Решающая акция Германии: предложение пакта о ненападении (17 августа)
Решающая акция Германии: предложение пакта о ненападении (17 августа)
Германское правительство благодаря секретным сообщениям из лондонских правительственных кругов, поступившим через германское посольство, получило подробную информацию об этих переговорах[1054]. Гитлер и Риббентроп с величайшим вниманием наблюдали из Оберзальцберга за развитием событий. Чтобы самим не стать жертвой иностранных секретных служб, ими было дано указание переправлять всю важную информацию непосредственно через специальных курьеров[1055]. Они знали, что, помимо германского посольства в Москве, и другие хорошо информированные миссии Германии на первых порах высоко оценивали шансы на успех западных военных миссий в Москве[1056]. В то время как лондонский посол Дирксен тщетно добивался в министерстве иностранных дел приема у Риббентропа, поверенный в делах Тео Кордт сообщил министерству иностранных дел вечером 14 августа 1939 г., что отчет Уильяма Стрэнга о московских переговорах «звучит оптимистично: Советское правительство проявило столько знаков доброй воли к заключению договора, что уже нет никаких сомнений в том, что он будет подписан». Подготовка к военной части переговоров осуществляется по взаимному желанию «с величайшим ускорением». Единственная еще не принятая формулировка для определения «косвенной агрессии» может быть найдена «сравнительно легко» после совместного изучения стратегических возможностей[1057].
Когда это сообщение незадолго до полуночи 14 августа поступило в Берлин (ему могла предшествовать телефонная информация сходного содержания), Шуленбургу уже была отправлена телеграмма рейхсминистра: она содержала обширную инструкцию, сходную с большой неотправленной инструкцией от конца мая 1939 г., но шла гораздо дальше в территориальных уступках. Фридрих Гауе вторично совершенно неожиданно для себя был вызван к Риббентропу, на этот раз из отпуска. В Фушле он должен был переработать уже подготовленный текст, который «сводился к предложению о вступлении в политические переговоры с целью заключения договора»[1058]. После доработки текст был направлен для передачи в посольство в Москве, где Хильгер, дважды в течение того дня предупрежденный Вайцзеккером о предстоящем получении инструкции[1059], уже с вечера 14 августа договаривался о приеме посла наркомом иностранных дел. Посольство проявило немалую настойчивость, чтобы добиться 15 августа приема у В.М.Молотова[1060]. В конце концов прием был назначен на 20.00. В соответствии с советской точкой зрения «германское правительство еще раз проявило инициативу и сделало уже вполне официально решительный шаг»[1061].
Во время встречи Молотов, по словам Шуленбурга, был «как никогда общительным»[1062]. Шуленбург извинился за назойливость и сообщил о том, что ему известно, что Советское правительство заинтересовано в продолжении политических переговоров в Москве. Молотов, согласно записям Шуленбурга, подтвердил это. Затем Шуленбург зачитал инструкцию Риббентропа, заменив при этом некорректные, оскорбительные выражения более подходящими[1063]. Шуленбург, как явствует из советской записи беседы, заявил, что полученную им из Берлина инструкцию он должен изложить устно, но по поручению Риббентропа он просит доложить о ней Сталину. Поэтому зачитанный им текст был тут же переведен на русский язык и записан. Эта процедура, как об этом сказано в советской записи беседы, заняла 40 минут. (Русский перевод приложен к советскому протоколу.)
В полном соответствии с советской доктриной о мирном сосуществовании государств с различными идеологическими системами Риббентроп в своей инструкции предлагал Советскому правительству навсегда покончить с периодом внешнеполитической вражды. Он отрицал наличие каких бы то ни было агрессивных намерений Германии против СССР и повторял формулу о полностью согласованном урегулировании всех вопросов между Балтийским и Черным морями, таких, «как Балтийское море, Прибалтика, Польша, вопросы Юго-Востока и т.д.»[1064]. Риббентроп писал также об историческом повороте в отношениях между обоими народами во имя будущих поколений и не постеснялся перефразировать слова Бисмарка, высоко чтимые сторонниками идеи Рапалло в России: «В прошлом у обеих стран все шло хорошо, когда они были друзьями, и плохо, когда они были врагами». Он призывал убрать наслоения взаимного недоверия, подогревая одновременно советскую подозрительность в отношении «западных капиталистических демократий», являющихся «непримиримыми врагами как национал-социалистской Германии, так и Советской России». Они будут ныне вновь пытаться втянуть Россию в войну путем заключения военного союза против Германии — именно такая политика в 1914 г. поставила Россию на грань катастрофы. Поэтому «насущный интерес обеих стран заключается в том, чтобы избежать в будущем разрыва между Германией и Россией в интересах западных демократий».
И прежде всего «английское подстрекательство к войне в Польше требует, по его мнению, «скорейшего решения» территориальных проблем Восточной Европы», в противном случае могут возникнуть роковые последствия. В связи с этим Риббентроп заявлял о своей готовности «нанести краткий визит в Москву, чтобы от имени фюрера изложить его точку зрения господину Сталину», поскольку «обсуждение по обычным дипломатическим каналам» потребует слишком много времени. Он лично хотел бы в Москве «заложить фундамент окончательного очищения германо-русских отношений». Руководствуясь указанием, Шуленбург в конце концов попросил Молотова о соответствующей аудиенции у Сталина.
Молотов приветствовал содержание заявления, однако подчеркнул, в соответствии с записью Шуленбурга, что «осуществление визита рейхсминистра в Москву... (требует) тщательной подготовки, чтобы предполагаемый обмен мнениями принес результат». В записи Павлова отмечается, что, по мнению Молотова, «необходимо провести подготовку определенных вопросов, для того чтобы принимать решения, а не просто вести переговоры». По словам Шуленбурга, Молотов согласился, что «время не терпит», поскольку Советское правительство также не желает, чтобы «события поставили его перед совершившимися фактами», однако высказался за «предварительное выяснение и подготовку некоторых вопросов».
В состоявшейся затем беседе речь шла о планах правительства рейха. Молотов ошеломил Шуленбурга откровением о том, что уже в конце июня Советское правительство получило в Риме от Чиано информацию о существовании в Берлине некоего «плана Шуленбурга», предусматривающего улучшение германо-советских отношений на основе пакта о ненападении и совместного гарантирования Прибалтийских стран, содействие Германии в урегулировании взаимоотношений СССР с Японией, а также заключение широкого хозяйственного соглашения с СССР. Молотов спросил Шуленбурга, насколько данное сообщение из Рима соответствует действительности[1065]. «Шуленбург вначале сильно покраснел» (советская запись беседы). Этот вопрос поставил Шуленбурга в затруднительное положение: он знал, что его план получил в Берлине лишь ограниченную поддержку, и Чиано, вероятно, опирался на сообщения Россо о совместных (полуконспиративных) беседах. Он осторожно намекнул, что речь здесь, по-видимому, шла (в соответствии с записью Шуленбурга) о «комбинациях Россо». На вопрос Молотова, «не высосал ли Россо эти данные из пальца», он уклончиво ответил, что это «верно лишь относительно», и напомнил о том, что германская сторона «действительно желает улучшения германо-советских отношений». Между тем Шуленбург догадывался, что она преследует цели диаметрально противоположные его плану! В последнюю минуту советский собеседник задал ему опасный вопрос о двусмысленности этой дипломатической инициативы. А затем тактично и, может быть, не без оснований поставил риторический вопрос, «правильно ли информировал Россо свое правительство». В дальнейшем ходе разговора Молотов, продолжая развивать этот вопрос, заявил, что «Советскому правительству в настоящий момент прежде всего хотелось бы знать, существуют ли планы, о которых говорилось в сообщении Россо, или нечто подобное в действительности и вынашивает ли еще германское правительство подобные идеи. Он, Молотов, ознакомившись с сообщением из Рима, не нашел в нем ничего невероятного... У него сложилось впечатление, что в нем, должно быть, многое соответствует истине, поскольку эти мысли развиваются в том же направлении, которое выработалось у германской стороны уже несколько месяцев назад» (запись Шуленбурга).
В советской записи беседы сказано, что Молотов в связи со своим упоминанием «плана Шуленбурга» подчеркнул: важно «выяснить мнение германского правительства по вопросу о пакте ненападения». Шуленбург ответил, «что все то, о чем он говорил Россо в части Балтийского моря, возможного улучшения отношений СССР с Японией, нашло свое выражение в зачитанной им сегодня инструкции. Шуленбург (добавил), что его последние предложения еще более конкретны». Молотов подчеркнул, что «Германия до последнего времени не стремилась к улучшению взаимоотношений с СССР... мы, разумеется, приветствуем... сегодняшнее заявление посла... поскольку «план Шуленбурга» идет по той же линии... Шуленбург (спросил), можно ли пункты (его) «плана» принять за основу дальнейших переговоров. (Молотов ответил утвердительно и высказал пожелание), что теперь надо разговаривать в более конкретных формах». Тут же он вновь спросил Шуленбурга, сформировалось ли (также) у германского правительства определенное мнение по вопросу о пакте ненападения. «Шуленбург (ответил), что с Риббентропом этот вопрос пока не обсуждался. Германское правительство не занимает в этом вопросе ни положительной, ни отрицательной позиции. Тов. Молотов (заявил), что в связи с тем, что как Риббентроп, так и Шуленбург говорили об «освежении» и о пополнении действующих советско-германских соглашений, важно выяснить мнение германского правительства по вопросу о пакте ненападения или о чем-либо подобном ему».
Затем Шуленбург спросил, «следует ли рассматривать упомянутые т. Молотовым пункты как предпосылку для приезда Риббентропа». Молотов заявил, что он специально вызовет Шуленбурга и даст ему ответ на сегодняшнее заявление. Во всяком случае, по его мнению, перед приездом министра необходимо в качестве подготовки прояснить некоторые вопросы. Шуленбург сообщил, «что телеграфирует содержание сегодняшней беседы в Берлин, где подчеркнет особую заинтересованность Советского правительства в названных т. Молотовым пунктах». Он попросил Молотова ускорить ответ на инструкцию Риббентропа.
В донесении, направленном в министерство иностранных дел, в котором «план Шуленбурга» не упоминается, посол относит слова Молотова к Россо. «Молотов повторил, что его в первую очередь интересует ответ на вопрос, имеется ли у германской стороны желание конкретизировать пункты, приведенные в сообщении Россо. Так, например, Советское правительство хотело бы знать, видит ли Германия реальные возможности... воздействовать на Японию. И далее, как обстоят дела с идеей заключения пакта о ненападении? —добавил буквально Молотов». Молотов закончил беседу констатацией, что если германское правительство при данных условиях разделяет желание заключить пакт о ненападении, «то по этому вопросу следует прежде провести конкретные переговоры». Лишь при таких условиях можно говорить о визите Риббентропа.
Решающим в этой беседе было то, что Советское правительство резко изменило позицию, впервые высказав свои пожелания. Они были конкретны, точны и заключались в следующем:
— пакт о ненападении с Германией,
— совместные гарантии нейтралитета Прибалтийских государств,
— отказ Германии от разжигания японской агрессии и вместо этого оказание влияния на Японию с целью прекращения ею пограничной войны,
—заключение соглашения по экономическим вопросам на широкой основе[1066].
Изменение позиций советской стороны отразилось также в утверждении Молотова (зафиксированном лишь в записи Шуленбурга), что Советское правительство теперь убедилось в том, что «правительство Германии имеет действительно серьезные намерения внести изменения в свое отношение к Советскому Союзу», причем сделанное в этот день Шуленбургом заявление он оценил как «решающее»[1067].
В письме от 16 августа, доставленном Хервартом в Берлин, посол Шуленбург сообщал статс-секретарю о своем удовлетворении беседой[1068]. Тот факт, что рейхсминистр сам предлагает свой визит, по-видимому, льстит Советскому правительству, которое тщетно добивалось высокопоставленного партнера по переговорам с английской стороны. Послу показалось примечательной «во вчерашних высказываниях господина Молотова удивительная умеренность в его требованиях к нам». Он отметил в качестве значительного момента советское желание заключить с Германией пакт о ненападении. В отношении Японии Молотов довольствовался лишь пожеланием, чтобы германское правительство оказало содействие советско-японскому примирению. Однако в вопросе Прибалтики не последовало никаких уточнений советских пожеланий. В настоящий момент, заключил посол, дело действительно выглядит таким образом, «что мы добились в здешних переговорах желаемого успеха».
Гитлер и его министр иностранных дел «как на иголках»[1069] ожидали в Берхтесгадене результата этой беседы. Отчет Шуленбурга от 16 августа был истолкован таким образом, что Советское правительство «в принципе не отклонило мысли о том, чтобы поставить немецко-русские отношения на новую политическую основу, однако высказалось в том смысле, что до начала прямых переговоров потребуется длительное изучение и дипломатическая подготовка»[1070]. Эту позицию Советского правительства Гитлер счел неудовлетворительной. Немедленно в 14 час. 30 мин. того же дня он дал указание направить новое послание Молотову, «в котором высказывалось настойчивое пожелание германской стороны о немедленном начале переговоров»[1071]. Уже в послеобеденные часы того же 16 августа новая инструкция из Оберзальцберга была срочно направлена в бюро статс-секретаря на Вильгельмштрассе, а оттуда в германское посольство в Москве[1072]. B 10 часов 17 августа Шуленбург через Хильгера вновь попросил аудиенции у Молотова с замечанием, что хотел бы в дополнение к вчерашнему посланию рейхсминистра «сообщить только что полученную из Берлина инструкцию, которая касается поставленных Молотовым вопросов»[1073].
Когда телефонный звонок Хильгера раздался в особняке на Спиридоновке, там как раз собирались члены военных миссий на свое шестое и пока заключительное заседание. Назначенное на 10.00, оно началось лишь в 10 час. 07 мин. За эти семь минут Молотов, по-видимому, по телефону сообщил в Кремль Сталину о содержании разговора с советником Хильгером. Сталин взвесил значение сообщения, которое он в связи с обстоятельствами, возможно, оценил достаточно высоко, и отдал два распоряжения:
— Ворошилову он дал указание во время первого заседания этого дня решительно потребовать от западных военных миссий ответа на «кардинальный вопрос»; Советское правительство вплоть до этого дня еще не совсем исключало возможность коренного поворота в переговорах, но с этого момента его ожидания сократились до минимума.
— Молотов получил указание в конце дня принять и выслушать германского посла. При таких обстоятельствах Шуленбургу была предоставлена аудиенция у Молотова в 20.00.
В этот день Ворошилов поставил дальнейшие переговоры в зависимость от поступления полномочий британской миссии и ответа на советский «кардинальный вопрос». На западные делегации заметного воздействия это не произвело. Если смотреть с советских позиций, то советская делегация должна была «поистине набраться терпения», чтобы и дальше заниматься поднятыми западной стороной частными вопросами. «Вопрос Ворошилова все еще без ответа... Теперь уже ничто не может убедить советских делегатов в том, что можно рассчитывать на положительный ответ Англии и Франции»[1074]. В 13 час. 43 мин. Ворошилов прервал переговоры. Следующее заседание было назначено на 21 августа.
В результате британский посол в Варшаве сэр У. Кеннард получил наконец 17 августа от британского правительства указание поддержать усилия его французского коллеги Ноэля, направленные на то, чтобы склонить польское правительство к согласию на проход советских войск через польскую территорию. При этом его внимание обращалось на «опасность германо-советского соглашения в ущерб Польше и Румынии, что привело бы к срыву проходящих в настоящее время переговоров в Москве»[1075]. В этих предупреждениях чувствуется влияние информации, поступавшей в западные посольства в Москве из посольства Германии. Английская дипломатия пришла в движение.
После переноса переговоров руководители советской делегации отправились на доклад к Сталину. Н.Г.Кузнецов рассказывает, что при докладе И.В.Сталину они услышали от него, что он не считает намерения англичан серьезными. Как сообщил Кузнецов Безыменскому, до 16 августа Советское правительство еще взвешивало все «за» и «против»[1076]. Похоже, что при обсуждении со Сталиным и Молотовым, состоявшемся после военных переговоров 17 августа, окончательный верх взяло «против»: во второй половине дня 17 августа, заслушав доклады военных, Сталин принял решение использовать наступивший в военных переговорах перерыв для проверки реальности германских предложений. Отпустив военных, Сталин, который был известен германскому посольству как мастер быстрых и точных формулировок[1077], продиктовал правительственное заявление, которое Молотов дол жен был зачитать и передать германскому послу, если, как ожидалось, германское правительство в новой инструкции своему послу остановится на поставленных передним 15 августа вопросах. Это заявление представляло собой чрезвычайно трезвый и лишь условно положительный ответ на чрезмерные любезности германской стороны. Сталин, которого, как писал Майский, «политика Чемберлена и Даладье вынудила изменить свой внешнеполитический курс, начал этот неизбежный поворот спокойно, трезво, хладнокровно, без излишней поспешности»[1078].
В своей инструкции от 16 августа, которую Шуленбург должен был лишь зачитать, но не передавать, Риббентроп пошел навстречу всем пожеланиям Советского правительства, изложенным в «плане Шуленбурга». Уверяя, что «выдвинутые господином Молотовым пункты... (совпадают) с желаниями Германии» (при оглашении инструкции Шуленбург подчеркнул этот момент), он сообщал, что может дать следующие обещания[1079]:
— Германия готова заключить не подлежащий расторжению пакт о ненападении на 25 лет, срок для такого рода договоров по тем временам необычно длинный;
— она готова «дать совместные с Советским Союзом гарантии Прибалтийским государствам» (здесь, как говорится в советской записи, Шуленбург заметил, что «пункт о совместной гарантии Балтийских государств включен в этот ответ потому, что, как кажется германскому правительству, Советское правительство желает этого»);
— она готова «употребить свое влияние для улучшения и консолидации советско-японских отношений». (Здесь, как следует из советской записи, Шуленбург прервал чтение инструкции и заметил: «Мы... не совсем поняли т. Молотова, повторял ли он в беседе 15 августа план, изложенный Россо, или выразил этим и желание самого Советского правительства. Германское правительство, внося это, думало, что пойдет навстречу желаниям Советского правительства...Тов. Молотов (заявил), что этот пункт нуждается в уточнении».)
Во второй части инструкции содержался недвусмысленный пассаж: «Фюрер считает, что, принимая во внимание нынешнее положение и возможность наступления серьезных событий в любой момент (прошу сказать г-ну Молотову, что Германия не намерена долго терпеть польские провокации), желательно принципиально и быстро прояснить советско-германские отношения, позиции обеих сторон по актуальным вопросам. Поэтому я готов самолетом прибыть в Москву в любое время после пятницы, 18.8, с полномочиями от фюрера вести переговоры по всему комплексу германо-советских вопросов и, если это потребуется, подписать соответствующие договоры». В дополнение к оглашенной инструкции Шуленбург попросил Молотова — как об этом сказано в советской записи беседы — «согласно полученному им в частном порядке указанию... начать переговоры с Риббентропом на этой или следующей неделе... Шуленбург (попросил) ускорить ответ».
После этого, не вдаваясь подробно в содержание инструкции, Молотов заявил, что может уже сегодня вручить письменный ответ Советского правительства на германские предложения от 15 августа. И добавил, что Сталин следит (в записи Шуленбурга — «следит с большим интересом») за переговорами и поддерживает (у Шуленбурга — «полностью поддерживает») ответ Молотова.
В советском ответе говорилось, что Советское правительство приняло к сведению переданное 15 августа заявление о желании германского правительства улучшить отношения. «До последнего времени Советское правительство, учитывая официальные заявления отдельных представителей германского правительства, имевшие нередко недружелюбный и даже враждебный характер в отношении СССР, исходило из того, что германское правительство ищет повода для столкновений с СССР, готовится к этим столкновениям и обосновывает нередко необходимость роста своих вооружений неизбежностью таких столкновений. Мы уже не говорим о том, что германское правительство, используя так называемый антикоминтерновский пакт, стремилось создать и создавало единый фронт ряда государств против СССР, с особой настойчивостью привлекая к этому Японию». Вполне понятно, что такая политика вынуждала Советское правительство «принимать серьезные меры к подготовке отпора против возможной агрессии в отношении СССР со стороны Германии и, значит, принимать участие в деле организации фронта обороны ряда государств против такой агрессии». Затем следовало (выделение автора):«Если, однако, теперь германское правительство делает поворот от старой политики в сторону серьезного улучшения политических отношений с СССР, то Советское правительство может только приветствовать такой поворот и готово, со своей стороны, перестроить свою политику в духе ее серьезного улучшения в отношении Германии».
Далее шло повторение принципа мирного сосуществования и утверждение, что для установления новых, улучшенных политических отношений уже сейчас возможны серьезные практические шаги в этом направлении: первым шагом «могло бы быть заключение торгово-кредитного соглашения», а «вторым шагом через короткий срок могло бы быть заключение пакта о ненападении или подтверждение пакта о нейтралитете 1926 г. с одновременным принятием специального протокола о заинтересованности договаривающихся сторон в тех или иных вопросах внешней политики с тем, чтобы последний представлял органическую часть пакта». Это было первое советское упоминание «специального протокола». Что же имелось в виду?
Последовавший далее обмен мнениями вносит в этот вопрос некоторую ясность. Вначале, как об этом сказано в советской записи, Молотов вновь старался выиграть время, интерпретируя советский ответ в том смысле, «что прежде, чем начать переговоры об улучшении политических взаимоотношений, надо завершить переговоры о кредитно-торговом соглашении». (Согласно записи Шуленбурга, он добавил: «Что начато, нужно непременно закончить».) «Это будет первым шагом... Вторым шагом будет являться либо подтверждение договора 1926 г., что имел, очевидно, в виду Шуленбург... или заключение договора о ненападении плюс протокол по вопросам внешней политики, в которых заинтересованы договаривающиеся стороны... Затем т. Молотов задает вопрос, как оценивает Шуленбург перспективы первого и последних шагов. Что касается кредитно-торговых переговоров, отвечает Шуленбург, то у него складывается впечатление, что соглашение не сегодня-завтра состоится. О втором шаге Шуленбург телеграфирует в Берлин и запросит проект договора. Но Шуленбург усматривает трудности в дополнительном протоколе».
На это Молотов сказал, «что надо иметь проект пакта о ненападении или подтверждение старого договора о нейтралитете. Необходимо сделать то или другое по выбору германского правительства. Хорошо бы получить схему пакта и тогда можно перейти к протоколу».
Шуленбург сказал, «что будь то заключение нового пакта о ненападении или подтверждение старого договора о нейтралитете, речь может идти лишь об одном параграфе». (Он думал при этом о заявлении СССР об отказе от применения силы, чего хотела немецкая сторона.) «Центр же тяжести, по его мнению, будет лежать в протоколе, и поэтому желательно получить от Советского правительства хотя бы эскиз протокола. Протокол будет иметь важное значение, подчеркивает Шуленбург, так как при его составлении всплывут такие вопросы, как вопрос о гарантии Прибалтийским странам и пр. Тов. Молотов говорит, что он не располагал ответом германского правительства по поводу пакта о ненападении, вопрос о котором раньше германским правительством вообще не ставился. Надо рассмотреть сегодняшний ответ. Вопрос же о протоколе пока не детализируется. При его составлении как германской, так и советской стороной будут, между прочим, рассмотрены вопросы, затронутые в германском заявлении 15 августа. Инициатива при составлении протокола должна исходить не только от советской, но и от германской стороны. Естественно, что вопросы, затронутые в германском заявлении 15 августа, не могут войти в договор, они должны войти в протокол. Германскому правительству следует обдумать это. Надо полагать, что договор будет содержать четыре-пять пунктов, а не один, как думает Шуленбург. Шуленбург заявляет, что он не сомневается, что германское правительство готово дать проект пакта. Заведующий правовым отделом МИД блестяще справится с такой задачей, как составление проекта договора. Но он, очевидно, встретит затруднения при составлении протокола, и поэтому желательно для облегчения его работы иметь предварительную наметку того, что он должен содержать. Например, остается открытым вопрос о гарантиях Прибалтийским странам. Может быть, в протоколе надо отразить заявление 15 августа, в котором сказано, что Германия учтет интересы СССР в Балтийском море?»
Молотов ответил, «что содержание протокола должно быть предметом обсуждения. Торговое соглашение находится уже в стадии завершения, надо готовить проект пакта о ненападении или подтверждение договора 1926 г., и в процессе рассмотрения этого можно будет подойти к более конкретным вопросам о содержании протокола. Шуленбург обещает запросить в Берлине проект договора. Что касается протокола, то он будет просить составить [его ] на основе германского заявления 15 августа, внеся туда общую формулу об учете Германией интересов в Балтике».
В записи Шуленбурга говорится, что он выразил мысль о том, что в Москве Риббентроп сможет «заключить такой протокол, в который могли бы войти и упоминавшиеся вопросы, а также новые, которые еще, возможно, возникнут». И все же мысли советских руководителей вновь и вновь возвращались к протоколу. Молотов, согласно советской записи, с большой сдержанностью отвечал: «Вопрос о протоколе, который должен являться неотъемлемой частью пакта, является серьезным вопросом. Какие вопросы должны войти в протокол, об этом должно думать германское правительство. Об этом мы также думаем. Советское правительство считается с мнением германского правительства, что нельзя откладывать на длительный срок вопросы, которые мы обсуждаем. Но перед приездом Риббентропа надо получить уверенность, что переговоры обеспечат достижение определенных решений».
Как сообщал в Берлин Шуленбург, Советское правительство опасалось «внимания, которое привлекла бы к себе такая поездка», и предпочитало «проделать практическую работу без большого шума», а подобная поездка требует «основательной подготовки». Неоднократные возражения Шуленбурга Молотов отклонил. Он предложил, чтобы германская сторона немедленно занялась разработкой «проектов пакта о ненападении или обновления договора о нейтралитете, а также проектом протокола», «тем же займется и советская сторона».
Вновь с нетерпением ожидали ответа Шуленбурга в Оберзальцберге. Его отчет, датированный утром 18 августа, принес новое разочарование: беседы с Молотовым «шли не в том направлении»[1080]. В эфир было немедленно направлено новое указание. Уже вечером 18 августа посол получил поручение Вайцзеккера «завтра утром, в субботу, договориться об аудиенции у Молотова и принять все меры к тому, чтобы Вы были приняты в первой половине дня»[1081]. Вслед за этим рано утром 19 августа Шуленбург получил инструкцию, которая предписывала ему добиться «немедленной беседы с господином Молотовым и использовать все средства, чтобы эта беседа состоялась без малейшего промедления». В этих словах содержался упрек послу, которого Риббентроп подозревал в медлительности при выполнении его указаний.
Нарком иностранных дел принял посла в субботу, 19 августа, в 14 часов[1082]. После новых извинений за эту настойчивость, с которой он добивался беседы, посол проинформировал Советское правительство о чрезвычайном обострении положения и о возможности конфликта в ближайшее время. Риббентроп надеется добиться ясности в отношениях между СССР и Германией — как это говорится в советской записи — еще до его возникновения, так как «во время конфликта это сделать будет трудно». В Германии считают, что первый шаг в значительной степени сделан. «В вопросы взаимной гарантии Прибалтийских стран, пакта о ненападении, влияния на Японию также внесена ясность. И поэтому Риббентроп придает большое значение своему приезду и считает нужным со всей быстротой приступить ко второму этапу. Риббентроп имел бы неограниченные полномочия Гитлера заключить всякое соглашение, которого бы желало Советское правительство». (По его указанию Шуленбург говорил о «немедленной поездке» Риббентропа, который мог, обладая «неограниченными полномочиями, данными ему фюрером... исчерпывающим образом и до конца урегулировать весь комплекс вопросов».) В ходе дальнейшей беседы, когда Молотов вначале отказался дать согласие на немедленный визит, Шуленбург, который все время «настаивал на приезде Риббентропа» (советская запись Павлова), подчеркнул, что «и Гитлер придает (приезду) громадное значение. Риббентроп смог бы заключить протокол, в который бы вошли как упоминавшиеся уже вопросы, так и новые, которые могли бы возникнуть. Время не терпит», — добавил Шуленбург.
Такой нажим наложил отпечаток на весь характер беседы: пакт о ненападении не требует «длительной подготовки» (Шуленбург), вопрос об этом пакте «представляется ясным и простым» (Павлов). Германское правительство имеет в виду «следующие два пункта»[1083]:
«1) германское правительство и Советское правительство обязуются ни в коем случае не прибегать к войне или иным способам применения силы;
2) этот договор вступает в силу немедленно и действует без денонсации в течение 25 лет».
С технической точки зрения это был лишь рудимент пакта о ненападении[1084], а по содержанию — в лихорадочной спешке состряпанное заявление о неприменении силы, которое должно было выглядеть вызовом самолюбию любого цивилизованного государства. Развязность грубой поделки подчеркивалась еще и обещанием Риббентропа «при устных переговорах в Москве уточнить детали и в случае необходимости пойти навстречу русским пожеланиям». Он мог также «подписать специальный протокол, регулирующий интересы сторон, например урегулирование сфер интересов в районе Балтийского моря, вопросов Прибалтийских государств и т.д.». Это было первое упоминание понятия «сфера интересов» в рамках немецких усилий в борьбе за нейтралитет СССР. Это понятие было применено в довольно точном смысле английской стороной во время проходивших в течение тех же недель англо-германских переговоров об урегулировании отношений, а теперь позаимствовано германской стороной без какого-либо уточнения.
Поэтому неудивительно, что Молотов, как говорится в записи Павлова, спросил, «неужели весь договор состоит только из двух пунктов». При этом он заметил, что существуют «типичные договоры» такого рода, которые можно было бы использовать и в этом случае. «Шуленбург отвечает, что он ничего не имел бы против использования этих пактов. Гитлер готов учесть все, чего пожелает СССР». Далее Шуленбург высказал свое убеждение в том, что и «при составлении протокола также не должно встретиться затруднений», поскольку правительство рейха готово «идти навстречу всем желаниям Советского правительства».
При передаче этой инструкции посол действительно должен был настаивать «на скорейшем осуществлении» визита и «соответственно противодействовать новым русским возражениям». В ней было весьма недвусмысленно указано послу: «Вы должны иметь в виду тот решающий факт, что возникновение в ближайшее время открытого германо-польского конфликта возможно и что мы поэтому очень заинтересованы в том, чтобы мой визит в Москву состоялся немедленно». Как докладывал Шуленбург поздним вечером 19 августа в Берлин, он действительно выполнял инструкцию, и советские документы это подтверждают[1085]: он все время пытался убедить Молотова, что приезд Риббентропа является единственным средством, чтобы, по его словам, «добиться ускорения, настоятельно диктуемого политической обстановкой». Однако в Берлине с замешательством констатировали, что и в этой беседе, «несмотря на все усилия, соглашения достигнуто не было»[1086].
Осторожные вопросы Молотова множились по мере возрастания нажима со стороны Шуленбурга. Молотов, согласно записи Шуленбурга, заявил, что Советское правительство «понимает намерения», связанные с приездом Риббентропа, «однако оно продолжает придерживаться мнения, что пока еще невозможно даже приблизительно наметить дату визита, поскольку он требует основательной подготовки. Это касается как пакта о ненападении, так и содержания подлежащего одновременному заключению протокола». Германский проект пакта о ненападении Молотов деликатно оценил как «ни в коем случае не исчерпывающий». Советское правительство хотело бы, «чтобы в основу пакта о ненападении с Германией в качестве образца был взят один из многих пактов о ненападении, заключенных Советским правительством с другими странами (например, с Польшей, Латвией, Эстонией и т.д.). Он предоставляет германскому правительству самому выбрать то, что оно сочтет подходящим». Затем Молотов долго говорил о протоколе. Содержание протокола он назвал «серьезным вопросом» и подчеркнул, что о конкретных пунктах в первую очередь «должно думать германское правительство». Советское правительство также ожидает точных данных от германской стороны. Молотов подчеркнул принципиальный для советской стороны характер принимаемых решений, стоявший в резком контрасте с продиктованными тактическими соображениями стремлением Германии к заключению пакта. «Отношение Советского правительства к договорам, которые оно заключает, очень серьезно, оно выполняет принимаемые на себя обязательства и ожидает того же от своих партнеров по договорам». Как следует из советской записи, «Молотов, подчеркивая серьезность, с которой мы относимся к этим вопросам, заявляет, что мы что говорим, то и делаем. Мы не отказываемся от своих слов и желали бы, чтобы германская сторона придерживалась бы той же линии». Молотову, кроме того, захотелось узнать, «можно ли объяснить желание германского правительства ускорить настоящие переговоры тем, что германское правительство интересуется вопросами германо-польских отношений, в частности Данцигом. Шуленбург отвечает утвердительно, добавляя, что именно эти вопросы являются исходной точкой при желании учесть интересы СССР перед наступлением событий. Шуленбург считает, что подготовка, о которой говорил Молотов, уже закончена, и подчеркивает, что они готовы идти навстречу всем желаниям Советского правительства».
На все аргументы Шуленбурга «Молотов оставался явно непоколебимым» (запись Шуленбурга). Он отметил, что не сделан еще даже первый шаг, еще не заключен торговый договор. Прежде должно быть подписано соглашение о торговле, опубликование которого «должно произвести важное внешнее воздействие. А потом очередь дойдет до пакта о ненападении и протокола». Он отпустил посла с замечанием, что сообщил ему точку зрения Советского правительства и что «добавить ничего не имеет». Как отмечал принимавший участие в беседе в качестве переводчика советник посольства Хильгер, несмотря на неограниченную готовность к уступкам германского правительства, Молотов «окопался» за необходимостью заручиться дополнительными инструкциями своего правительства (Сталина), получить уточненные данные о пунктах, которые было необходимо включить в протокол[1087].
Шуленбург и Хильгер покинули Молотова примерно в 15 часов после часовой беседы «безрезультатно»[1088]. В 15.30 в тот же день, 19 августа, в посольство поступило телефонное сообщение из Народного комиссариата иностранных дел, что посла просят вновь посетить Молотова в Кремле в 16 час. 30 мин. Во время этого визита нарком иностранных дел сообщил послу о том, что проинформировал свое правительство (то есть Сталина) о содержании последней беседы. Для облегчения работы он передал послу советский проект договора. После того как текст проекта был зачитан, Молотов сообщил, что Риббентроп мог бы приехать 26 — 27 августа, после подписания соглашения о торговле и кредитах[1089]. Молотов завершил беседу замечанием: «Вот это уже конкретный шаг!»[1090]
Германская сторона объясняла этот происшедший менее чем в течение часа поворот в позиции Молотова внезапным вмешательством Сталина[1091]. На это можно возразить, поскольку Сталин, учитывая чрезвычайную напряженность обстановки, безусловно, ежедневно после происходивших бесед выслушивал отчеты Молотова. Поэтому возникает вопрос, почему он во второй половине этого дня, 19 августа, а не раньше дал свое принципиальное согласие на приезд Риббентропа, распорядился передать уже, возможно, заранее подготовленный проект договора и уполномочил советское торгпредство в Берлине подписать торгово-экономическое соглашение.
Ответ на этот вопрос, помимо чрезвычайно определенного и все более неотложного характера сделанных в этот день германских предложений, лежит, с одной стороны, в осведомленности Сталина о безуспешных англо-французских усилиях относительно права прохода советских войск через польскую территорию и, с другой стороны, в осложнениях положения СССР на Дальнем Востоке. 19 августа стало очевидным, что объединенные к этому времени попытки английской и французской дипломатии в Варшаве побудить польское правительство и генералитет пойти на уступки в вопросе возможного пропуска советских войск потерпели провал. Вечером 19 августа польский министр иностранных дел Бек окончательно сообщил французскому послу Ноэлю об отрицательной позиции своего правительства, охарактеризовав в качестве «непреложного принципа политики Польши... запрет каким бы то ни было иностранным войскам»[1092] использовать для прохода ее территорию. Несмотря на дальнейшие интенсивные усилия французской стороны, ожидать изменения польской позиции не приходилось.
До этого времени Сталин, по выражению Шнурре, «медлил» давать указание о подписании уже парафированного торгово-кредитного соглашения, то есть сделать первый шаг на пути дальнейшего германо-советского сближения. «Он использовал торгово-кредитное соглашение в качестве тормоза, выжидая, не сможет ли он еще заключить соглашение с англичанами и французами. 19 августа последовал отказ поляков. Лишь после этого Сталин убрал барьер. В ночь с 19-го на 20-е он дал указание подписывать»[1093].
Этим подписанием Сталин предоставил для Красной Армии определенную передышку на Западе. Потому что на восточной границе СССР, на японо-монгольском фронте, Генштаб именно в этот момент завершил последние приготовления к первому контрнаступлению Красной Армии. В момент подписания в Берлине торгово-кредитного соглашения советские военно-воздушные силы приступили к самой до той поры широкой боевой операции на японской границе. 20 августа 1939 г. началось большое советское наступление. Это было дорогостоящее и рискованное предприятие. Военная разгрузка Красной Армии на Западе была так же важна, как была желательна дипломатическая разгрузка на Востоке в смысле оказания влияния Германии на Японию.
Симптомом большой озабоченности Сталина, вызванной военной эскалацией на Дальнем Востоке, явился тот факт, что именно в эти напряженные и богатые событиями дни он нашел возможным опубликовать опровержение ТАСС. Внешне он устранял с пути балласт, способный затруднить прерванные военные переговоры. 19 августа «Правда» опубликовала[1094], а 20 августа «Известия»[1095] повторили заявление ТАСС, в котором Советское правительство опровергало сообщение ведущих польских газет о будто бы возникших между западными делегациями и советской миссией на военных переговорах в Москве разногласиях якобы по поводу советского требования о западной помощи в случае развязывания войны на Дальнем Востоке. ТАСС это сообщение категорически опровергло, заявив, что оно является сплошным вымыслом, однако не преминуло добавить, что существующие на самом деле разногласия касаются совсем другого вопроса. Таким образом, признавалось наличие разногласий в нарушение договоренности о сохранении секретности переговоров. На следующей встрече военных миссий 21 августа советская миссия не без основания была привлечена к ответственности западной стороной[1096]. Сталин должен был иметь очень основательные причины для публикации опровержения ТАСС, которые не имели непосредственного отношения к Германии, поскольку уже возникший прямой контакт мог предоставить и иные возможности передачи информации. В широком смысле это опровержение ТАСС было адресовано Японии, где, по советским предположениям, германское правительство к этому времени уже зондировало условия улаживания ее конфликта с СССР.
Надежда на сдерживание японской агрессии стояла в центре советского проекта пакта о ненападении[1097]. В основу этого проекта были положены предыдущие советские пакты о ненападении. Он состоял из пяти статей и постскриптума, в котором упоминался «особый протокол», который объявлялся «составной частью пакта».
Статья 1 содержала взаимный отказ от применения насилия первым, от агрессивного действия или нападения одного государства на другое как отдельно, так и совместно с другими державами. Таким образом, Советский Союз оставил за собой право на оборонительную военную акцию по обузданию германской агрессии отдельно или совместно с другими державами (например, в духе начавшихся военных переговоров, чисто оборонительный характер которых постоянно подчеркивался Советским правительством).
Статья 2 запрещала договаривающимся странам в какой-либо форме поддерживать третью державу, делающую одного из партнеров «объектом насилия или нападения». Эта статья сводилась к отмене антикоминтерновского пакта, поскольку Германия обязывалась отказаться от какой-либо «поддержки» Японии. Советское правительство, несомненно, планировало расширить этот пункт в «особом протоколе» до активного воздействия Германии в положительном смысле на Японию. Нападение какой-либо «третьей державы» на Германию представлялось маловероятным. А советская поддержка третьей державы, ставшей объектом германского насилия, таким образом, не исключалась.
Статья 3 содержала оговорку о консультациях при возникновении споров или конфликтов, причем в необходимых случаях должны были создаваться комиссии по урегулированию конфликта.
В Статье 4 оговаривался пятилетний срок действия договора с автоматическим продлением на следующие пять лет.
В Статье 5 предлагалось вступление договора в силу лишь после его ратификации, которая должна была произойти в возможно короткий срок.
Это были, как отмечала с некоторым разочарованием германская сторона, в общем, «обычные условия» пактов о ненападении эры Келлога — Бриана[1098]. Правда, в одном существенном пункте советский проект отходил от классической формы, делая уступку агрессивному государству Гитлера: Статья 2 проекта очень характерно отличалась от соответствующей статьи Берлинского договора 1926 г.: там обязательство нейтралитета обусловливалось «миролюбивым образом действий» партнера по договору, теперь же в советском проекте этого условия не было. Правда, в формулировке предусматривалось, что обещание вступало в силу лишь в том случае, когда другая договаривающаяся сторона становилась «объектом» агрессии, а это означало, что «акт насилия» или «нападение» от нее исходить не могли. Советское правительство, по-видимому, сочло излишним придерживаться условия о «мирном поведении», учитывая явно воинственное поведение германского правительства. Таким образом, однако, широко открывались двери для любого нападения Германии, «спровоцированного» якобы актом насилия со стороны третьей державы[1099].