Новогодний прием Гитлера
Новогодний прием Гитлера
Через день после встречи Виля и Мерекалова, вечером 12 января 1939 г., во время новогоднего приема дипломатического корпуса в здании имперской канцелярии, Гитлер вопреки своим прежним обычаям (раньше он регулярно игнорировал присутствие советских представителей) сделал жест, ставший тогда «сенсацией». Фритц Видеман, адъютант Гитлера и свидетель тех событий, в 1964 г. так описал эту сцену: «Гитлер приветствовал русского полпреда особенно дружелюбно и необычно долго беседовал с ним. Взгляды всех присутствующих были направлены на них, и каждый мысленно задавал вопрос: что здесь происходит? Чем дольше продолжалась беседа и чем дружелюбнее она протекала, тем сильнее становилось затаенное волнение... В этот день русский стал центральной фигурой дипломатического приема... Все теснились возле русского, как пчелы вокруг меда. Каждый хотел знать, что, собственно, фюрер ему сказал... Я не знаю, о чем говорил фюрер с русским полпредом... Но манера и откровенно дружелюбное настроение, с которым он это делал, являлись недвусмысленным признаком того, что в его позиции что-то изменилось. Во всяком случае, Гитлер намеренно выделил русского»[260].
О содержании разговора Гитлера с Мерекаловым гадали не только присутствовавшие дипломаты, но и их правительства. В атмосфере напряженного внимания нередко проявляется склонность к преувеличениям. Так, поверенный в делах США в Москве Кэрк в отчете государственному секретарю К. Хэллу от 20 января[261], ссылаясь на сообщения из Лондона некоторых американских корреспондентов (согласно которым готовилась тайная встреча германских и советских экспертов с целью разработки программы экономического и военного сотрудничества обеих стран), указал: «В отчетах упоминается также сердечность, проявленная Гитлером к советскому полпреду на приеме по случаю торжественного открытия новой рейхсканцелярии в Берлине, на котором Гитлер, должно быть, поручил советскому полпреду передать Сталину, что Германия в настоящий момент не имеет притязаний на Украину, и предложил обменяться мнениями, к чему Сталин уже выражал готовность. Кэрк добавил, что московское бюро этих корреспондентов не располагает какой-либо информацией, подтверждающей сказанное («Здесь нет ни подтверждения, ни опровержения этих сообщений»), и предположил, что эти сведения могли быть связаны со слухами о предстоящем германо-советском торговом соглашении.
В самом деле, содержание разговора, о продолжительности которого нет точных сведений, было менее важным, чем его внешний эффект. В тот вечер Мерекалов телеграфировал в Наркоминдел, что Гитлер действительно из всех присутствовавших дипломатов оказал только ему особое внимание. В телеграмме говорилось, что, закончив вступительную речь «хвалебным гимном Мюнхенскому соглашению», Гитлер стал обходить ряды дипломатов и остановился около Мерекалова. «Гитлер поздоровался со мной, — писал полпред, — спросил о житье в Берлине, о семье, о поездке в Москву, подчеркнул, что ему известно о моем визите к Шуленбургу в Москве, пожелал успеха и распрощался. За ним подошли Риббентроп, Ламерс, генерал Кейтельи Майснер. Разговоре каждым из них был ограничен общими любезностями. Внешне Гитлер держался очень любезно и, несмотря на мое плохое владение немецким языком, поддержал свой разговор без переводчика. Гитлер обошел корпус, раскланялся и удалился»[262]. Для продолжения усилий германского посольства в Москве большое значение имел тот факт, что Гитлер, упомянув разговор между Шуленбургом и Мерекаловым и пожелав успеха, узаконил в глазах Советского Союза дипломатическую инициативу посольства. Несмотря на то что содержание беседы не было столь важным, не только международная общественность, но и советская сторона восприняли жест Гитлера как сигнал его готовности изменить существующее напряженное положение, как первое проявление заинтересованности в германо-советском сближении[263]. В этой связи заслуживают определенного внимания содержащиеся в псевдомемуарах Литвинова утверждения о том, что в январе 1939 г. его лишили прямого доступа к советскому представительству в Берлине, а от тамошних дипломатов потребовали с этого момента докладывать непосредственно Сталину[264]. Для исторических исследований подобное развитие не сулило бы ничего хорошего. Если Сталин в январе 1939 г. действительно распорядился таким образом, то сообщения должны были бы поступать к нему иначе, чем обычные дипломатические отчеты, то есть при необходимости не обязательно в письменном виде[265].
Однако насколько подобная реакция на упомянутый жест Гитлера была бы оправданной? Ранее уже высказывалось предположение, что на рубеже 1938 и 1939 гг. Гитлер отказался от своих планов в отношении Украины и России и вынашивал идею временного сближения[266]. Конечно, в период описываемой подготовки к переговорам по торговле и кредитам Гитлер должен был задаться вопросом, можно ли вообще и каким образом включить наметившееся развитие в политические расчеты и использовать в своих планах. Данный вопрос приобретал большую актуальность, поскольку польский министр иностранных дел Бек в начале января 1939 г. стал оказывать сопротивление попыткам Гитлера и Риббентропа склонить Польшу к военному союзу против Советской Украины, а возможно, и против Советского Союза в целом. Некоторые высказывания Бека в беседе с Гитлером (например, о серьезном положении, в котором оказалась Польша во время сентябрьского кризиса перед лицом многих русских «армейских корпусов на русско-польской границе, частично прямо на пограничной линии») обнажили легкоуязвимые места в политическом сознании польского правительства. Здесь Гитлер мог подходящими средствами оказать давление.
Заслуживает внимания и второй аспект. Он касается марионеточного государства Закарпатской Украины, которому Советский Союз, по всей видимости, придавал огромное значение. Этот восточный уголок чехословацкого государства, который в соответствии с Мюнхенским соглашением решением Первого Венского арбитража (2 ноября 1938 г.) был отделен от Чехословакии[267], согласно немецким планам, предстояло превратить в плацдарм против Советской Украины. Вынашивая честолюбивую программу реванша, Гитлер рассматривал украинскую житницу в качестве «жизненного пространства», с приобретением которого он надеялся предотвратить повторение того, что было после первой мировой войны, когда Германию охватил голод. Применяя принцип права народов на самоопределение, он намеревался использовать Закарпатскую Украину, с украинским меньшинством в 700 тыс. человек, сперва как пропагандистский, а позднее как силовой рычаг, для того чтобы идеологически ослабить, дезорганизовать и, наконец, захватить Советскую Украину с ее 30-миллионным населением.
В первые же недели после появления этого едва жизнеспособного государственного образования Гитлер начал планировать создание «Великой Украины». В сильном замешательстве Советское правительство вдруг заметило, по словам Шуленбурга, «большую опасность»[268], которая исходила от этого вассального государства Германии — «пункта кристаллизации украинского движения за независимость», «плацдарма для дальнейшего продвижения Германии в направлении Советского Союза».
Вскоре о своей заинтересованности в прилегающих районах Закарпатской Украины заявили под сдержанное бряцание оружием приграничные государства — Польша на севере и Венгрия на юге. В конце ноября 1938 г. Гитлеру пришлось признать, что ему следует надлежащим образом учитывать интересы этих стран или по меньшей мере одной из них, чтобы не создавать себе лишних врагов на предполагаемом пути экспансии на восток. Передача этих областей Польше означала бы усиление и расширение ее территории в юго-восточном направлении, что воспрепятствовало бы осуществлению дальнейших планов в отношении Польши. Венгерская политика пересмотра границ больше отвечала его намерениям. С начала декабря 1938 г. правительство Венгрии стало проявлять понимание в отношении планов Гитлера на востоке и в качестве доказательства своей готовности к сотрудничеству и платы за Закарпатскую Украину заявило о своем желании выйти из Лиги Наций и присоединиться к антикоминтерновскому пакту.
Оказавшись перед необходимостью выбора между усиливающейся, но не расположенной к сотрудничеству (для осуществления планов в отношении России) Польшей и еще колеблющейся Венгрией, за территориальные уступки, однако, готовой к образованию совместного военного наступательного фронта против СССР, Гитлер решил в пользу второго варианта. Таким образом, в конце 1938 г. маятник восточной политики Германии качнулся далеко в сторону венгерских предложений. Как показал отчет германского посла в Лондоне Герберта фон Дирксена[269] в связи с новогодним посланием британского правительства, западные державы отнеслись с пониманием к альянсу подобного рода. Польша, однако, не собиралась отказываться от военно-политического вмешательства в Закарпатскую Украину и с возрастающим недоверием пыталась разгадать истинные намерения Германии в Карпатах.
В беседе с польским министром иностранных дел Беком (5 января 1939 г.) Гитлер, намекая на притязания Венгрии, подчеркнул, что он не намерен допустить Польшу к дележу территории Закарпатской Украины. Венский арбитраж, подчеркнул он, породил в Польше «определенные иллюзии». Гитлер отрицал наличие каких бы то ни было планов в отношении Украины и дал понять, что хотел бы иметь маленькую, но сильную Польшу союзницей в борьбе против России. Несколько дней спустя Риббентроп[270] в беседе с Беком подтвердил, что «рейх» не потерпит расширения границ Польши в южном направлении. 11 января 1939 г. Венгрия с одобрения Германии навязала Чехословакии первое соглашение. 12 января, когда Гитлер в имперской канцелярии принимал дипломатический корпус, венгерский министр иностранных дел официально заявил о том, что Венгрия готова присоединиться к антикоминтерновскому пакту. В тот же день в Закарпатской Украине под сильным военным нажимом Венгрии и после роспуска всех политических партий объявили о первых выборах в сейм. В то время как участие
Польши в расширении карпато-украинского плацдарма на восток Советское правительство считало доказательством опасного для него германо-польского и антисоветского военного альянса, участие Венгрии, по-видимому, тревожило меньше.
Весьма вероятно, что Гитлер, зная о советском беспокойстве, вызванном его планами создания «Великой Украины», хотел любезным обращением с Мерекаловым произвести впечатление, будто у него нет никаких намерений относительно Украины. Кроме того, этим маневром Гитлер хотел припугнуть Польшу. Он, видимо, решил, проявляя мнимую сердечность к Мерекалову, продемонстрировать заболевшей «манией величия» Польше возможность совместных немецко-русских действий (против Польши). Прием дипломатического корпуса подошел для этого как нельзя лучше. До конца января 1939 г., когда Риббентроп должен был отправиться в Варшаву для продолжения переговоров, поляки имели время сделать для себя соответствующие выводы из этого страшного видения! Таким образом, Гитлер, как видно, надеялся одним ловким ходом сделать поляков уступчивее, а русских — доверчивее. С этой же целью Риббентроп дал указание германскому послу в Москве прибыть в Берлин для консультаций. 9 января 1939 г. Шуленбург неожиданно узнал по телефону о том, что ему «санкционирована» поездка в Берлин, которой он давно добивался[271].
Одновременно Риббентроп, испытывая давление со стороны своих экспертов по вопросам экономики, попросил согласия Гитлера начать новые, решающие переговоры о поставках советского сырья. Должно быть, 11 или 12 января Гитлеру передали записки Виля или устно с соответствующими комментариями изложили их содержание. Военно-промышленный сектор во главе с Герингом высказывался по этому вопросу совершенно однозначно: без советского сырья — будь то прямой вывоз с оккупированной Украины или урегулированный договором советский экспорт, — дальнейшее наращивание производства вооружений невозможно и, следовательно, о конфронтации с западными державами вообще нечего и думать.
Помимо сказанного, маневр Гитлера с Мерекаловым мог быть адресован и присутствовавшим немецким военным. Рискованная и по меньшей мере преждевременная ситуация двух фронтов, созданная Гитлером в период судетского кризиса, встревожила часть работников генерального штаба и побудила их предостеречь от недооценки советской обороноспособности[272]. Непрерывно и с неизменным упорством передаваемые сообщения военного атташе Кёстринга и оценки действовавшего заодно с ним и послом Шуленбургом начальника управления разведки и контрразведки (абвера) адмирала Канариса[273] придавали этим предостережениям требуемые реальные очертания. В результате смены настроений в военных кругах «доклад Риббентропа в январе 1939 г. перед генералитетом, в котором он подчеркнул неизменность антибольшевистского курса... был принят довольно холодно»[274]. Даже начальник штаба верховного главнокомандования вермахта, генерал-полковник Вильгельм Кейтель, в начале февраля 1939 г., похоже, воспользовался неофициальной встречей с советским военным атташе, чтобы продемонстрировать Гитлеру преимущества если не сотрудничества, то советского нейтралитета в случае немецкой кампании против Польши[275]. Вообще идея бисмарковской политики перестраховки в отношении России стала в тот период среди генералов популярной[276]. Она захватила также и Гитлера[277].
При подобном стечении обстоятельств Гитлер и в самом деле мог на рубеже 1938 — 1939 гт. (а точнее, пожалуй, после переговоров с Беком, состоявшихся 5 — 6 января, и новогоднего приема 12 января) решить, что наступает время для такого альянса с СССР, который ему уже давно представлялся в виде временного «союза для войны»[278].
Таким образом, в демонстративном жесте Гитлера нужно видеть первую практическую проверку возможности сближения с СССР, диктовавшуюся желанием выяснить советскую реакцию. Биографы Гитлера справедливо указывают на то, что именно в эти недели «изворотливость и хладнокровие, с которыми он... перед глазами изумленного мира переключался с одной (альтернативы достижения своей цели в польском вопросе) на другую, вознесли его в последний раз на высоты тактического искусства»[279] .
Своим поступком Гитлер, как видно, произвел впечатление на Советское правительство, которое постоянными немецкими просьбами относительно возобновления экономических переговоров было в известной мере подготовлено к такому повороту событий. Отступала тревога по поводу украинских планов Гитлера. Как стало известно 13 января итальянскому послу в Москве Аугусто Россо, Литвинов с удовлетворением сообщил польскому послу Гжибовскому, что, хотя Париж и Лондон прилагают большие усилия, желая доказать Берлину, что его путь лежит на восток, «Гитлер убежден в этом меньше, чем утверждают о нем французы и англичане»[280]. К такому выводу, по мнению Марио Тоскано, можно прийти, зная, о чем говорили Гитлер и Мерекалов, с одной стороны, и Чемберлен и Муссолини — с другой[281].
Итак, если Советское правительство из дружелюбного разговора Гитлера с Мерекаловым (без сомнения, начала грандиозного маневра обмана и надувательства Сталина) вынесло впечатление, что он не заинтересован в Украине и не имеет агрессивных намерений против СССР, а, напротив, хочет видеть улучшение отношений[282], то, судя по советским публикациям, в середине января 1939 г. оно получило и наглядное тому подтверждение. В соответствии с секретной информацией советских разведывательных служб Гитлер пока отложил осуществление своего плана наступления на восток, с тем чтобы направиться на запад[283]. А для этого ему были необходимы сырьевые источники, которые мог предоставить Советский Союз. Но более тесное экономическое сотрудничество с Советским государством (и на это рассчитывала германская дипломатия в России) могло стать первым шагом по пути стабилизации внешнеполитического развития в Восточной Европе. Нет сомнения в том, что свое влияние в Берлине Шуленбург использовал именно в этом направлении. Здесь имело место весьма примечательное совпадение.
Аккредитованный в Лондоне коллега Шуленбурга, Герберт фон Дирксен, исходя из аналогичных соображений, в первые месяцы после подписания Мюнхенского соглашения прилагал усилия к интенсификации германо-английских экономических связей. По словам Эриха Кордита, как и Шуленбург в Москве, Дирксен в Лондоне приступил к этому «по собственной инициативе, не имея указаний из Берлина». В январе 1939 г. Дирксену в сложнейших условиях удалось добиться первых результатов в очень важной сделке с углем. Он надеялся, что это станет исходным пунктом для германо-британского сотрудничества на более широкой экономической основе. Но если предложения Шуленбурга были неожиданно поддержаны в Берлине, то «идея германо-британского экономического сближения не нашла благосклонного приема». Прибегнув к сомнительным отговоркам, ее отклонили[284]. Заинтересованность в экономических связях с Россией постепенно одержала верх.
Поэтому вполне естественно, что 20 января, то есть во время пребывания Шуленбурга в Берлине, Гитлер (через Риббентропа) уполномочил Эмиля Виля пригласить советского полпреда и выразить ему принципиальное согласие германского правительства с предложенной советской стороной процедурой переговоров[285]. Немецкое условие сводилось лишь к тому, что переговоры в Москве проведет небольшая делегация, чтобы не привлекать внимания международной общественности. 30 января Карл Шнурре должен был встретиться в Варшаве с послом графом Шуленбургом, отправиться с ним в Москву, чтобы там вместе с Густавом Хильгером начать переговоры. Трехмесячные интенсивные усилия германской дипломатии в России, казалось, приносили первые плоды.