Второй германский зондаж: Шнурре — Астахов

Второй германский зондаж: Шнурре — Астахов

Отставка Литвинова вывела хорошо информированные полити­ческие и военные службы из состояния оцепенения, в котором они пре­бывали после того, как стали известны планы Гитлера в отношении Польши (план «Вайс»). Они теперь надеялись на то, что, увольняя Лит­винова, Сталин тем самым давал понять, что согласен договориться с Гитлером. А с этим уменьшалась опасность войны на два фронта с уча­стием всей Европы при нападении Германии на Польшу. Такое по­нимание действий Сталина сразу же побудило к активному политическому и военному планированию. Ускорилась работа над те­кущими планами, дополнительный стимул появился у сторонников политических договоренностей с Россией. 7 марта изменения в обста­новке констатировал и генеральный консул Италии в Берлине Ренцетти, в течение нескольких месяцев внимательно наблюдавший за происходившими событиями[572]. Теперь военные, политические и про­мышленные круги начали интенсивно изучать возможности, искать пути к взаимопониманию с Россией. Даже те, кто всего несколько не­дель назад отвергал саму мысль о нормализации отношений с Москвой, теперь все больше свыкались с такой возможностью. Как стало извест­но Ранцетти, в течение нескольких предшествовавших месяцев над проблемой германо-советских отношений с соблюдением строжайшей тайны работала небольшая группа высших офицеров с привлечением отдельных экономических экспертов. В условиях обострения кризиса последних недель работа группы активизировалась. И вот теперь ее предложения оказались услышанными.

По сведениям, полученным английским военным атташе в Берлине Мэсон-Макфарлейном, некоторые службы вермахта предпринимали энергичные усилия для того, чтобы расчистить путь к военному союзу с Россией. И хотя перспектива крупномасштабной войны на два фронта казалась им малопривлекательной, они были готовы отправиться в по­ход, «если Россия, даже оставаясь нейтральной, приняла бы их правила игры»[573]. По слухам из Берлина, Гитлер уделял данной проблеме все больше внимания. Лица из ближайшего окружения (например, гауляйтер восточной Пруссии Эрих Кох), уже в течение нескольких не­дель (по-видимому, с момента подписания директивы к плану «Вайс») знали о его намерении добиться соглашения с Россией[574].

Мемуарная литература, какой бы сомнительной она ни казалась, содержит свидетельства о том, что случай с Литвиновым в отличие от до­клада Сталина на XVIII съезде ВКП (б) вызвал мгновенную реакцию в непосредственном окружении Гитлера. «Внезапное отстранение Лит­винова произвело на Гитлера должное впечатление»[575]. Адъютант фюрера вспоминает, что Гитлер в замене еврея на посту наркома иностранных дел Молотовым усмотрел «сигнал из Москвы о том, что и Сталин заинтересован в изменении советской политики в отношении Германии»[576]. Причины такой заинтересованности Гитлер якобы видел в экономической слабости СССР и в потребности Сталина избавиться от «польского фактора неопределенности». С точки зрения Гитлера, одна­ко,— и это явственно проступало в описании размышлений фюрера его адъютантом—интересы Германии в значительной степени преобладали над двигавшимися в том же направлении соображениями Сталина. В наших интересах, говорил Гитлер своему адъютанту, «договориться с Россией, поскольку тем самым мы сможем изолировать Польшу и устра­шить Англию. Главная задача—избежать войны с Англией. Германия тоже не готова к борьбе не на жизнь, а насмерть». Поэтому сразу же после получения известия об отставке Литвинова последовали новые уста­новки для пропаганды и печати; в них предписывалось незамедлительно прекратить всяческую критику Советского Союза и большевизма, уважительно отнестись к новому наркому, чье «еврейское родство» (жена Молотова, Жемчужина, была еврейкой) в отличие от предшественника упоминать не разрешалось[577].

В информации, переданной 6 мая Боденшацем Штелину, также го­ворилось о том, что Гитлер намерен добиваться соглашения с Россией и что «на Востоке что-то готовится». Начальник Штелина Кулондр, про­анализировав эти и другие циркулировавшие в эти дни в правительст­венных кругах сообщения, пришел 7 мая к следующим выводам[578]:

«1.... Фюрер твердо решил обеспечить возвращение Германии Дан­цига и польского коридора.

— Проявляя терпение и осторожность, фюрер подойдет к этому во­просу не прямо, поскольку ему известно, что Франция и Англия не от­ступят и что коалиция, с которой придется столкнуться, окажется слишком сильной. Он станет маневрировать, ожидая своего часа.

— Поэтому фюрер постарается договориться с Россией. Придет день, когда он достигнет своих целей, причем таким образом, что у со­юзников «не будет никакой причины или даже намерения вмешаться». Может быть, тогда мир увидит четвертый раздел Польши...

— Третий рейх не станет воевать до тех пор, пока не обеспечит себе полную экономическую автаркию...

— ...Позиция Японии помогла повернуть Гитлера к России...»

В планируемой Гитлером «ориентации Германии на Россию» Ку­лондр увидел целый спектр возможных тактических замыслов. Допу­скались, в частности, следующие варианты:

«1. Достичь с СССР более или менее негласного взаимопонимания, которое в случае конфликта гарантировало бы доброжелательный ней­тралитет или даже соучастие в разделе Польши.

— Используя угрозу сближения с СССР, оказывать одновременно давление на Японию и Польшу, чтобы заставить Японию подписать до­говор о военном союзе, а Польшу — согласиться на требуемые уступки.

— Угрожая совместными германо-советскими действиями, заста­вить западные державы вопреки сопротивлению Польши и Румынии принять определенные советские требования и тем самым смешать со­юзникам все карты».

Кулондр полагал, что Гитлер еще не сделал окончательный выбор между подлинным соглашением с СССР и всего лишь дипломатиче­ским маневром в целях изменения ситуации в свою пользу, и считал вторую возможность более вероятной. При этом Кулондра успокаивала мысль о позиции СССР, ибо «для соглашения нужны двое»! Он «сильно сомневался в том, что СССР, избавившийся в результате восстановле­ния равновесия в Европе от германской угрозы, согласился бы на раздел Польши, который нарушит это равновесие и приведет к соприкоснове­нию (пограничному) СССР с Германией, оставляя СССР на милость третьего рейха». В таком случае, по словам Кулондра, от сотрудничест­ва с нацистской Германией удерживать Советский Союз станут не иде­ологические соображения, а понимание того, что СССР слишком слаб, чтобы иметь такого соседа, который возьмет его в германо-японские клещи. Если дело примет серьезный оборот, писал Кулондр Боннэ, нужно открыть Сталину глаза на истинные намерения Гитлера! Одна­ко опасность казалась Кулондру незначительной. «Единственная си­ла, — говорилось в письме, — которая в Европе может угрожать России, — это Германия. И эта угроза может усилиться, если Польша перестанет существовать или если западные державы будут разбиты. Принести Варшаву в жертву рейху — значит — в случае, если Лондон и Париж выйдут из игры, — ухудшить положение Москвы. В настоящий момент, когда этого не произошло, подлинные интересы СССР в конф­ликтной ситуации связаны с союзниками».

Поэтому Кулондр рекомендовал активизировать вместе с Лондо­ном работу в Москве, «чтобы сорвать попытки немцев расшириться в восточном направлении и включить Россию в оборонительную органи­зацию».

Между тем Гитлер впервые за шесть лет своего правления проявил желание выслушать своих экспертов по России. Риббентроп немедлен­но отреагировал и перед выездом 4 мая на несколько дней в Милан для переговоров с итальянским министром иностранных дел графом Чиано дал указания: заслушать германского посла в Москве, а эксперту МИД по торговле с Востоком Шнурре отправиться вместе с ним и советником Хильгером в Бергхоф для подробного разговора о положении Советско­го Союза[579]. Находившийся в Тегеране Шуленбург понял смысл этой поспешной акции. Он объяснил Петруччи, что его срочно вызывают в Мюнхен, «чтобы обсудить с Риббентропом новую ситуацию в Москве, возникшую после смещения Литвинова»[580].

В то время как Риббентроп, указав в процессе беседы с Чиано отно­сительно германо-итальянского договора о дружбе и сотрудничестве на якобы имевшие место изменения в советской внешней политике, зару­чился условным согласием итальянцев «освободить отношения стран «оси» с Советским Союзом от лишнего груза»[581], министерство ино­странных дел предприняло вторичный зондаж в советском полпредстве в Берлине. Советник Шнурре использовал оставшиеся до поездки в Берхтесгаден несколько дней, чтобы получить от советской стороны информацию, которую он намеревался надлежащим образом исполь­зовать. Во второй половине дня 5 мая он пригласил к себе временного поверенного в делах Астахова[582].

Как бы продолжая беседу Вайцзеккера с Мерекаловым, Шнурре встречу с Астаховым начал со следующего сообщения: «Отвечая на за­прос посла от 17 апреля, мы заявляем о своем согласии с выполнением поставок в Советский Союз в соответствии с договорами, заключен­ными с фирмой «Шкода». С советской точки зрения, то был опреде­ленный симптом, тем более что речь шла о заказах на военную технику[583].

Не случайно, как утверждал Шнурре в своем отчете, Астахов восп­ринял эту информацию «с явным удовлетворением и подчеркнул, что для Советского правительства важна не столько материальная, сколько принципиальная сторона дела». Затем, как видно, состоялся обмен мнениями о возможностях продолжения прерванных переговоров по экономическим вопросам, к чему, по словам Шнурре, Астахов проявил интерес. Отчет заканчивался следующими словами: «Затем Астахов заговорил о смещении Литвинова и, не задавая прямых вопросов, по­пытался выяснить, не побудит ли нас это событие изменить отношение к Советскому Союзу».

Все западные исследователи безоговорочно восприняли утвержде­ние Шнурре и интерпретировали приписываемые Астахову слова как проявление желания советской стороны изменить отношения, как со­ветский зондаж возможной немецкой готовности[584]. Напротив, быв­ший советский полпред в Англии Майский, а вслед за ним и советская наука считают «весьма вероятным, что на самом деле вопрос о влиянии отставки Литвинова на германо-советские отношения поставил сам Шнурре и только в своей записи разговора изобразил дело так, будто данный вопрос исходил от Астахова (подобные трюки встречаются в практике буржуазной дипломатии)»[585].

Заинтересованность Майского в таком видении вещей понятна. Он старался доказать, что, хотя Советское правительство позже и приняло немецкие предложения, в тот момент оно не вело «двойной игры» и не пыталось противопоставить предложения западных держав и гитле­ровского правительства. Вместе с тем Майский обратил внимание на весьма важные обстоятельства.

— Шнурре был чрезвычайно заинтересован в возобновлении пре­рванных переговоров по экономическим вопросам, а также в том, что­бы его самого для ведения переговоров направили в Москву. Поэтому он, дескать, и приписал Астахову вопрос о возобновлении переговоров.

— Шнурре очень хотелось, чтобы Гитлер наконец взял на себя ини­циативу и не допустил втягивания Германии в мировую войну, в кото­рой она потерпела бы поражение; поэтому он устами Астахова задал вопрос о том, не изменит ли Германия своего отношения к Советскому Союзу.

— Шнурре в своих записях, также ссылаясь на предполагаемые вы­сказывания Астахова, подчеркнул большое значение личности Моло­това, который, не будучи специалистом в области внешней политики в узком смысле, «мог приобрести тем больший вес в советской внешней политике». Шнурре представил дело так, будто Астахов говорил об из­менении советского внешнеполитического курса в пользу Германии и намекал, что «будущая советская внешняя политика» по отношению к Германии еще окончательно не определена. Своим окончательно целе­направленным отчетом Шнурре привнес в предстоявшую беседу с Гит­лером вопрос о якобы имевшем место советском предложении.

На самом же деле в тот момент советская сторона чрезвычайно сдержанно отнеслась к немецкому зондажу.

Полпреда Мерекалова — как в периоды серьезнейших кризисов — держали в Москве. Поверенный в делах не имел инструкций, которые бы уполномочивали его вести политические переговоры. В беседах со Шнурре «Астахов неоднократно сожалел, что не получает никаких указаний, а потому не может ответить на поставленные нами вопро­сы»[586]. Весьма характерно, что слухи о германском сближении, цир­кулировавшие в те дни в дипломатических кругах Берлина[587], встревожили не только немецкую оппозицию[588], но и, застав врас­плох, поставили советского временного поверенного в сложное поло­жение. Как посол Кулондр сообщал 9 мая французскому министру иностранных дел[589], в последние 24 часа Берлин наводнили слухи о том, что Германия якобы передала Советскому правительству пред­ложения относительно раздела Польши. При встрече вечером 9 мая крайне удивленный Астахов попросил Кулондра объяснить происхо­дящее, ибо сам он, мол, не располагает никакой информацией о воз­можных, вызванных отставкой Литвинова переменах в советской внешней политике.

Более того, распространяемые в Берлине слухи, казалось, даже усиливали советскую подозрительность. Так, заместитель заведующе­го отделом печати МИД Германии советник Браун фон Штумм 9 мая узнал от того же Астахова, что «проявляемая в настоящее время сдер­жанность германской прессы» воспринимается в Москве «еще весьма недоверчиво». Во внезапной немецкой «сдержанности» она усматрива­ет «кратковременный тактический маневр». Было бы хорошо, если бы «подобные опасения оказались напрасными». В конце отчета о беседе Браун сказал, что спросил Астахова «о значении перемен во внешнепо­литическом руководстве в Москве». По словам Брауна, Астахов под­черкнул, что внешнюю политику Москвы определяет не одно лицо, а осуществляется она в соответствии с принципиальными установками, и что о переориентации советской политики не может быть и речи. Во всяком случае, ей должно предшествовать изменение политики других государств[590]. Письменный отчет Астахова об этом разговоре подтвер­ждает, что он вел себя сдержанно[591]. На его позицию не повлияли и приведенные Брауном многочисленные свидетельства нового подхода средств массовой информации к Советскому Союзу, и стремления им­перского правительства к улучшению взаимоотношений. В их числе были названы пакты о ненападении с Латвией и Эстонией, которые, по словам Брауна, доказывали, что Германия не имеет «активных аспираций в данном направлении», и отказ от Закарпатской Украины. Затем, писал Астахов, Браун не удержался оттого, чтобы не заметить, «что, мол, уход Литвинова, пользующегося репутацией главного вдохнови­теля международных комбинаций, направленных против Германии, также может благоприятно отразиться на советско-германских отно­шениях». Браун далее подробно коснулся истории заключения догово­ра в Брест-Литовске и напомнил о связанных с ним для Советского государства выгодах: никаких контрибуций и разоружения, никаких дискриминационных мер против Советского правительства. Поэтому, дескать, нет ничего удивительного в том, что Англия лицемерно не­истовствует против Брестского мира и взяла курс на развязывание вой­ны, при котором даже «самое маленькое «изменение» в статусе Данцига уже может привести к войне... В заключение беседы Браун фон Штумм еще раз указал на желательность улучшения наших отно­шений хотя бы по линии прессы. Он согласен, что надо воздерживаться отличных выпадов и оскорблений». В конце отчета Астахов утверждал, что на все доводы Брауна дал соответствующие ответы и при этом особо указал на то, что поскольку ухудшение германо-советских отношений произошло, безусловно, по инициативе немецкой стороны, то только от нее зависит их улучшение. Советская сторона, мол, никогда не отказы­валась улучшить отношения, если к этому были основания. Названные Брауном симптомы улучшения связей Астахов или отверг, или же по­ставил под сомнение и заявил, что «мы не имеем пока никаких оснований придавать им серьезное значение, выходящее за пределы кратковременного тактического маневра».

Так выглядели высказывания Астахова, переданные в записях Шнурре, Брауна и его самого. Обобщенный доклад временного пове­ренного в делах, направленный Потемкину 12 мая а 1939 г., подтверж­дает скептическую позицию Астахова, который, в частности, писал: «Немцы стремятся создать впечатление о наступающем или даже уже наступившем улучшении германо-советских отношений. Отбросив все нелепые слухи, фабрикуемые здесь немцами или досужими иностран­ными корреспондентами, можно пока констатировать как несомнен­ный факт, лишь одно: это — заметное изменение тона германской прессы в отношении нас. Исчезла грубая ругань, советские деятели на­зываются настоящими именами и по их официальным должностям без оскорбительных эпитетов». Астахов подчеркнул: «Но, отмечая эти мо­менты, мы, конечно, не можем закрывать глаза на их исключительно поверхностный, ни к чему не обязывающий немцев характер. Печать может изменить тон в обратную сторону в любой момент, так как ника­кого принципиального отхода от прежней линии она не выявила, став лишь сдержанней в отношении нас и корректней... Слишком уже ясны мотивы, заставляющие немцев изменить тон, чтобы к этому можно бы­ло в данной стадии относиться достаточно серьезно... хотя мы всегда го­товы идти навстречу улучшению отношений»[592]. В беседе 15 мая, писал Астахов[593], Шнурре вновь затронул «тему об улучшении германо-советских отношений» и заверял Астахова «об отсутствии у Герма­нии каких бы то ни было агрессивных стремлений в отношении СССР». Запись беседы Шнурре не сделал. Добиться успеха ему не удалось. Ве­роятно, Астахов продолжал «строго придерживаться указаний» и сожа­лел, что не имеет (для разговора) никаких инструкций[594].

В следующей беседе, 17 мая, Астахов, согласно записи Шнурре[595], отметил недоверие советской стороны и подчеркнул, что изменивший­ся тон германских средств массовой информации может означать всего-навсего тактическую паузу. Он говорил о «четко выраженном ощущении угрозы со стороны Германии». Вместе с тем — как записал Шнурре — он дал понять, что «нет никаких внешнеполитических про­тиворечий между Германией и Советским Союзом», что не исключена «возможность изменения германо-советских отношений», и при этом «вновь упомянул Рапалльский договор» (нет никаких сведений о том, что этот договор прежде уже упоминался). Во всяком случае, Шнурре в разговоре осмелился спросить Астахова о состоянии англо-советских переговоров, тем самым раскрывая цели встречи. Астахов якобы отве­тил, что вряд ли они дадут желательный англичанам результат — при подобных обстоятельствах довольно необычная откровенность, кото­рая уже сама по себе заставляет усомниться в том, что Астахов не имел сведений о положении дел на переговорах в Москве. Запись беседы 17 мая Шнурре завершает замечанием о том, что, сохраняя сдержан­ность в своих высказываниях, он лишь репликами побуждал Астахова разъяснять свою точку зрения — формулировка, которая указывает на недовольство того, кто читал первую запись, чрезмерной открытостью Шнурре в разговоре, а также на стремление Шнурре передать заявле­ния Астахова с максимальной объективностью.

Сдержанность Астахова подтверждается «секретным докладом» ве­домства Риббентропа о приеме в советском представительстве, устро­енном для аккредитованных в Берлине иностранных корреспондентов 22 мая[596]. Как ни велик был интерес секретного информатора из сети Ликуса к любому жесту временного поверенного, который был бы при­ятен германской стороне, он был вынужден констатировать в своем от­чете, что Астахов «тщательно (избегал) давать какие-либо ответы по существу», которые бы отвечали желаниям Риббентропа. «С непрони­цаемой улыбкой» он уходил от такого рода вопросов «и об отношениях между Германией и Россией также... высказывался сдержанно». Единственное существенное замечание Астахова сводилось к тому, что «в Москве готовы заключать только такие соглашения, которые основаны на взаимности. Россия, по его словам, готова подписать договор на принципах взаимности с любой державой, в том числе и с... Англией, Францией и... Германией», причем он тут же «поправился, заметив, что, разумеется, сказанное никоим образом не касается германо-русских отношений...».

Совершенно неправомерно в высказываниях Астахова усматрива­ли «четко выраженное желание к взаимопониманию», которому «на германской стороне не было ничего равноценного»[597]. Знакомство с от­четами и личностью Астахова опровергает предположение о том, что это был легко поддающийся манипулированию и охотно приспосабли­вающийся к обстоятельствам советский дипломат, варьирующий соб­ственные мнения в зависимости от потребностей и собеседника. В действительности Астахов был молодым, талантливым и прямолиней­ным донским казаком, основное поле деятельности которого относи­лось главным образом к Дальнему Востоку, где он делал свои первые шаги в качестве зарубежного представителя Советского государства. Его назначили в Берлин потому, что он отлично говорил по-немецки, был умен, способен к усвоению нового, имел хорошие манеры и давал аккуратные сообщения. Вряд ли он пользовался особым доверием Ста­лина. Имеются достоверные свидетельства, что вскоре после возвращение советского представительства в Москву он был арестован, приговорен к длительному тюремному заключению и осенью 1941 г. умер на Крайнем Севере[598]. Однако такая судьба постигла, за редкими исключениями, почти всех советских дипломатов, вернувшихся из Берлина с началом войны.