Вопрос «косвенной агрессии»
Вопрос «косвенной агрессии»
Западные обозреватели и историки неоднократно высказывали предположение, что Сталин летом 1939 г. вел «двойную игру». Советское правительство, мол, использовало немецкие авансы в качестве средства нажима на западные державы и по мере усиления германского домогательства повышало свою «цену» за вхождение в тройственный союз, к которому стремились западные страны. Дескать, эта позиция Сталина стала очевидной самое позднее с выдвижением советских требований о включении Прибалтийских стран в число государств, защиту которых против агрессии, гарантию их нейтралитета или же территориальной целостности должны были взять на себя три державы. Советская же сторона постоянно подчеркивала свою неизменную заинтересованность в безопасности Прибалтийских государств.
Если первое предположение из-за недостатка документальных доказательств пока следует отнести к области политических спекуляций, то второе утверждение покоится на целом ряде серьезных доводов. Является сомнительной и, следовательно, предметом дальнейших исследований «экстенсивная» концепция безопасности тогдашнего советского руководства, которая, помимо прочего, нашла свое выражение в стратегии. Остается, таким образом, открытым вопрос, почему Советское правительство пыталось защитить свои государственные границы многосторонней гарантией нейтралитета (и, если возможно, созданием военных баз на территории) сопредельных Прибалтийских стран и почему сознание возраставшей военной мощи не позволило ограничиться «действенной» защитой собственных границ. В связи с этим по-прежнему не решенными остаются вопросы, касающиеся порядка принятия в Кремле подобных решений, в том числе и важные подвопросы о том, в какой степени принимал Сталин к сведению — если вообще принимал — информацию, анализы и выводы из них советской разведки, Наркомата иностранных дел и Генерального штаба и как при необходимости использовал их в политическом и военном планировании. Ставшие в последнее время известными такие важные подробности, как явно пренебрежительное отношение Сталина к разведывательной деятельности Рихарда Зорге и к другим первоклассным источникам информации[808], а также уничтожение Берией[809] советской военной контрразведки, множат сомнения в деловом подходе к рекомендациям этих учреждений. Поэтому приобретает дополнительный вес гипотеза о том, что Сталин, подобно Гитлеру, принимая главные решения, не обращал внимания на поступавшие к нему объективные анализы, а руководствовался собственной «интуицией». При подобных обстоятельствах могло случиться, что в вопросе Прибалтики над более действенной стратегией защиты территории в пределах существующих собственных границ взяла верх геополитически более объемная стратегическая концепция «пространственной защиты», сформировавшаяся под влиянием традиционных представлений и окрашенная стремлением к успеху и экспансии. В этом Сталин также походил на немецкого диктатора[810].
Для изучения вопроса о дипломатической инициативе в подготовке германо-советского пакта о ненападении важно иметь в виду, что германское посольство в Москве рассматривало советские условия — «известную неуступчивость, касающуюся защиты трех Прибалтийских государств», и «обеспечение нейтралитета этих государств, жизненно важного для безопасности Советского Союза»[811] — в качестве заданной наперед величины, которую следовало учитывать в дальнейших, рассчитанных на успех дипломатических акциях. В этом отношении попытки послов обратить внимание Молотова на возможную германскую откровенность в прибалтийском вопросе представляли собой заслуживающую внимания инициативу. Они имели целью уменьшить советскую тревогу по поводу того, что для своего запланированного уничтожающего удара против Польши Германия может держать открытым путь в Прибалтику, чтобы сначала «утвердиться в Прибалтике, в непосредственной близости от Ленинграда»[812]. Эта вторая столица Советского государства находилась в заманчивой близости от Прибалтики. Ни одна армия в мире — тем более все еще ослабленная, для крупных операций на два фронта не подготовленная Красная Армия — не смогла бы успешно противостоять на этой узкой, не защищенной никакими естественными препятствиями полоске земли военному давлению германского вермахта, окрыленного верой в победу после совершенного марша через Польшу и Прибалтийские государства!
У аккредитованных тогда в Москве журналистов не было сомнений в том, что «Советам (на всякий случай)... пришлось подготовиться к нападению немцев на Польшу, а также к вовсе не исключавшейся возможности, что это наступление захватит Прибалтийские государства и, вероятно, Румынию, что означало бы возникновение второго фронта от Балтийского до Черного моря»[813].
В качестве первой явно защитной меры Наркомат обороны определил, что ежегодные большие осенние маневры Красной Армии, которые в предыдущем году (во время судетского кризиса) проводились в Белорусском и Киевском военных округах вдоль польско-советской границы, на этот раз состоятся в сентябре уже в Ленинградском военном округе[814]. Польская кампания — об этом совершенно определенно говорили различные (разведывательные) донесения и предупреждения Советскому правительству — должна была начаться в конце августа — первых числах сентября, и предполагалось, что вермахт победоносно завершит «блицкриг» за несколько недель. При этом оставался открытым вопрос, действительно ли вермахт остановится на предусмотренной линии или же, напротив, — как сообщал Петер Клейст и указывалось в первом варианте плана «Вайс» в качестве оперативной возможности — зона боевых действий распространится и на соседнюю
Прибалтику. Сконцентрированная в Ленинградском военном округе, готовая к бою Красная Армия могла бы остановить немецкие войска.
Опубликованное 29 июня сообщение об этих маневрах явилось для дипломатических кругов Москвы неожиданностью. Итальянский посол увидел в этом решении намерение «показать особую заинтересованность СССР в собственной безопасности вдоль границы с Прибалтийскими странами и, возможно, также запугать правительства этих стран». Шуленбург передал это известие в Берлин без всяких комментариев. Германская сторона могла истолковать сообщение и по-другому: перенесением маневров с советско-польской границы к границе с Латвией и Эстонией Советское правительство демонстрировало свою пассивную позицию по отношению к Польше. Правительство Сталина, по всей видимости, считало немецкое нападение на Польшу и (частичную) оккупацию страны неизбежными. Оно сосредоточило внимание главным образом на том, чтобы конфликт не распространился на Прибалтийские государства и затем на советскую территорию.
Поэтому в первые дни лета 1939 г. зарубежные представители Советского Союза внимательно следили за возраставшим политическим и военным влиянием государств-агрессоров на эти страны. Появление в середине июня немецкого крейсера и немецких офицеров в гавани и городе Ревеле (Таллинне) могло быть связано с предшествовавшей поездкой начальника генерального штаба сухопутных войск Гальдера в Эстонию и Финляндию[815]. Инспекционные поездки японских военных по прибалтийским портовым укреплениям[816] в тот момент, когда Советское правительство определенно полагало, что эскалация «японской провокации»[817] в Монголии — это демонстрация военной мощи Японии «по настоянию Германии и Италии»[818], должны были засвидетельствовать Советскому государству наличие особо острой угрозы на двух фронтах. Казалось, будто Германия и Италия после более чем восьми совместно проведенных дипломатических попыток сближения старались оказать на СССР военное давление с обоих флангов, чтобы ввиду предстоявшей германской акции против Польши сделать Сталина более сговорчивым.
Советское правительство и в этой обстановке не отказалось от идеи союза с западными странами, безусловно, в соответствии со старыми военными и политическими концепциями безопасности. Конечно, оно видело возникшую во второй половине июня 1939 г. опасность «второго Мюнхена, на этот раз за счет Польши»[819]. Это усилило стремление Советского правительства добиться желаемой безопасности для Прибалтийских государств в рамках договорных соглашений с западными державами. Когда представители западных стран — Сидс, Стрэнг, а также вновь назначенный французский посол Наджиар — передавали Молотову 15 июня новое предложение о договоре, их встретили с большой надеждой. «Послов приятно удивили сердечные манеры Молотова»[820].
Немного позднее, 29 июня, когда английское правительство продолжало держаться скептически, Советское правительство опубликовало в «Правде» сенсационную статью секретаря ленинградской партийной организации и депутата Верховного Совета Андрея Жданова и тем самым обратило внимание западных правительств на то, что и в его собственных рядах существовали совершенно различные точки зрения относительно готовности Запада заключить союз и что консенсус в пользу продолжения этих трудных переговоров вовсе не обеспечивался автоматически[821]. Не было случайностью, что Жданов высказал свою точку зрения на переговоры в условиях возникшей угрозы для Прибалтийских государств. Ведь непосредственно затрагивались интересы безопасности Ленинградской области. Да и жизненный путь ленинградского партийного секретаря был и оставался тесно связанным со странами Прибалтики[822]. Как показали дальнейшие события, тревога ленинградца по поводу ситуации, в которой оказался город, не была беспочвенной в период, когда Жданов в статье, опубликованной в «Правде», настаивал на решении вопроса о целесообразности продолжения переговоров. Он считал поведение западных держав неискренним и обвинял их в недопустимом затягивании переговоров. Жданов указал прежде всего на не решенные проблемы в Прибалтике и заметил, что вопрос о гарантиях Прибалтийским странам западная сторона превратила в искусственно надуманный «камень преткновения», грозивший сорвать переговоры, которые по этой причине уже якобы зашли в тупик. По словам Жданова, англичанам и французам нужен был такой договор, в котором «СССР выступал бы в роли батрака, несущего на своих плечах всю тяжесть обязательств». Однако ни одна уважающая себя сторона не может согласиться стать «игрушкой в руках людей, любящих загребать жар чужими руками (это выражение употребил Сталин на XVIII съезде партии. — И.Ф.). Тем более... СССР, сила, мощь и достоинство которого известны всему миру». В конце статьи высказывалась догадка, что, затягивая переговоры, западные державы оставляли открытой заднюю дверь для «сделки» с агрессором. Статью Жданова, вне всякого сомнения, санкционировал Сталин. И все-таки есть основание предполагать, что в эти недели Сталин усиленно взвешивал все «за» и «против» переговоров трех держав и что в Советском правительстве действительно возникли разногласия. При этом трудно сказать, каким весом в этот период сузившихся политических и военных возможностей обладали представители военных. Посол Уманский 30 июня подробно развил американскому президенту советскую аргументацию в разрезе статьи Жданова и заверил Рузвельта в том, что советская сторона выступает за продолжение переговоров[823].
Мнения западных дипломатов разделились. Как заметил Шуленбург в присутствии Россо, еще «неясно, является ли известная статья Жданова всего лишь маневром или же предвещает прекращение переговоров с Лондоном и Парижем». Для обоих вариантов Шуленбург предвидел серьезные опасности, однако он утверждал, что и «в первом случае Советское правительство может бросить на чашу весов немецкую позицию, которая ему давно известна»[824].
Шуленбург, очевидно, опасался, что в результате непрерывных германских предложений самоуверенность Советского правительства возрастет в такой степени, что усложнит переговоры с западными державами при необходимости вплоть до разрыва, вместе с тем в докладе министерству иностранных дел он лишь указал на то, «что советская позиция в вопросе гарантий Прибалтийским государствам ужесточилась» и что упор на личные взгляды автора обнаруживает намерение Советского правительства «оставить лазейку для продолжения переговоров даже в том случае, если Англия не уступит на все сто процентов». Этим Шуленбург подчеркнул важное значение гарантий Прибалтийским странам и стремление Советского правительства прийти к соглашению с западными державами даже ценою уступок.
Интересам безопасности в районе Прибалтики служила политическая концепция, которую Советское правительство в начале июля 1939 г. включило в свои проекты договора в виде понятия «косвенная агрессия»[825]. При этом оно исходило из опыта применения национал-социалистами различных методов экспансии, учитывало известные ему прогерманские настроения среди членов прибалтийских правительств и опиралось идейно и терминологически на более раннее «определение агрессии» (1933). «Вопрос о косвенной агрессии стал центральным пунктом договоренностей»[826]. Он свыше трех недель бросал свою тень на политические переговоры и 23 июля завел их в тупик.
При этом Советское правительство в ходе обмена мнениями — и по мере приближения военной опасности — все более сужало это понятие, усиливая подозрение западных держав, что правительство СССР преследует в Прибалтике собственные скрытые цели и хотело бы с помощью данной терминологии приобрести одобренный западными державами инструмент овладения Прибалтийскими государствами. В какой-то степени компромиссный проект договора, который под впечатлением статьи Жданова от 1 июля[827] послы Англия и Франции передавали Молотову, говорил вообще об «агрессии», которая могла бы поставить под угрозу «нейтралитет и независимость» упоминаемых в составленном по предложению посла Наджиара секретном дополнительном протоколе приграничных государств, в первую очередь Эстонии, Финляндии и Латвии. За все время переговоров с Советским правительством, а также в течение лета 1939 г. то было первое серьезное предложение относительно включения в договор секретного дополнительного протокола. Оно исходило от французской стороны. В беседах, сопровождавших передачу проекта, Молотов выразил опасения Советского правительства по поводу подобных секретных соглашений. Он подчеркнул, что Советское правительство не может согласиться с доводом Запада, «что не открытый, а секретный список всего лишь формальность», и совершенно недвусмысленно назвал «принятие секретного списка... уступкой со стороны Советского правительства»[828]. Такая позиция имела принципиальную основу: в первом внешнеполитическом акте после революции, в Декрете о мире (8 ноября 1917 г.), В.И.Ленин отверг для Советского правительства всякую тайную дипломатию и объявил безусловно и немедленно отмененным содержание всех заключенных царским правительством «тайных договоров, поскольку оно направлено, как это в большинстве случаев бывало, к доставлению выгод и привилегий русским помещикам и капиталистам, к удержанию или увеличению аннексий великороссов»[829].
Этот вердикт по поводу секретной дипломатии и, следовательно, запрет на заключение международно-правовых соглашений относительно третьих стран сохранял до того времени более или менее обязательный характер для советской внешней политики (тайное военное сотрудничество Красной Армии с рейхсвером, если быть точным, к данной проблеме не относится). В этой связи в то время в самом деле мог возникнуть вопрос, который недавно с полным основанием поставил Л .Безыменский: «Имело ли Советское правительство моральное право перенимать методы своих капиталистических соседей?»[830] В сложившейся ситуации вопрос разрешался по-деловому: бравшиеся под защиту страны, дескать, не хотели, чтобы их называли публично, так как опасались, что они тогда тем более могут стать жертвами германской агрессии. Поэтому не оставалось ничего другого, как упомянуть их в секретном документе.
С другой стороны, Молотов сразу же обратил внимание на то, что представленный проект предусматривал лишь случаи прямой агрессии. В то же время именно для названных в дополнительном протоколе приграничных государств не исключалась косвенная агрессия. Как посол Сидс сообщил министру иностранных дел Галифаксу[831], при этом Молотов имел в виду «такие случаи, как уступка президента Гахи в марте... Молотов констатировал, что вопрос может быть решен, если в нашем проекте статьи 1 после упомянутого слова «агрессия» будет добавлено: "прямая или косвенная"».
Советское правительство не стало дожидаться изменения статьи 1 западного проекта, а передало через Молотова 3 июля послам новый проект договора, в котором факт упоминаемой в статье 1 «агрессии» определялся в не подлежащем публикации приложении в том смысле, что она наличествует как в случае прямой, так и в случае косвенной агрессии. Под «косвенной агрессией» Советское правительство понимало «внутренний переворот или поворот в политике в угоду агрессору»[832]. Согласно проекту от 8 июля, это понятие должно было охватывать и такие действия, «на которые соответствующее государство дало свое согласие под угрозой применения силы со стороны другой державы и которые связаны с отказом этого государства от своей независимости или своего нейтралитета»[833].
Прежде чем западные послы смогли проконсультироваться у своих правительств, Молотов представил им 9 июля новый проект, как он его назвал, «дополнительного письма» к тексту договора. В соответствии с ним выражение «косвенная агрессия» относилось к действию, «на которое какое-либо из указанных выше государств (приграничных — Я.Ф.) соглашается под угрозой силы со стороны другой державы или без такой угрозы и которое влечет за собой использование территории и сил[834] данного государства для агрессии против него или против одной из договаривающихся сторон, следовательно, влечет за собой утрату этим государством независимости или нарушение его нейтралитета»[835]. Камнем преткновения в этом проекте оказалась формулировка «или без такой угрозы». Английское правительство соглашалось лишь принять во внимание в договоре случаи, в которых «правительство под угрозой применения силы агрессором против собственной воли» принуждается к отказу от своей независимости или нейтралитета. В беседе с послами 17 июля Молотов назвал данную формулировку «неприемлемой»[836]. Нельзя было так просто отмести ни аргумент Молотова, что и президент Гаха, вне всякого сомнения, стал бы отрицать, что отдал свою страну Гитлеру под угрозой применения силы, ни возражение западных стран, что подобная формулировка позволила бы трем державам, подписавшим договор, втянуть пограничные государства против их воли в военные действия. В основе этого выражения лежали постоянные английские опасения, что Советское правительство ищет договорный инструмент для нарушения независимости Прибалтийских государств — предположение, которое, к большому неудовольствию СССР, 31 июля высказал в палате общин заместитель министра иностранных дел Р.О.Батлер.
После проведенных бесед Советское правительство поняло, что в такой, вызванной германскими военными приготовлениями, спешке достигнуть соглашения по этому политическому вопросу не удастся. Тогда оно перенесло главное внимание на военную сферу. Уже советский проект от 8 — 9 июля обусловливал одновременное подписание политического и военного соглашений. В статье 6 говорилось, что действенность политического соглашения обеспечивается лишь незамедлительным подписанием военного соглашения о методах, формах и размерах взаимной помощи. При обсуждении этой статьи Молотов назвал политическое соглашение без военного соглашения «пустой декларацией». В основе такого мнения лежала оценка западной стратегии переговоров, к которой пришло Советское правительство в тот период. У него, в частности, сложилось впечатление (об этом Сталин сообщил Черчиллю в августе 1942 г. уже в других условиях), «что английское и французское правительства и не думали воевать в случае нападения на Польшу, а больше надеялись на то, что дипломатическое единство Англии, Франции и России отпугнут Гитлера. Мы были уверены, что оно его не напугает». Черчилль нашел эту советскую точку зрения «основательной, но не говорящей в пользу господина Стрэнга и Форин оффиса!»[837]. Практиковавшуюся Галифаксом политику, которая сводилась к тезису «Пускай Гитлер гадает»[838], и Сталин, ни Черчилль не посчитали убедительной.
Как позднее сообщал Уильям Стрэнг, Форин офис рассматривал тогда советскую взаимообусловленность политического и военного соглашений как выражение необоснованного недоверия по отношению к «нашей» искренности и полагал, что Советское правительство надеялось вопреки нашим убеждениям заставить принять военные условия». Стрэнг, который за многие недели переговоров с Молотовым и под влиянием московских дипломатов, в том числе и Шуленбурга, стал понимать и советское положение и ход советских мыслей, попытался смягчить взаимное недоверие; 20 июля он писал в Форин офис: «Если мы хотим понять, как оно (Советское правительство. — И.Ф.) воспринимает вопрос о Прибалтийских государствах, то мы должны представить себе, какую бы мы заняли позицию, если бы речь шла о германском влиянии в Голландии и Бельгии». Стрэнг считал последнее советское определение «косвенной агрессии», учитывая «новую технику» стран «оси», оправданным и указал на то, что западные страны и в случае неподписания желаемого советской стороной военного соглашения будут вынуждены оказать военную помощь СССР, «если он, защищая... Прибалтийские государства, будет втянут в военные действия». Стрэнг подчеркивал, что было бы лучше, если бы западные державы уже раньше согласились на благоприятные условия СССР, и настойчиво высказывался за заключение обоих соглашений, прежде чем «международная обстановка еще больше ухудшится». Он обратил внимание Форин оффиса на то, что британское правительство нуждалось в подобном соглашении, в то время как у России в конечном счете имелось две альтернативы: «политика изоляции и политика прекращения конфронтации с Германией!». Срыв переговоров после нескольких месяцев совещаний вызвал бы не только «дурные чувства», «он поощрил бы немцев к действию и подтолкнул бы Советский Союз к изоляции или же к сближению с Германией». Послы Сидс и Наджиар разделяли эту точку зрения. Благодаря влиянию на свои правительства они смогли 23 июля сообщить Молотову об их согласии, чтобы политическое и военное соглашения вступили в силу одновременно. Молотов принял это заявление «с глубоким удовлетворением» и подчеркнул, что «определение косвенной агрессии найдется. Важнее было определить форму и масштабы военного соглашения. Поэтому военные переговоры должны немедленно начаться»[839].
Причиной этой последней уступки западных держав послужило коммюнике Наркомата внешней торговли о намечаемом возобновлении германо-советских торговых переговоров, опубликованное ТАСС 22 июля. На Вильгельмштрассе, наблюдая за политическими переговорами западных держав с Советским правительством, не сидели сложа руки.