Седьмой немецкий контакт: второй зондаж Шуленбурга у Молотова
Седьмой немецкий контакт: второй зондаж Шуленбурга у Молотова
Возвращаясь в Советский Союз в конце недели 24 — 25 июня 1939 г. — то был его последний переезд границы в еще мирной Европе,— посол получил первое ощущение грядущих событий. Будучи «единственным пассажиром, который пересек в Бигоссово-советскую границу», он отметил: «Китайская стена вокруг Советского Союза становится все эффективнее»[785]. Пограничное сообщение было сокращено до минимума; движение автотранспорта через границу и вовсе прекращено. В глазах Шуленбурга это был еще один пример возросшей советской потребности в повышенной безопасности.[786] И отнесся он к этому с пониманием, ибо в свете увиденного в Берлине дальнейшее политическое развитие казалось ему более чем неопределенным. «Что произойдет в политической области, — писал Шуленбург, — пока предвидеть невозможно»[787]. Осознание грозящих опасностей усилилось и в Москве. Война, начавшаяся 11 мая с незначительного, как казалось, выступления маньчжурских войск против монгольских пограничных укреплений и последующих боев на суше, между тем охватила и другие рода войск подобно тому, как это ранее произошло в гражданской войне в Испании, где опробовались различные боевые варианты на тот случай, когда дело примет действительно серьезный оборот. Конфликт вылился в позиционные сражения и тяжелейшую за всю историю воздушную войну. Прежде всего военная авиация Японии испытала свои наступательные качества и тем самым как бы подтвердила, что в будущей войне Япония собирается завладеть значительными азиатскими территориями России[788]. Нарком обороны маршал Ворошилов, направив 1 июня на японо-монгольскую границу генерала Г.К.Жукова, показал, что хорошо понимает всю серьезность этой эскалации[789]. В то время как Красной Армии приходилось с запозданием и величайшим напряжением сил учиться решать на Дальнем Востоке огромные транспортные и снабженческие проблемы и при сравнительно высоких потерях в живой силе и технике усваивать новые методы ведения боевых действий, выходившие почти ежедневно сообщения ТАСС об этих событиях[790] также свидетельствовали об отсутствии эффективной подготовки и готовности к военным конфликтам подобного рода.
Ввиду все более серьезных военных осложнений на востоке еще больший вес приобретал тот факт, что переговоры с Англией и Францией в конце июня снова зашли в тупик. Надежды, возникшие было, после направления английского специального посланника Стрэнга[791] быстро исчезли из-за того, что, как считала советская сторона, Англия, проявляя нерешительность, затягивала переговоры, но особенно в связи с представленным 21 июня англо-французским проектом договора[792]. Уже на следующий день, 22 июня, Молотов отклонил его от имени Советского правительства как неприемлемое «повторение старых предложений Англии и Франции»[793]. В тот же день английский специальный посланник выехал в Лондон для консультаций. Повисло в воздухе и требование об обоюдных гарантиях Прибалтийским странам — Эстонии, Латвии и Финляндии, — которое нарком иностранных дел Молотов публично выдвинул в речи 31 мая и которое советская пресса между тем подтвердила[794], а Советское правительство еще раз во всех деталях изложило послам Сидсу и Наджиару в памятной записке[795] от 16 июня. Необходимость срочного решения данного вопроса, с советской точки зрения, доказывал визит начальника генерального штаба сухопутных войск генерала Франца Гальдера в Эстонию и Финляндию (26 — 29 июня)[796].
Вероятно, имелось специальное указание, которое побудило Шуленбурга просить наркома иностранных дел о встрече лишь через три дня после своего возвращения, то есть 28 июня. До тех пор Советскому правительству предоставлялась возможность сделать необходимые выводы из инспекционной поездки Гальдера. Дипломатическое предложение должно было последовать при зримо возросшем военном давлении в регионе Балтийского моря. Молотов принял посла через три часа после получения его просьбы. Согласно записи Молотова[797], Шуленбург, ссылаясь на предшествовавшую беседу Молотова и Астахова, напомнил о высказывании, касавшемся создания «политической базы», и затем, по просьбе Молотова развивая свою мысль, сказал, что «германское правительство желаем не только нормализации, но и улучшения своих отношений с СССР. Он добавил далее, что это заявление, сделанное им по поручению Риббентропа, получило одобрение Гитлера». Однако в немецких документах сведений об одобрении Гитлера нет, и обе записи Шуленбурга этой беседы не содержат ничего подобного[798]. Никаких данных на этот счет не имеется и в отчетах итальянского посла и поверенного в делах США[799].
В доказательство изменившегося отношения Германии к Советскому Союзу Шуленбург привел пакты о ненападении с Эстонией и Литвой. Он дал понять, что признает «деликатный характер» вопроса Прибалтийских государств и заинтересованность в нем Советского Союза, но вместе с тем считает, что подписание упомянутых договоров не является шагом «неприятным для СССР». В этой связи Шуленбург заверил Молотова, «что ни у кого в Германии нет, так сказать, наполеоновских планов в отношении СССР». Молотов, по его словам, воздержался от какой бы то ни было полемики, но выразил сомнение в постоянстве германских намерений и напомнил о расторжении германо-польского пакта о ненападении. Касаясь немецких планов относительно СССР, Молотов заметил, «что нельзя никому запретить мечтать, что, должно быть, и в Германии есть люди, склонные к мечтаниям». Более прямо, чем в предыдущие беседы, Шуленбург, согласно его записи, спросил о том, что нарком имел в виду, когда говорил о «создании политической базы для возобновления экономических переговоров». На это Молотов, как видно из обеих записей, ответил классической советской формулировкой о стремлении к улучшению отношений со всеми государствами и, следовательно, — на условиях взаимности — к нормализации отношений с Германией. Если Шуленбург в самом деле говорил с санкции Гитлера, то ответ Молотова («Не вина Советского правительства, что эти отношения стали плохими») был похож на выпад. Как записано в справке Шуленбурга, в таком же принципиальном тоне Молотов затем спросил, «что за последнее время в отношениях между Германией и Советским Союзом» действительно «изменилось» и как себе посол представляет «дальнейшее развитие событий». В записях Молотова указано: «На мой вопрос, как посол представляет себе возможности улучшения отношений... Шуленбург ответил, что надо пользоваться каждой возможностью, чтобы устранить затруднения на пути улучшения отношений». Это был неудовлетворительный ответ, отражавший ограниченность его инструкций. Молотов заметил с сарказмом и разочарованием: «Если посол и теперь, после поездки в Берлин, ничего другого не предлагает, то, очевидно... он считает, что в советско-германских отношениях все обстоит благополучно и посол — большой оптимист». Официальная попытка сближения зашла в тупик. В этой ситуации посол проявил инициативу. «Искусно вставленное замечание о том, что русско-германский договор 1926 г. все «еще в силе», — записал Шуленбург, — пробудил интерес Молотова»[800]. По словам Молотова: «Здесь Шуленбург напомнил, что СССР и Германия связаны берлинским договором о нейтралитете, заключенным в 1926 г., который был продлен Гитлером в 1933 г. Я иронически заметил, что хорошо, что Шуленбург помнит о существовании этого договора, и спросил, не находит ли посол, что заключенные Германией в последние годы договора, например «антикоминтерновский пакт» и военно-политический союз с Италией, находятся в противоречии с германо-советским договором 1926 г. Шуленбург стал уверять, что не следует возвращаться к прошлому».
В этих словах наряду с фактом санкционирования контактов Гитлером заключался для Советского правительства важнейший результат беседы[801]. Заявление Шуленбурга от 28 июня, как подчеркивал позднее Майский[802], шло «по линии советских желаний и означало благоприятный для нас сдвиг в германской политике». Вместе с тем, по всей вероятности, разъяснения Шуленбурга оказались ниже советских ожиданий. По целому ряду причин Советское правительство должно было ожидать к этому времени предложения пакта о ненападении с гарантиями для Прибалтийских стран, о чем мечтал и Шуленбург[803].
В докладе американского поверенного в делах, который основывался на информации Херварта, имелась, кроме того, следующая характерная фраза: «Прежде чем уйти, посол спросил, прав ли он, полагая, что Советский Союз желает нормальных отношений со всеми странами, не ущемляющих советских интересов, и относится ли это также и к Германии. Молотов ответил положительно». То был образцовый пример умения пристрастного дипломата заполучить высказывания, нужные для отчета, нацеленного на продолжение процесса сближения!
Посол выразил «удовлетворение» в высшей степени «академическим характером» дискуссии, которая «не привела к какому-то положительному результату». В его записке упоминались «сердечный тон» и «почти дружеское отношение к нему Молотова». В разговоре с Россо он придерживался той точки зрения, что теперь нужно «осторожно и без всякого силового давления» продвигаться дальше[804].
А вот Гитлера исход беседы привел в замешательство. Его чрезвычайно бурная реакция косвенно подтверждает слова Молотова о том, что Шуленбург на этот раз впервые сослался на санкцию Гитлера. После ознакомления с первой справкой Шуленбурга Гитлер распорядился: «Русским надо сообщить, что... в настоящее время мы не заинтересованы в возобновлении экономических переговоров с Россией»[805]. На следующий день Вайцзеккер по поручению не менее раздраженного министра иностранных дел сообщил послу, что Риббентроп «считает, что в политической области уже... сказано достаточно и что в данный момент возобновлять разговор по нашей инициативе не следует»[806]. После этого, как пишет Сиполс, «немцы целый месяц не решались по этой проблеме снова обращаться к Советскому правительству»[807].