между хозяином и служанкой также могла быть мотивирована угрозой удержания зарплаты или увольнения, обещанием материальной компенсации или, наконец, действительной привязанностью. Судя по интимным дневникам и мемуарам, сексуальные отношения с прислугой возникали у хозяев довольно часто. Именно слугам обоих полов могли доверить задачу одеть и раздеть хозяина или хозяйку, уложить их на ночь в постель и разбудить утром, вычесать им вшей в самых интимных частях тела. Даже если слуги поначалу отказывали своим нанимателям, ежедневные приставания заканчивались победой хозяев. В «заявлении о беременности», сделанном деревенской работницей Терезой Ру, подательница жалобы утверждала, что поначалу она сопротивлялась домогательствам мужчины, но в конце концов уступила ему свое тело просто потому, что он был ее хозяином[366].

Иногда муж мог поощрять внебрачную связь своей жены, ожидая некоторой компенсации. Наиболее известен женский адюльтер, служивший средством продвижения мужчин при дворе, но случаи измены со стороны супруги встречались и в других слоях общества. Ценную информацию о таком обмене милостями дает дневник Сэмюэля Пипса. В нем упоминается о приблизительно пятидесяти внебрачных эротических встречах между 1660 и 1669 годами, по большей части с замужними женщинами, чьи мужья имели какие–то связи с конторой, где работал Пипс и где его вмешательство могло обеспечить мужьям посты или пенсии[367].

Среди сексуальных отношений, которым в первую очередь способствовали жилищные условия, социальное неравенство и зависимость от благодетеля, упоминается инцест. Влияние смертности на баланс доходов и расходов семьи могло подстрекать к формированию новых, кровосмесительных семей из соображений пользы и удобства. Работа одного человека могла позволить восстановить функциональную семью, если племянница или падчерица выполняла одновременно роль гувернантки и любовницы, или отодвинуть призрак полного краха, когда вдова, обремененная детьми, соглашалась жить и спать со своим деверем или зятем[368].

Информацию о других видах недозволенных сексуальных отношений вне брака, помимо адюльтера и инцеста, можно найти в судебных архивах. Изнасилование, блуд и соблазнение с обещанием жениться пополняют хронику насилия и бедности. С конца Средних веков по конец XVIII века изнасилование воспринималось главным образом как преступление против собственности, поскольку тело женщины принадлежало ее отцу, если она была девственницей, ее мужу, если она была замужем, или же Христу, если была монахиней[369]. Ценность потерявшей девственность девушки на брачном рынке существенно снижалась, если же изнасилована была замужняя женщина, это было посягательство на честь ее мужа. Часто изнасилование сопровождалось физическим насилием и кражей, которые в целом привлекали больше внимания трибунала и наказывались суровее, чем сама сексуальная агрессия.

Наказание за изнасилование всегда сильно зависело от возраста и положения жертвы. Дефлорация ребенка, не достигшего половой зрелости (которая наступала обычно между двенадцатью и четырнадцатью годами), была тяжким преступлением и даже каралась смертью. К изнасилованиям, которые нарушали социальные границы, то есть когда женщина имела более высокий социальный статус, чем насильник, применялись столь же жесткие меры. Но в большинстве случаев суд вместе с семьями старался найти менее радикальное решение и дать возможность жертве восстановить свою репутацию. В середине XV столетия дворянин из Венеции, Пелегрино Веньер, изнасиловал юную аристократку Марчеллу Марчелло. Типичное решение суда отражает примирительные интенции сторон. Веньеру предложили выбрать между годом тюрьмы с уплатой девушке приданного в размере 1600 дукатов (достаточно легкий приговор, обусловленный его высоким происхождением) и вынужденным браком. И Веньер, и семья Марчеллы предпочли брак, тем более что агрессор был из того же социального круга, что и жертва. Их обвенчали 12 марта 1468 года[370]. Вынужденный брак между равными по положению был возможным выходом из ситуации при насилии над зрелой девушкой, даже если она не забеременела, но такой же брак между социально неравными супругами мог трактоваться иначе. В июне 1466 года в окрестностях Ренна юный испанский купец Джеаннико Дарбието в компании двух бретонских друзей совершил насилие над девицей в возрасте около двенадцати лет. Жертва, Марго Симмоне, была дочерью уважаемого художника. Она ушла далеко от города совершенно одна, чтобы навестить свою замужнюю сестру в соседней деревне. Трое слегка захмелевших молодых людей на конях воспользовались ситуацией. Вердикт, несмотря на явное правонарушение в присутствии свидетелей, был мягким: суд принял во внимание социальное различие между агрессором и его жертвой, приговорив насильника к уплате отцу девушки компенсации в размере 30 золотых бретонских экю, суммы, которая должна была увеличить приданое девочки, восстановить ее честь и честь семьи, а также вновь повысить ее ценность на местном брачном рынке[371].

Женщины скромного происхождения рассматривались как легкая добыча для тех, кто стоял выше их по положению, а иногда даже для менее знатных мужчин — в том случае, если женщины нарушали защищавшие их границы благопристойности. Например, подавальщицы в тавернах считались чуть ли не проститутками, что ставило их в достаточно уязвимое положение по отношению к захмелевшим клиентам. В состоянии опьянения посетители таверны могли неадекватно отреагировать на решительный отказ и тем самым спровоцировать коллективное сексуальное нападение. Одинокие служанки и женщины из низших классов на улицах города были столь же уязвимы, как подавальщицы в тавернах и их сельские родственницы на пустынных дорогах. В 1768 году на служанку Сару Харбор, шедшую к своему хозяину, напали двое моряков в строящемся здании в центре Челси. Связав девушку и заткнув ей рот платком, они изнасиловали ее и отняли четыре или пять шиллингов, которые нашли у нее в карманах. Десять месяцев спустя она оставила ребенка, родившегося после этой злосчастной встречи, в «Фаундлинг хоспитал»[372] в Лондоне[373].

Насилие было продуктом культуры, в которой считалось, что женщины не только во всем уступают мужчинам, но и призваны удовлетворять потребности сильного пола, в особенности если они имели скромное социальное положение. Результатом такого представления была относительная безнаказанность изнасилований: служанок — своими хозяевами, бродячих торговок — солдатами, деревенских девушек — местными нотаблями. Такое положение вещей также объясняет, почему судебные решения зачастую принимались вне законной процедуры: это делалось, чтобы содействовать получению денежной компенсации (если социальный статус жертвы и насильника не совпадал) или заключению вынужденного брака (если он был равным). Кроме того, изнасилование было сложно доказать. Доказательством применения силы и несогласия жертвы служили физические свидетельства насилия на теле пострадавшей и ее крики, услышанные свидетелями, тогда как вагинальные травмы, нагноения и особенно передавшиеся венерические заболевания подтверждали, что проникновение имело место. Таким образом, само тело служило внешним признаком добродетельности жертвы: чем больше было синяков, рубцов и ран на теле девушки, тем сильнее было ее сопротивление, тем больше моральная правота жертвы и тем очевидней вина агрессора.

На протяжении эпохи Старого порядка юридический статус изнасилования с удивительным постоянством приравнивался к статусу кражи или преступления против собственности. Во Франции лишь в новом Уголовном кодексе 1791 года, основанном на революционных принципах равенства, изнасилование стало классифицироваться как «преступление против человека», в отличие от «преступлений против собственности». Однако забота о доказательствах по–прежнему лежала на женщине и случайных свидетелях. Необходимо было выступать против укоренившихся заблуждений, принимавшихся за «научный факт», согласно которым взрослую женщину нельзя изнасиловать против ее воли и беременность может наступать, только если она получает удовольствие от полового акта. Не только на протяжении описываемого периода, но и некоторое время спустя царило убеждение, что насилие бесчестит жертву больше, чем агрессора.

Заявления о беременности и приходские реестры помощи бедным изобилуют печальными историями сексуального и эмоционального злоупотребления. Нередко случалось, что изнасилованным женщинам из низших социальных слоев платили несколько монет, пытаясь выдать жертв за проституток. Легковерные, только что приехавшие из деревни служанки становились жертвами соблазнителей, беременели, их бросали наниматели, изгоняли из скупых приходов и не принимали в собственных семьях. Количество внебрачных детей говорит о сексуальной эксплуатации служанок: в Лангедоке между 1676 и 1786 годами 75 % незаконнорожденных были плодом соблазнения служанок, тогда как только 25 % связывались с расстроенными помолвками или изнасилованиями[374]. В XV и XVI веках ответственным за произошедшее считался мужчина, особенно если при рождении ребенка женщина называла его имя. Близость возможной смерти гарантировала, что она говорит правду из страха умереть во грехе. Но в XVIII веке ответственность перекладывалась на женщину, которая должна была обеспечить доказательства незаконного отцовства и добавить к ним свидетельства своей «невиновности». Система доказательств усложнилась: свидетели должны были подтвердить, что между преступником и жертвой разворачивался традиционный ритуал любовного общения, подтверждать предполагаемое намерение жениться, демонстрировать даже письма, которыми обменивались любовники. У потомства искали естественные признаки сходства между предполагаемым отцом и незаконнорожденным ребенком (вроде рыжих волос или «странностей», физических аномалий).

Мнения о том, почему количество внебрачных детей в Европе Старого порядка увеличивалось и уменьшалось, расходятся. В течение второй половины XVI века наблюдается существенный спад «незаконных» рождений: обычно в качестве причины называют влияние протестантской и католической Реформации и подавление сексуальности. Затем статистика показывает сильное увеличение рождений вне брака к середине XVIII века в Англии, а также во Франции и Италии в двух последних десятилетиях века. Существует множество объяснений[375] подобного скачка. Благодаря финансовому успеху молодежи в первые годы индустриализации росло число браков. Увеличение количества браков означает, что появляется больше пар, проходящих через период ухаживаний, — а значит, растут и шансы на то, что помолвка не закончится свадьбой. Нравы в зажиточных семействах изменились, младшим все чаще дозволялось жениться; брак перестал быть привилегией главного наследника и старшей дочери. Наряду с этим снизился возраст вступления в первый брак и у мужчин и у женщин. Незрелость девушек и юношей также увеличивала риск беременности. Наконец, не следует забывать, что часть мужчин, которые ухаживали за дамой, имели сексуальные отношения или жили с ней, не могли жениться по различным причинам — чаще всего из–за родственных ограничений, стесненности в средствах, социального неравенства или ухода из семьи предыдущего супруга или супруги. Случаи конкубината или бигамии не были редки, несмотря на незначительное число судебных свидетельств о них. Многие юные пары могли оказаться в ситуации Фрэнсис Стори и ее возлюбленного. Оба были слугами, жили в Лондоне в 1772–1773 годах и были помолвлены. Бедные люди не могли создать семью, а с рождением незапланированного ребенка оказались в тяжелой ситуации. Если бы мать положилась на общественное милосердие и начала работать в приходском workhouse (работном доме), чтобы прокормить ребенка, то разом потеряла бы и репутацию, и возможность найти работу в качестве служанки. Тогда молодые родители решили отдать свое дитя на попечение «Фаундлинг хоспитал»: они пообещали вернуться за ним, как только представится возможность пожениться[376].

Действительно, те, кто не имел возможности вести «законную» сексуальную жизнь в браке, вовсе не обязательно жили в одиночестве. В случае неудачи всех попыток достичь замужнего положения, они всегда могли присоединиться к «субкультуре незаконнорожденности», в которую входили матери внебрачных детей (нередко от разных отцов) или домохозяйства, где женщины жили в постоянном конкубинате. Целые семьи использовали эту репродуктивную стратегию, повторяя схему незаконнорожденности из поколения в поколение. Бедность могла заставить других молодых женщин без работы и перспектив замужества присоединиться к субкультуре платного секса, в которой они надеялись прожить, пока не представится возможность найти работу. В редких случаях девушка даже имела шанс сделать карьеру в этой области.