Взгляды «старого» ведомства после Праги
Взгляды «старого» ведомства после Праги
Как отмечает Де Витт Пул, после аннексии Чехословакии ведущие работники МИД стали задаваться вопросом, были ли «западные державы готовы и в состоянии создать противовес резкому возрастанию немецкого влияния» на востоке Центральной Европы и «не было ли Советам выгоднее достичь, пусть даже временного, взаимопонимания с Германией». Они начали вновь возвращаться к взглядам Бисмарка относительно «совпадения интересов Германии и России в польском вопросе»[419].
Здесь налицо более позднее смешение различных позиций. Их объединяла тревога за исход польских планов Гитлера. Чем пристальнее внимание Гитлера после аннексии Чехословакии направлялось через Мемель на Данциг, а возможно, и на всю Польшу, тем интенсивнее в министерстве иностранных дел размышляли о том, каким образом «локализовать» конфликт с Польшей, если его не удастся избежать. В этих, воспроизведенных Эрихом Кордтом[420], дискуссиях столкнулись традиционные представления о политике с позиции силы с новыми оценками советской империи Сталина, душеприказчика классического русского империализма. Тяга к приобретению территорий, к южным морям, которая охотно приписывалась и Сталину и Гитлеру, подвела консервативные круги в министерстве иностранных дел и в вермахте к следующей мысли: «Каким бы страшным ни был советский строй внутри страны... разве нельзя с таким, в своих внешнеполитических целях переменившимся Советским государством поддерживать полезные политические отношения?» Выгоды политического сближения со сталинской Россией были подмечены на различных уровнях.
Эрих Кордт, назначенный в это время шефом бюро Риббентропа и поэтому хорошо знакомый с положением дел, различал три направления. Консервативные сторонники насильственных методов решения проблем из числа военных и чиновничества склонялись к вульгаризации политики Бисмарка в отношении России и Польши; эти «псевдобисмаркианцы... (хотели) использовать контакты с Москвой... чтобы пробить «санитарный кордон»[421]. Они считали, что противиться стремлению Гитлера в Польшу (Данциг) и Литву (Мемель) не следует, а нужно, напротив, с согласия и при поддержке Сталина путем совместного военного уничтожения малых государств, созданных на основе договоров Парижской конференции, завершить реваншистскую политику Гитлера на востоке Центральной Европы.
Затем Эрих Кордт выделял лиц, группировавшихся вокруг статс-секретаря фон Вайцзеккера. Члены этой второй группы, по его мнению, по-видимому, переоценивали опасность, которую мог представлять для Германии союз западных держав с СССР; они считали, что «противодействовать заключению такого союза» и устанавливать «связь с Москвой» нужно было путем постепенной ликвидации идеологического противостояния и «нормализации отношений». Вайцзеккер отстаивал ту точку зрения, что «отношения Германии с Советским Союзом (должны) быть не хуже отношений с ним других стран».
Кордт, однако, обходит вопрос о характере нормализации, к которой стремилась эта группа. Имелось ли в виду расчленение Польши или отказ от условий Рапалльского договора? В польском вопросе Вайцзеккер, год назад предлагавший «химическое решение» чехословацкого вопроса, также выступал за мирное «присоединение», которое при тогдашней расстановке сил не могло быть осуществимо. Статс-секретарь в декабре 1938 г. рекомендовал Риббентропу «сократить Польшу до приемлемых для нас размеров как буфер против России» путем «приобретения... Данцига и создания широкого и прочного моста в Восточную Пруссию»; «Польша вряд ли может рассчитывать на сочувствие или какую-либо помощь третьих стран». Перед оккупацией Чехословакии Вайцзеккер советовал Риббентропу лучше «разобраться с Польшей»; при этом вермахту следовало «занять Мемель и затем выйти на Данциг и коридор». После оккупации Праги он полагал, что «новая акция» при всех ее негативных последствиях по меньшей мере «благотворно повлияет на чересчур самонадеянную Варшаву». Однако уже 27 марта (посол Шуленбург вот уже несколько дней находился в Берлине и присутствовал на совещаниях в министерстве иностранных дел) статс-секретарю представлялось «невозможным... решить вопрос о Данциге», поскольку «германо-польское столкновение привело бы в движение лавину». Тем не менее его все больше раздражали «наглость поляков и их недостаточно серьезный подход к сделанному им предположению». Он считал, что Германия могла бы «уже сейчас заставить поляков быть более податливыми. Речь не идет ни о компромиссном решении, ни о войне с Польшей»[422].
В этом частично м переходе на примирительные позиции можно видеть влияние аргументов, изложенных Шуленбургом во время его пребывания в Берлине с 24 марта по 1 апреля. Вероятно, и разговоры о «нормализации отношений» (правда, на базе Берлинского договора от 1926 г.) сложились под воздействием доводов посла. «Сотрудники германского посольства в Москве» составляли, по мнению Эриха Кордта, отдельную группу. Как «выдающиеся специалисты по России» они считались «благодаря длительному знакомству с советскими делами и традициями со времен Брокдорф-Ранцау, информированными лучше, чем сотрудники других представительств»[423]. Германскому послу в Москве были хорошо знакомы позиции консервативных «псевдобисмаркианцев» и группы Вайцзеккера; он с расстояния видел их опасную национальную ограниченность и чувствовал отвращение и к их идее национального отмщения, и к их неуважению прав малых народов. Его отношение к Польше после четырехлетнего пребывания в Варшаве было дружеским; сохранившиеся с того времени близкие личные контакты с элитой польского общества обеспечивали постоянство его уважения к польской нации[424]. В министерстве иностранных дел он пытался представить войну против Польши ненужной и в высшей степени опасной, указывая, во-первых, на возможное сопротивление Советского правительства, а во-вторых, на неожидаемое вмешательство западных держав. Использовать эти аргументы применительно к вопросу о Данциге Шуленбург не мог, ибо на основании более ранних замечаний Литвинова у него сложилось впечатление, что Советское правительство не станет противиться включению Данцига в «рейх»[425].
Поэтому германское посольство в Москве было вынуждено при дипломатическом маневрировании между Гитлером и Сталиным, а также при попытках повлиять на основы германской внешней политики, на начальство и коллег в министерстве иностранных дел действовать с великой осторожностью, чтобы не быть либо неправильно понятым, либо вовлеченным в реализацию концепции, противоречащей собственным убеждениям. Создается впечатление, что, хотя руководители МИД прислушивались к мнению германского посольства и даже частично использовали его в качестве средства для достижения цели, они не замечали или высмеивали глубокий моральный пафос, историческую и политическую правомерность подобной позиции.
Во второй половине марта число сторонников германо-русского взаимопонимания в информированных кругах Берлина увеличилось. Разговоры о «польской мозаике», то есть о разделе Польши на угодные Гитлеру мелкие образования, стали злободневной политической темой[426]. Поскольку Гитлер любое направленное против России военное «решение» так называемой польской проблемы считал «сложным и опасным»[427], взоры многих с надеждой устремились к Москве. По сообщениям, поступавшим в итальянское посольство в Берлине, ситуация, сложившаяся после завоевания Чехословакии, открывала по меньшей мере одну возможность: с присоединением огромного военного потенциала к рейху должен был исчезнуть страх германского правительства перед часто упоминавшимся «русским дредноутом Чехословакией» — этой якобы советской военной базой на восточном фланге Германии. Данное «обстоятельство могло побудить Гитлера изменить свои планы в отношении России»[428].
Уже по пути из Праги 18 марта мысли Гитлера, «окрыленного», по словам его адъютанта Белова, «договором с Гахой и относительно спокойным захватом Чехословакии»[429], вращались вокруг России. Хотя военная мощь Великой Германии благодаря чехословацкому трофею возросла, тем не менее, как сказал Гитлер Белову, «трудно изолировать Польшу... Заклятым врагом поляков является не Германия, а Россия. Нам однажды также будет грозить со стороны России большая опасность. Но почему послезавтрашний враг не может быть завтрашним другом? Этот вопрос следует очень основательно обдумать. Главная задача состоит в том, чтобы сейчас найти путь к новым переговорам с Польшей».
Путь, по которому пошли «переговоры» с Польшей, привел Гитлера назад, к его размышлениям о России.