XVIII съезд ВКП(б)
XVIII съезд ВКП(б)
XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков), проходивший в Москве с 10 по 21 марта 1939 г., имел огромное внутриполитическое значение[359]. Он обозначил конец «большой чистки». За несколько недель до созыва съезда прекратилась чистка военного аппарата, армейское командование было полностью подчинено партийному руководству. Сталин, таким образом, обрел однородную в идеологическом отношении армию. Господство партии над государством и единовластие Сталина в партии достигло апогея, когда Сталин, провозглашенный, как и его германский противник, «вождем», обновил в ходе съезда почти на четыре пятых Центральный Комитет. Культ личности Сталина достиг зенита[360].
Партийный съезд собрался в период наивысшего с момента консолидации Советского государства обострения мирового кризиса. Вместе с тем вновь обретенная уверенность, подмеченная дипломатическими наблюдателями у советского руководства в начале марта того года, прозвучала также и в Отчетном докладе Центрального Комитета, с которым выступил Сталин 10 марта на первом заседании съезда.
Ввиду крайне напряженного международного положения внешнеполитический раздел речи Сталина ожидался со «смешанным чувством любопытства и трепета»[361] не только в Москве. Сталин понимал это, представляя съезду блестящий отчет о международном положении и вытекающих отсюда задачах большевистской партии[362]. Его характеристика расстановки сил в мире, анализируемая сквозь призму времени, оказалась важной вехой на пути к германо-русскому сближению, а потому заслуживает особого внимания[363].
Чтобы четко представить себе значимость внешнеполитических идей Сталина в середине марта 1939 г., целесообразно сопоставить их с предшествующими высказываниями подобного рода, а именно его отчетом перед делегатами XVII съезда партии 26 января 1934 г.[364]
Общим в этих отчетах было указание на обострение конфликтной ситуации в капиталистическом мире, обоснованное вульгарно-марксистской интерпретацией перерастания экономического кризиса капитализма в международный политический кризис, который опять же неизбежно ведет к войне. Речи отличались лишь оценкой глубины кризиса. В 1934 г. Сталин говорил об острой предвоенной ситуации, которая уже привела к отдельным региональным конфликтам. А вот в 1939 г. «новая империалистическая война», по его мнению, шла уже полным ходом, хотя еще не превратилась в мировую войну. В обоих случаях он понимал «войну как средство нового передела мира и сфер влияния в пользу более сильных государств» (1934) и за счет «неагрессивных государств» (1939). К «агрессивным странам» и «военному блоку» он в 1934 г. причислил Японию и Германию, а в 1939 г. — соответственно, Японию, Германию и Италию.
Причину того, что пораженные тяжелым экономическим кризисом государства-захватчики смогли спровоцировать ряд региональных конфликтов с тенденцией к мировой войне, Сталин в 1939 г. видел «в отказе большинства неагрессивных стран, и прежде всего Англии и Франции, от политики коллективной безопасности, от политики коллективного отпора агрессорам в переходе их на позицию невмешательства, на позицию «нейтралитета». Сталин охарактеризовал политику ложного нейтралитета Англии и Франции, которую можно было наблюдать с момента подписания Мюнхенского соглашения, словами: «Пусть каждая страна защищается от агрессоров... наше дело сторона, мы будем торговать и с агрессорами и с их жертвами». По единодушному мнению ведущих западных дипломатов в Москве, Сталин сам бы охотно проводил подобную политику[365].
Политика невмешательства стран Запада означала, как считал Сталин, «попустительство агрессии, развязывание войны», которая неизбежно превратится в мировую войну. Так, под прикрытием невмешательства западные страны охотно позволили бы Японии вести войну с Китаем, «а еще лучше с Советским Союзом», а Германии — «увязнуть в европейских делах, впутаться в войну с Советским Союзом». Политика попустительства, сказал Сталин, связана с намерением западных держав «дать всем участникам войны увязнуть глубоко в тину войны... дать им ослабить и истощить друг друга, а потом, когда они достаточно ослабнут, — выступить на сцену со свежими силами, выступить, конечно, «в интересах мира» и продиктовать ослабевшим участникам войны свои условия».
На самом же деле, по словам Сталина, над западными странами нависла не меньшая угроза. Тезис о том, что входящие в антикоминтерновский пакт государства не имеют агрессивных намерений против западных держав, а лишь стремятся спасти мир от большевистской опасности, он назвал «неуклюжей игрой» нацистской пропаганды, ибо «смешно искать «очаги» Коминтерна в пустынях Монголии, в горах Абиссинии, в дебрях испанского Марокко».
Более важные примеры «нового передела мира», приведенные Сталиным, касались территорий, прилегающих к Советскому Союзу. Он говорил о японской агрессии против Китая, о том, что Австрию и части Чехословакии отдали Германии в качестве приманки, чтобы иметь возможность «крикливо лгать в печати о «слабости русской армии», о «разложении русской авиации», о «беспорядках» в Советском Союзе, толкая немцев дальше на восток, обещая им легкую добычу и приговаривая: вы только начните войну с большевиками, а дальше все пойдет хорошо[366].
Характерным в этом плане, говорилось в докладе, был шум вокруг Украины. Западная печать до хрипоты кричала, что немцы идут на Советскую Украину, что у них в руках уже Закарпатская Украина, что не позднее весны 1939 г. они присоединят Советскую Украину с ее более чем 30-миллионным населением к Закарпатской Украине с населением в 700 тыс. человек. Похоже на то, продолжал Сталин, что этот шум имел своей целью «поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований». Вполне возможно, сказал он, что в Германии имеются сумасшедшие, мечтающие присоединить слона, т.е. Советскую Украину, к козявке, т.е. Закарпатской Украине. На этот-де случай в Советском Союзе найдется достаточно смирительных рубашек. Нормальные же люди сочтут подобные идеи смешными и глупыми.
Уверенность, с которой Сталин под нескончаемый смех и аплодисменты слушателей, нанизывая один каламбур на другой, разоблачая многочисленных поджигателей войны в Англии и Франции и не столь многочисленных (как он, видимо, считал) в Германии, свидетельствовала о преодолении им порога страха. Слова об отсутствии «видимых оснований» для конфликта между Германией и Россией не только указывали на предшествовавшее устранение конфликтных проблем, но и подчеркивали существовавшую с 1934 г. постоянную заинтересованность Сталина в сохранении в Центральной и Восточной Европе свободной от конфликтов зоны. Кажущееся равнодушие, проявленное Гитлером к Украине, и поворот германской военной машины на запад — таковы известные нам причины видимого облегчения.
В этой связи следует упомянуть также и тот факт, что выражение «капиталистическое окружение», еще в 1937 г., с учетом военного значения антикоминтерновского пакта, занимавшее центральное место в выступлениях Сталина[367], в речи на XVIII съезде вовсе не присутствовало. Германия, к такому выводу в тот период пришел, по-видимому, Сталин, повернувшись против поджигателей войны на Западе, тем самым оставила фронт капиталистического окружения.
С обоснованным, как он считал, сарказмом Сталин говорил о некоторых политиках и деятелях западной прессы, которые через несколько месяцев после мюнхенского сговора чувствовали себя обманутыми в своих ожиданиях германского наступления на Россию, тем более что Гитлер открыто повернул против Запада. Можно-де подумать, «что немцам отдали районы Чехословакии как цену за обязательство начать войну с Советским Союзом, а немцы отказываются платить по векселю, посылая их куда-то подальше». Эта большая и опасная политическая игра западных стран, являвшаяся, по мнению Сталина, выражением извращенного макиавеллизма «старых, прожженных буржуазных дипломатов», может «закончиться для них серьезным провалом». По Сталину, выходило, что в «новой мировой войне» неагрессивные демократические государства являлись непредсказуемыми противниками, а агрессивные диктатуры, напротив, предсказуемыми врагами.
Были и другие перемены в его взглядах. В то время как в отчете 1934 г. подчеркивалось обострение противоречий между отдельными капиталистическими странами, с одной стороны, и внутри данного капиталистического общества («революционный кризис»), с другой стороны, второй аспект, а именно возникновение (пред)революционной ситуации в капиталистических государствах, в речи 1939 г. упоминается лишь вскользь. Возможность «активной» внешней политики с помощью раздувания национальных революций, на которую еще с известным энтузиазмом указывалось в речи 1934 г.[368], исчезла из поля его зрения[369]. Зато в советской внешней политике появилось новое понятие: «мирная политика».
Но что понимал Сталин в марте 1939 г. под «мирной политикой»? Ответ содержался в выдвинутой им программе советской внешней политики, состоявшей из следующих 4 пунктов:
1) «мир и укрепление деловых связей со всеми странами»;
2) со всеми соседними государствами, «имеющими с СССР общую границу», «мирные, близкие и добрососедские отношения» (также на базе взаимности);
3) поддержка народов, «ставших жертвами агрессии и борющихся за независимость своей родины»;
4) готовность ответить двойным ударом на удар агрессоров и поджигателей войны, пытающихся нарушить неприкосновенность советских границ[370].
Таким образом, советскую внешнюю политику, по крайней мере в ее официальном изложении, в тот момент определяли три задачи:
— укрепление «деловых связей» с капиталистическими странами с целью взаимовыгодного товарообмена;
— сохранение, при необходимости военной силой, статус-кво в прилегающих странах;
— военное устрашение потенциальных агрессоров и поджигателей войны.
Здесь косвенно выражалось желание по возможности не дать себя втянуть в предстоящую мировую войну. Все же тема «серьезной опасности» (эти «грозные события» не обойдут СССР стороной) многократно варьировалась Сталиным в Отчетном докладе[371].
Он вновь вернулся к ней во внешнеполитической части (где шла речь о четырех «задачах партии в области внешней политики»)[372], в важном втором пункте, высказав известное, но часто неверно толкуемое предупреждение: «Соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну военным провокаторам, привыкшим загребать жар чужими руками»[373].
Этому основному принципу нейтралитета предпосылалась в качестве первоочередной задачи партии «политика мира и укрепление деловых связей со всеми странами», затем следовал пункт 3: «укрепление боевой мощи Красной Армии и Военно-Морского Красного Флота» — и пункт 4: укрепление «международных связей дружбы с трудящимися всех стран».
Итоги XVIII съезда партии ни в Москве, ни за рубежом поначалу не были восприняты как сенсация, возвещающая о радикальных переменах в советской внешней политике, особенно в отношении Германии. В своем заключительном отчете о XVIII съезде партии, который Шуленбург подписал 3 апреля, германское посольство в Москве не вышло за рамки обычных оценок. Так, после детального и в высшей степени профессионального анализа обсуждавшихся на съезде вопросов и обобщения принятых на нем решений констатировалось, что «XVIII съезд партии не преподнес никакой сенсации, не выработал ни одной новой директивы и не решил ничего принципиально нового. Основные темы, занимавшие съезд («успехи» советской экономики, уничтожение «врагов народа», повышение боевой готовности в отношении внешних врагов, «политическое и моральное единство советского народа» и необходимость улучшения партийно-политического воспитания масс), обсуждаются советской печатью и отражаются в речах руководящих партийных и правительственных функционеров уже в течение ряда лет»[374].
И хотя, в общем-то, речь восприняли как весьма нелестную для западных держав, все же, согласно более позднему анализу Намира, нужен был «не трезвый рассудок, а чрезмерное рвение или же какая-то другая цель, чтобы заметить в ней намерение к сближению с Германией»[375]. Дипломатический корпус во многом разделял подобную точку зрения. Английский посол сэр Уильям Сидс также не усмотрел в речи Сталина признаков будущего советско-германского сближения[376]; не сделал из нее далеко идущих выводов и Форин офис, хотя некоторые моменты могли бы навести на подобную мысль[377]. Бывший посол США в Москве Дж. Дэвис, аккредитованный с лета 1938 г. в Брюсселе, но продолжавший следить за происходящим в Москве, увидел в речи Сталина «несомненно... чрезвычайно знаменательный сигнал опасности»[378] для западных держав, однако не связал его с возможными скрытыми соображениями Сталина относительно Германии. Дэвис видел объективно существующую опасность в том, что Советы больше уже не доверяли Франции и Англии, «привыкшим загребать жар чужими руками», и опасались, что Россию оставят один на один сражаться с Германией. По этой причине в начале апреля 1939 г. он направил британскому премьер-министру Чемберлену через посла США в Лондоне предупреждение о том, что «если они не будут соблюдать осторожность, то толкнут Сталина в объятия Гитлера»[379].
На возможность такой интерпретации выступления Сталина обратил внимание двумя неделями раньше в отчете американскому государственному секретарю от 14 марта[380] поверенный в делах США в Москве Кэрк. Германские коллеги, сообщал он, выразили удовлетворение по поводу тона речи Сталина, касающейся международного положения, и особенно по поводу его осуждения попыток западных стран отравить советско-германские отношения и спровоцировать войну между СССР и Германией, для которой нет оснований. Они даже полагают, что если эти высказывания в подходящий момент и через подходящего человека довести до сведения Гитлера, то в политических отношениях между Советским Союзом и Германией может наступить улучшение. Отчет Кэрка показывает, что посол Шуленбург и его сотрудники уже через три дня после речи Сталина взвешивали возможность использования его высказываний в качестве исходного пункта новой инициативы к сближению.
Представители «агрессивных» держав «оси» читали и анализировали речь Сталина, отыскивая в ней нюансы, касавшиеся их стран и составлявшие основу дипломатических отчетов. Шуленбург и его итальянский коллега Россо использовали даже незначительные отправные точки возможной готовности к переговорам, чтобы сделать их исходным пунктом дипломатической инициативы между Берлином, Римом и Москвой с целью предотвращения войны. При определенном знании затруднительного внешнеполитического положения СССР и интерпретационной ловкости подобные точки соприкосновения в этой речи действительно можно было обнаружить. В отчете министру иностранных дел Чиано от 12 марта[381] Россо подчеркнул «достойное внимания смягчение как по тону, так и по сути» позиции по отношению к тоталитарным державам, причем более терпимое, чем к демократическим странам.
Германский посол в своем отчете от 13 марта[382], представляющем собой отличный пример ясности, четкости и объективности политических оценок, подчеркнул «неизменную приверженность СССР проводимой до сих пор политике»; одновременно он, однако, отметил, что «ирония и критика Сталина обращены значительно острее против Англии, то есть против находящейся у власти английской реакции, чем против так называемых государств-агрессоров, и в особенности Германии». Шуленбург дословно передал содержание язвительных замечаний Сталина о якобы неудавшихся западных маневрах, направленных на подталкивание Германии к войне против СССР, и процитировал предупреждения в адрес государств-агрессоров, запугивающих СССР угрозами и провоцирующих пограничные конфликты. Советский Союз, дескать, на каждый удар «ответит двойным ударом».
Отчет Шуленбурга явился результатом серьезной тревоги по поводу дальнейших шагов Германии в Чехословакии. Оккупация Праги и «остальной» Чехословакии произошла как раз в дни работы съезда в Москве. Предвидеть из Москвы все последствия дальнейшего военного продвижения вермахта было нельзя, однако материала для серьезных размышлений было достаточно. Так, письмо советнику миссии в Бухаресте д-ру Штельцеру от 12 марта[383] Шуленбург начал сообщением об огромном «напряжении», с которым он следил «за развитием событий на юго-востоке, в настоящий момент особенно в Чехии и Словакии». Лишь затем он порекомендовал Штельцеру, если тот все еще интересуется Советским Союзом, «прочитать произнесенную Сталиным три дня назад речь, которая содержит много удивительного». В частном письме в Берлин не было ни слова о московских событиях, интерес посла был полностью прикован к «развитию дел в Чехии и Словакии». Там «в последующие дни многое произойдет, хотя это и не приведет к мировому конфликту»[384].
13 марта 1939 г. военный атташе Эрнст Кёстринг в отчете Типпельскирху (ОКВ)[385] подчеркнул, что в сравнительно деловом докладе Сталина «ось» характеризовалась «скорее в пренебрежительном, чем оскорбительном тоне». Кёстринг пошел дальше своего посла, когда затронул вопрос о том, почему же Сталин отнесся к Германии «исключительно мягко, если не сказать доброжелательно», а западные страны заклеймил «как поджигателей войны между Россией и Германией», указав тем самым Германии ее врага в лице западных демократий. «Конечно, — писал Кёстринг, — Сталин делает это не из любви к нам. В нем говорит, возможно, здравый смысл. Если Германия увидит своих главных врагов на Западе, то ему будет не нужно нас опасаться».
Через неделю планы посольства приняли более конкретные черты. 20 марта советник фон Типпельскирх в своем докладе Шлипу[386] вновь проявил инициативу. Указывая на сдержанность Сталина в отношении Германии и так называемые высказывания Литвинова о том, что Германия и Италия «намереваются уладить свои отношения с Советским Союзом», он рекомендовал дать «новый импульс... экономическим переговорам с Советским Союзом»; после прекращения экономических переговоров с Англией и Францией «экономическое значение Советского Союза для Германии вновь приобретает огромное значение».
Посол в это время уже планировал первый шаг к началу политического сближения. События последних дней — оккупация Праги (15 марта) и предложение Советского правительства к созыву конференции «шести» (19 марта) — побуждали его к политическим действиям. Сразу же после завершения XVIII съезда ВКП(б) граф Шуленбург 23 марта отправился в Берлин, чтобы прежде всего получить представление о новом положении дел, а затем (как сообщили представители германского посольства поверенному в делах США в Москве Кэрку 13 марта, ссылаясь на речь Сталина) убедить нужных из окружения Риббентропа и Гитлера людей в необходимости сближения.
До 21 апреля посол находился в Берлине[387]. О характере проведенных им встреч и бесед известно очень мало. Атмосфера, которую он застал в министерстве иностранных дел, мало способствовала тому, чтобы заставить прислушаться к его предостережениям. Все находились под впечатлением успешного внезапного удара Гитлера по Чехословакии. Это был, по мнению Ульриха фон Хасселя, «первый случай откровенной наглости, перешедшей всякие границы и всякое приличие»[388]. Очевидный внешнеполитический успех акции довел царившее в руководстве самомнение до откровенной заносчивости. При таких настроениях представлялось бесполезным поднимать вопрос о военной мощи Советского Союза. Задал же Гитлер несколько дней назад, будучи на вершине триумфа, в пражском дворце шефу имперской печати Дитриху риторический вопрос: «У вас есть сообщения о передвижении воинских частей во Франции, Советском Союзе или о приведении в боевую готовность английского флота?» На отрицательный ответ Дитриха он пренебрежительно заметил: «Я это знал! Через две недели вообще ни один человек не вспомнит об этом»[389].
Складывалось впечатление, что в пылу подготовки к оккупации Чехословакии мало кто в Берлине вообще заметил московский съезд. Пытаясь привлечь внимание к возможностям, которые открывала Германии речь Сталина, посол как бы оказался в неведомых землях. Из лиц, принадлежавших к окружению Риббентропа, лишь Петер Клейст зафиксировал доводы посла, хотя по-прежнему неясно, почерпнул ли он эти сведения, присутствуя на беседе Шуленбурга с руководством министерства иностранных дел, или, как он сам утверждает, из личного разговора с послом[390].
Как вспоминал Клейст, Шуленбург считал, что Сталин руководствовался тогда не идеологическими соображениями, а исключительно потребностями реальной политики. Он старался избежать конфликтов,
ибо, «будучи трезвым политиком, искал мира, чтобы реализовать гигантские экономические программы». Здесь германскому правительству открывалась «благоприятная возможность для смягчения отношений с Советским Союзом — шанс, за который Германии, в ее нынешней ситуации, следовало ухватиться обеими руками».
Как видно, Шуленбургу удалось пробудить известный интерес к своей точке зрения[391]. С некоторыми изменениями в акцентах это можно сказать и о министре иностранных дел Риббентропе. И когда последний в дальнейшем утверждал, что «искать примирения с Россией»[392] было его «давней мечтой», он просто подтасовывал факты, так как еще в конце января 1939 г. открыто объявил мировой коммунизм заклятым врагом Германии[393]. И заявление о том, что «в марте 1939 г.» он уловил «в речи Сталина желание улучшить советско-германские отношения», вряд ли достоверно уже потому, что, по свидетельству Густава Хильгера и Карла Шнурре[394], еще 10 мая 1939 г. ни Риббентроп, ни Гитлере этой речью, по всей видимости, знакомы не были.
После войны Риббентроп просто выдал за свою ту точку зрения, о которой ему поведал ранее Шуленбург. Не называя даты, он впоследствии также утверждал, что представил Гитлеру речь Сталина (в документах политического архива министерства иностранных дел упомянутый Шуленбургом немецкий текст речи отсутствует, но его могли изъять из документов значительно позднее) и «настоятельно просил предоставить полномочия, чтобы предпринять необходимые шаги и выяснить, действительно ли за этой речью скрываются серьезные намерения Сталина». Проступающий в этих словах прагматизм опять создает впечатление, что инициатором этой рекомендации в действительности был посол Шуленбург.
По словам Риббентропа, Гитлер «поначалу медлил и колебался».
Нет никаких свидетельств и о том, кто и когда побудил Риббентропа к подобным действиям. Предположение, что это произошло непосредственно после речи Сталина, то есть в чрезвычайно трудные дни оккупации Праги, кажется сомнительным из практических соображений. Скорее, подходит период после окончания XVIII съезда. Тогда Шуленбург сразу же приехал в Берлин для личного доклада. Неизвестно, выслушал ли его Риббентроп. Все же предположение о том, что свои знания Риббентроп получил от Шуленбурга прямо или косвенно (например, через Клейста), можно считать вполне обоснованным.
Действительно серьезно Риббентроп отнесся к содержанию речи Стал>А<а, вероятно, значительно позже, в те августовские дни, когда усилия немцев к сближению с СССР неожиданно дали результаты. Готовясь к поездке в Москву для подписания германо-советского договора о ненападении, Риббентроп взял текст речи с собой и на переговорах несколько раз ссылался на нее, делая вид, что он и Гитлер восприняли ее как приглашение к переговорам[395].
По словам советника посольства Андора Хенке, утром 24 августа, на небольшом приеме, последовавшем за подписанием договора, Молотов «поднял бокал за господина Сталина, заметив при этом, что именно Сталин своею речью в марте с.г., правильно понятой в Германии, подготовил поворот в политических отношениях»[396]. Но как продемонстрировал Э.Х. Kapp[397], в этот момент мнимого внешнеполитического триумфа «желание польстить Сталину, назвав его отцом только что успешно заключенного договора, было настолько очевидным, что сказанное не стоит воспринимать слишком серьезно».
Неизвестно, обратил ли кто-нибудь еще внимание министра иностранных дел Германии на возможное значение речи Сталина. По мнению некоторых, не названных представителей МИД, опрошенных Де Виттом Пулом в 1946 г., Москва «неофициально» уведомила Берлин о том, что выступление Сталина было адресовано германскому правительству[398]. Однако речь, вероятно, шла, если оставить в стороне сомнительные разведывательные источники[399], о слухах, рожденных из отрывочных сведений относительно усилий германского посольства в Москве, направленных на подготовку политического сближения.
По-видимому, и «секретный доклад», составленный сотрудником партийного аппарата и бюро Риббентропа Рудольфом Ликусом[400] 1 апреля 1939 г.[401], то есть во время пребывания Шуленбурга в Берлине, был результатом неправильно понятого (подслушанного) сообщения или же целенаправленной дезинформации. Согласно Ликусу, нарком обороны маршал Клемент Ефремович Ворошилов «недавно... в беседе с супругой германского посла отрицательно (высказывался) о политике западных держав (и заметил)... что отношения между Германией и Советской Россией могли бы быть поставлены на иную основу». Но ведь Шуленбург не был женат, подобное заявление наркома обороны было просто немыслимо.
Правда, характер слухов и более поздние утверждения Риббентропа указывают на то, что рекомендации германского посольства и особенно усилия посла в Берлине все-таки в конце концов не прошли бесследно. Под воздействием пассажей речи Сталина, относящихся к Германии, в Берлине постепенно укрепилось мнение, что Сталин «не терял из виду пути к германо-советскому взаимопониманию»[402].