Девятый немецкий контакт: Риббентроп — Астахов
Девятый немецкий контакт: Риббентроп — Астахов
В окружении Риббентропа сперва преобладали сомнения относительно результатов контакта Шнурре с Астаховым и Бабариным. Через три дня после беседы, в полдень 29 июля, все продолжали ожидать советского ответа и послу Шуленбургу дали указание повременить до получения дальнейшей информации и «инструкции о порядке ведения бесед»[910]. Во второй половине дня 29 июля исчезла всякая надежда на то, что Астахов появится с ответом из Москвы. А с этим окрепло предположение, что Сталин намерен заключить соглашение с западными державами. Чтобы этому воспрепятствовать и выдержать запланированные сроки польской кампании, в ночь с 29 на 30 июля было решено, отбросив всякие церемонии, поговорить с Советами начистоту.
По словам Эриха Коха, «в конце июля... борьба... Гитлера за благосклонность Советского Союза вступила в драматическую фазу». На следующий день, 30 июля, Гитлер решил «направить в германское посольство в Москве специального курьера с секретными инструкциями. Шуленбургу поручалось заявить Молотову, что Германия не видит препятствий для урегулирования на дружественной основе любых имеющихся разногласий»[911]. Специальный курьер вез, очевидно, официальную бумагу, которую после окончания совещания Риббентропа с Гитлером по их поручению вечером 29 июля составил статс-секретарь[912]. В ней Вайцзеккер информировал посла, приложив копию записи Шнурре, о деталях беседы и поручал ему выяснить, «нашли ли высказанные Астахову и Бабарину идеи какой-либо отклик в Москве». Шуленбург должен был в «новой беседе с Молотовым... прозондировать... в этом смысле и при необходимости» использовать «рассуждения из записи» Шнурре. На тот случай, если Молотов вышел бы за рамки «обычной сдержанности», послу разрешалось пойти дальше и «в какой-то мере конкретизировать то, что в записи выражено в общих чертах»; это касалось «прежде всего польского вопроса!». Так, Шуленбургу следовало заявить: «Мы были бы готовы при любом решении польского вопроса... соблюсти все советские интересы и договориться об этом с тамошним правительством. То же самое и в вопросе Прибалтики; при положительном ходе беседы можно было бы подчеркнуть мысль о том, что наши отношения с Прибалтийскими странами мы будем строить, уважая жизненно важные советские интересы в бассейне Балтийского моря».
Поскольку прошло несколько дней, а Шуленбург все еще не смог поговорить с Молотовым — факт, скорее предвещавший отрицательный результат демарша, — настроение и надежды Гитлера с часу на час менялись. Вместе с ним в «состоянии смятения, нерешительности, которое сочеталось со стремлением выиграть время и найти успокоение», пребывало и политическое руководство на Вильгельмштрассе[913].
Согласно курсировавшим в берлинских дипломатических кругах слухам, в польском вопросе Гитлер еще не принял окончательного решения: он колебался между мнением Риббентропа, что Германия может добиться от Польши выполнения своих требований без риска тотальной войны, и предупреждениями Геринга, что каждый последующий немецкий шаг в этом направлении неизбежно подводит Германию к конфликту с западными державами[914].
30 июля статс-секретарь Вайцзеккер записал в своем дневнике: «Этим летом решение о войне и мире хотят у нас поставить в зависимость от того, приведут ли неоконченные переговоры в Москве к вступлению России в коалицию западных держав. Если этого не случится, то депрессия у них будет настолько большой, что мы сможем позволить себе в отношении Польши все, что угодно. Я не верю, что разговоры в Москве закончатся ничем, но не верю и в то, что мы сможем чего-то добиться, как это теперь пытаются, в течение ближайших 14 дней».
Крайняя неопределенность относительно исхода московских переговоров побуждала Риббентропа продолжать увеличивать пакет территориальных предложений, с помощью которых немецкое руководство стремилось склонить Советское правительство к заключению соглашения с Германией и компенсировать его нейтралитет в польском вопросе. Так, согласно записи Вайцзеккера, в последние дни июля наряду с вопросом о разделе Польши детально обсуждался и раздел Прибалтийских стран. Касаясь существовавших 30 июля мнений, Вайцзеккер писал: «Относительно раздела Польши советую быть в Москве более откровенным, однако не рекомендую, как того хочет Риббентроп, разговаривать с Москвой о разделе лимитрофов, то есть о том, что к северу от Риги должно быть жизненное пространство России, а все остальное к югу (вместе с Ригой) — наше жизненное пространство!»[915] Это после общих формулировок Шнурре в беседе с Астаховым и Бабариным первое письменное упоминание территориального раздела между СССР и Германией, зафиксированное позднее в секретном дополнительном протоколе к пакту Гитлера — Сталина. Одиозное выражение «жизненное пространство» свидетельствует о том, что германская сторона с самого начала думала о переделе в смысле практического захвата названных территорий.
Вечером 31 июля 1939 г. Риббентроп в беседе с Аттолико дал понять, что в скором времени предстоит война. Как Аттолико сообщал министру иностранных дел Чиано, «Риббентроп с удивительным равнодушием говорил о войне протяженностью в десять лет». Германия в отношении Польши заранее исключила всякую возможность какого-либо компромисса и сожгла за собой все мосты. При этом, мол, Риббентроп преодолел колебания Гитлера, убедив его в том, что «конфликт с Польшей останется изолированным». Ибо, по словам Риббентропа, в сознании Гитлера «англо-русская ситуация... приобретала все большее значение. Если переговоры в Москве сорвутся, то, как считают, на Польшу можно будет напасть безнаказанно, никто не придет ей на помощь»[916].
По наблюдениям Вайцзеккера, в первые недели августа Гитлер все еще проявлял нерешительность. Как полагал французский министр иностранных дел Боннэ, он располагал доказательствами, что Гитлер до 11 августа 1939 г. вполне серьезно рассматривал вопрос о неизбежности войны с Россией в случае нападения на Польшу[917]. Со слов Вайцзеккера, Гитлер тогда неоднократно заявлял, что «не свяжется с поляками, если не будет уверен в русских». Комментарий Вайцзеккера: «Поэтому мы стали еще настойчивее обхаживать русских»[918].
В условиях такого усиленного сватовства позиция посла в Москве вновь оказалась в центре интересов Гитлера. Шуленбург же самое позднее при чтении записи Шнурре, должно быть, понял, что его «представления о советско-германском примирении в корне отличались от представлений Гитлера. Если Шуленбург стремился к восстановлению с Советским Союзом прежних добрых отношений, то Гитлер, с помощью договора с СССР всего лишь намеревался купить согласие Сталина на немецкое вторжение в Польшу. Различия в постановке целей хорошо осознавал Шуленбург, и это его беспокоило»[919].
Посол отреагировал тем, что с этого момента стал интенсивнее тормозить предложенный Берлином форсированный темп и еще сильнее, чем прежде, подчеркивать в своих сообщениях советское недоверие,, рассчитывая тем самым направить переговоры в более медленное, но надежное русло. Поэтому посол не торопился договариваться с Молотовым о встрече. 31 июля, то есть через пять дней после беседы Шнурре с Астаховым и на другой день после отъезда специального курьера Гитлера к Шуленбургу, статс-секретарь был вынужден «в интересах ускорения»[920] вновь напомнить послу о необходимости зондирования у Молотова. Вайцзеккер подчеркнул: «Мы заинтересованы в скорейшем проведении встречи»[921]. 1 августа посол невозмутимо ответил, что пребывание Молотова на сельскохозяйственной выставке в Москве пока препятствует организации беседы[922].
Английское правительство объявило 1 августа о сформировании британской военной миссии, которая через несколько дней должна выехать в Москву для переговоров по военным вопросам[923]. С точки зрения Риббентропа, следовало максимально поторопиться. Он решил больше не ждать встречи Шуленбурга с Молотовым, а в полной мере использовать собственное влияние. Поэтому министр дал указание пригласить 2 августа 1939 г. на Вильгельмштрассе советского поверенного в делах. По пути к Вильгельмштрассе Астахов мог «простым глазом... заметить наличие в Берлине и окрестностях всевозможных частей, не входящих в состав местного гарнизона». От своих французских и английских коллег он знал о начавшихся «перебросках германских войск в направлении восточной границы, особенно в Силезии. Предстоят также большие отправки (до 15,5 тыс.) в Восточную Пруссию под предлогом участия в празднествах по поводу освобождения Танненберга»[924]. До германского нападения на Польшу оставалось совсем немного времени.
Вайцзеккер встретил Астахова словами, что с ним хочет говорить сам Риббентроп, и немедленно сопроводил его в кабинет министра. Значение состоявшегося разговора было Астахову понятно. «Тот факт, что «сам» министр иностранных дел принимает у себя «поверенного в делах», на дипломатическом языке означает крайнюю срочность и важность демарша»[925]. На продолжавшейся больше часа встрече[926] Риббентроп совершенно недвусмысленно подтвердил предложения, сделанные Шнурре, и выразил «германское желание» (согласно записи Риббентропа) кардинального преобразования отношений. Он подчеркнул, что считает это возможным при двух предпосылках: взаимное невмешательство во внутренние дела друг друга и отказ от «политики, идущей вразрез с жизненными интересами Германии». Второе, не совсем ясное Астахову условие имело целью побудить Советский Союз отказаться от тройственного пакта. При соблюдении названных условий, заметил Риббентроп, между нашими странами не будет никаких противоречий от Балтийского до Черного моря, по которым нельзя было бы договориться[927].
Далее Риббентроп подчеркнул, «что в зоне Балтийского моря есть место для обоих и что русские интересы вовсе не обязательно должны здесь сталкиваться» с немецкими. Германское правительство, дескать, «хладнокровно» следит за событиями в Польше и готово в недельный срок разобраться с нею. Оно-де также готово «договориться с Россией о судьбе Польши». Германо-японские отношения Риббентроп о характеризовал как хорошие, дружественные и прочные и пообещал помочь в создании между Японией и СССР «на долгий срок» подходящего «модус вивенди».
Как записал Астахов, Риббентроп заявил, что конфликт, связанный с Данцигом, вскоре «будет разрешен. Военное сопротивление Польши — чистый блеф и для того, чтобы «выбрить» ее, германской армии достаточно 7-10 дней. Риббентроп бросил ряд пренебрежительных замечаний по адресу «западноевропейских демократий» и заметил, что хотя он СССР и не знает, но, по его впечатлениям, разговаривать с русскими немцам, несмотря на всю разницу идеологий, было бы легче, чем с англичанами и французами». Был ли это, как посчитали русские, намек на тайные переговоры Германии с Англией и, таким образом, попытка оказать давление или же проявление своего рода солидарности с постоянно ужесточавшейся советской позицией на трехсторонних переговорах, сказать с уверенностью нельзя. Важнее был сам тон доверительной близости и откровенности, которым Риббентроп описывал немецкие цели. Он информировал Астахова о том, что Гитлер намерен вскоре выступить против Польши[928]. И неоднократные просьбы Риббентропа — непременно передать его высказывание в Москву и как можно быстрее сообщить, готово ли Советское правительство на этих условиях приступить к конкретному обмену мнениями — имели совершенно определенный смысл. В связи с намечавшимися военными действиями против Польши Риббентроп предложил СССР в качестве компенсации за его невмешательство (в Польше или в вопросе союза) урегулировать три важнейшие для него в тот момент проблемы. Речь шла:
— о проблеме германской кампании в Польше, которая из-за советско-польского пакта о ненападении могла привести к столкновению Германии с СССР;
— о проблеме Прибалтики, которая в то время стояла на первом плане советских интересов безопасности;
— о проблеме поведения Японии в Восточной Азии.
При согласии СССР на переговоры на предложенной основе Риббентроп обязался соблюдать строжайшую тайну. Судя по изложению Риббентропа, беседа велась в фамильярном, самодовольно-высокомерном тоне. Астахов, согласно его записи, лишь «изредка прерывал беседу, которая носила характер монолога». На просьбу Астахова конкретизировать немецкие представления Риббентроп не откликался, а порекомендовал дипломату в точности передать все своему правительству. Он, дескать, сперва хотел бы знать, желает ли Советское правительство конкретизации темы в указанном смысле.
Поскольку Советское правительство в течение нескольких последующих дней продолжало молчать, возник план, хотя бы в связи с более успешными экономическими переговорами, выработать какое-то письменное обязательство, которое связало бы Советскому правительству руки на тот случай, если к моменту нападения на Польшу не удалось бы достичь политического соглашения.
В полдень 3 августа 1939 г. Шнурре по поручению Риббентропа пригласил к себе Астахова[929], чтобы «уточнить и дополнить» вчерашние высказывания Риббентропа. Шнурре сказал, что германское правительство хотело бы знать точку зрения Москвы по следующим вопросам:
«1) считаем ли мы желательным обмен мнениями по вопросу улучшения отношений и если да, то
— может ли Советское правительство конкретно наметить круг вопросов, которых желательно коснуться. В этом случае германское правительство готово изложить и свои соображения на этот счет;
— разговоры желательно вести в Берлине, так как ими непосредственно интересуются Риббентроп и Гитлер...
— поскольку Риббентроп собирается через два-три дня выехать в свою летнюю резиденцию близ Берхтесгадена, он хотел бы до отъезда иметь ответ хотя бы на первый пункт. Кроме того, Шнурре просил не допускать ни малейшей огласки». Астахов просил дать срочный ответ.
Кроме того, Шнурре, согласно его собственной записи[930], предложил Астахову в «ни к чему не обязывающей форме» включить в преамбулу или «в дополнительный секретный протокол» к запланированному экономическому соглашению пункт о «политических намерениях». В связи с подготавливавшимися Германией переговорами это — первое упоминание секретного протокола как неотъемлемой составной части совместного соглашения; и это предложение последовало с немецкой стороны![931] Астахов, если судить по записи Шнурре, в ответ заметил, что Молотову пока ничего не известно относительно «конкретизации германской позиции, ничего не сказал по этому поводу и посол граф Шуленбург». Поэтому данное предложение представляется преждевременным. Со своей стороны Шнурре упорно настаивал на необходимой конкретизации «советских интересов» в «ближайшие дни». Было бы предпочтительнее, заметил он, если бы это произошло в Берлине.
В телеграмме Молотова от 7 августа указывалось: «Неудобно говорить во введении к договору, имеющему чисто кредитно-торговый характер, что торгово-кредитный договор заключен в целях улучшения политических отношений. Это нелогично, и, кроме того, это означало бы неуместное и непонятное забегание вперед... Считаем неподходящим при подписании торгового соглашения предложение о секретном протоколе»[932].