Попытка Риббентропа и зондаж Клейста
Попытка Риббентропа и зондаж Клейста
Англо-французские декларации о гарантиях Польше, Румынии, Греции и Турции создали на востоке Центральной Европы новую политическую ситуацию[444]. Поскольку эти страны образовали сплошную полосу от Балтийского до Черного моря, Германия не могла напасть на СССР, не нарушая территориальной целостности по крайней мере одной из них. Но в этом случае в связи с западными гарантиями возникала опасность войны с Англией и Францией.
Таким образом, без всякого участия Советского Союза его западная граница оказалась прикрытой цепью государств, находящихся под защитой западных стран. В результате западных гарантий Сталин, по мнению бывшего французского посла в Москве и тогдашнего посла в Берлине Кулондра, приобрел «заслон на западе, которого он добивался на протяжении десяти лет. С этого момента он как бы с балкона, будучи в безопасности, может следить за происходящими событиями»[445]. Гитлер же, согласно данной интерпретации, напротив, теперь больше, чем когда-либо, нуждался в нейтралитете Советского Союза, если, нападая на Польшу или на любую другую из названных выше стран, он хотел избежать борьбы на два фронта, которая означала бы мировую войну. Кулондр сделал из этого следующий вывод: «Подтолкнув в Мюнхене Сталина к Гитлеру, теперь подталкивают Гитлера к Сталину».
В этой упрощенной схеме альтернатив Кулондр не в полной мере учел важный фактор неопределенности, который сводился к вопросу, насколько оба «вождя» верили в то, что в случае реальной опасности западные демократии окажут Польше действенную помощь. На этот счет у обеих сторон были сильные сомнения. Гитлер, преисполненный презрения к «жалким существам Мюнхена», был готов к азартной игре. Для Сталина же соглашательство Запада в Мюнхене явилось по меньшей мере предостережением. Трезвый анализ возможностей Англии и Франции усиливал его недоверие. Характерной в этом отношении была следующая оценка, направленная в Наркоминдел полпредом Майским из Лондона: «Что реально может сделать Великобритания (или даже Великобритания и Франция вместе взятые) для Польши и Румынии в случае нападения Германии на эти страны? Очень мало. Пока британская блокада перерастет для Германии в серьезную опасность, Польша и Румыния перестанут существовать»[446].
К тому же советская сторона справедливо опасалась, что трудновыполнимые с военной точки зрения западные гарантии могут даже способствовать возникновению войны в непосредственной близости от Советского Союза[447]. К такому пониманию склонялась также часть английской оппозиции, например бывший премьер-министр Великобритании Д. Ллойд Джордж, назвавший британские гарантии Польше и Румынии без соответствующего советского прикрытия с тыла «безответственной азартной игрой»[448]. Он считал больше невозможным игнорировать Советский Союз; пути, удобные для оказания эффективной военной помощи Польше, пролегали как раз через советскую территорию. «Англия нуждалась по меньшей мере в благосклонном нейтралитете Советского Союза, а еще лучше в его поддержке Польше в случае нападения»[449]. Ключ к эффективному гарантийному союзу, как подчеркнул Черчилль, лежал во взаимопонимании Запада и России[450].
Однако такого взаимопонимания в процессе подготовки поспешного английского заявления о гарантиях Польше никто не искал. Хотя в англо-польском коммюнике от 6 апреля шла речь о том, что Англия и Польша окажут друг другу помощь в случае прямой или косвенной угрозы независимости одной из них со стороны третьей страны, остался, однако, открытым вопрос о практических путях осуществления помощи.
Советское правительство в этой ситуации сделало для себя выводы. При отсутствии возможности создать коллективный фронт сдерживания дальнейшей германской экспансии оно стремилось своими силами обеспечить защиту ближайших подступов[451]. При этом Советское правительство различало сопредельные государства первого и второго стратегического ранга — приоритетная очередность, зависящая, очевидно, во-первых, от интересов военной безопасности и, во-вторых, от исторических и политических факторов.
К сопредельным государствам первого ранга относились страны Прибалтики, за которыми Советский Союз при любых обстоятельствах намеревался сохранить роль буферной зоны. Они должны были в отсутствие эффективной системы пактов на основе двусторонних соглашений защитить СССР от германского продвижения. Советское правительство пыталось достичь этого дипломатическими средствами, договариваясь о законном приобретении некоторых территорий (вспомним, например, предложение Литвинова Финляндии относительно передачи или аренды стратегически важных финских островов; при этом Советское правительство было даже готово обменять их на часть Карелии)[452], или угрозами (например, с помощью резких нот Литвинова Латвии и Эстонии от 28 марта, в которых говорилось о том, что СССР не потерпит дальнейшего усиления влияния Германии в этих странах)[453]. Эти ноты, по мнению соответствующих правительств, носили характер непрошеных односторонних заявлений о гарантиях[454].
К сопредельным государствам второго ранга относились страны, на нейтралитете которых Советское правительство было готово не настаивать, если заявления о помощи этим странам угрожали бы втянуть СССР в международный конфликт. Это касалось Польши и Румынии. В те дни Советское правительство не уставало открыто повторять, что этим странам оно никакой военной помощи не обещало[455]. Однако это не препятствовало тому, что в процессе дальнейшего обострения кризиса Советский Союз старался дипломатическим путем приблизить к себе эти страны[456]. В основе неоднократного провозглашения ни к чему не обязывающего нейтралитета, без сомнения и в первую очередь, лежали тактические соображения: не дать Англии и Франции путем интриг вовлечь СССР в какой-нибудь конфликт из-за этих стран. Ответить на вопрос о том, не проявилось ли здесь временное отсутствие стратегического интереса к этим странам, не ознакомившись с соответствующими советскими документами, нельзя[457].
Формальная причина, которой Советское правительство объясняло собственную сдержанность (Польша и Румыния якобы не желали советской помощи), была, во всяком случае, не главной, ведь Прибалтийские государства отказывались от такой помощи не менее упорно, чем Румыния и Польша, и тем не менее были облагодетельствованы гарантиями.
Такой неравный подход к сопредельным государствам определялся, помимо прочего, реалистической оценкой собственных военных возможностей[458]. В этом отношении Сталин, несомненно, превосходил своего английского коллегу. Между обусловленными моралью и порядочностью трагическими политическими ошибками Чемберлена (этого «миссионера, попавшего к людоедам»[459]) и жестокими, но в политическом отношении более реальными и верными решениями Сталина лежит целая пропасть, которой мы здесь не будем касаться.
В созданной западными декларациями о гарантиях новой ситуации Гитлер увидел возможность, даже необходимость искать советского расположения, чтобы изолировать Польшу с тыла, а затем (перед взорами нейтрального Сталина или даже при советской поддержке) разгромить ее.
В министерстве иностранных дел и в германском посольстве в Москве хорошо понимали сложившуюся ситуацию. И если силы, стремящиеся сблизить Германию с СССР, несмотря на очевидные опасности, и далее развивали свои дипломатические инициативы, то в последующие месяцы все отчетливее становились принципиальные различия их мотивов: «псевдобисмаркианцы» в министерстве иностранных дел надеялись, что, расчищая Гитлеру этот путь «наименьшего зла», они таким образом уберегут Германию от катастрофы; с другой стороны, Шуленбург и его ближайшие коллеги, по словам Кёстринга, «добиваясь германо-русского сближения, не выбирали между «меньшим» и «большим» злом, а старались вообще не допустить «зла», то есть войны»[460].
Первые серьезные размышления и дискуссии на данную тему возникли после окончательного отказа Польши (26 марта); после заявления Чемберлена в палате общин (31 марта 1939 г.) они распространились на непосредственное окружение Гитлера и в первые дни подготовки к осуществлению плана «Вайс» привели к решению начать контакты с Советами. Все это время с небольшими перерывами посол Шуленбург провел в Берлине. Насколько ему тогда удалось привлечь внимание к своим доводам, сказать невозможно из-за отсутствия письменных свидетельств. К тому же весной 1939 г. в министерстве иностранных дел даже среди единомышленников соблюдалась строжайшая тайна. «Слежка» в служебных помещениях была обычным делом. Социальные контакты сотрудников прекратились под воздействием «удушливой атмосферы лицемерия и недоверия». Проникновение гестапо «под спокойную поверхность» личной жизни не ускользнуло от их внимания[461].
В конце марта 1939 г. германское посольство в Москве получило первое письменное подтверждение изменения настроений в некоторых военных ведомствах. 29 марта генерал Типпельскирх, представитель верховного командования вермахта, запросил военного атташе в Москве Кёстринга, не считает ли он, что Сталин «мог бы (действовать) иначе», то есть заодно с Германией[462]. Кёстринг понял смысл запроса генерального штаба сухопутных войск. Он ответил отрицательно: «В настоящий момент в это не поверит сам Сталин». В лучшем случае он мог бы «заставить поверить...других». Правда, Кёстринг признал, что многие государства «усиленно интересуются Россией», но что именно «перед самым опасным противником, Германией», страх здесь особенно велик. И воевать-де Советский Союз не станет, во всяком случае, в начале крупного столкновения. «С какой стати? — писал он. — Разве на месте Сталина вы поступили бы иначе?» Информация военных специалистов была однозначной: в военный и тем более в наступательный союз с Гитлером Сталин в силу очевидных собственных интересов втянуть себя не позволит.
политических авантюристов, видимо, были другие расчеты. 1 апреля 1939 г. в Вильгельмсхафене, где Гитлер, вероятно, разрабатывал директиву о подготовке нападения на Польшу (план «Вайс»), он, выступая с речью по случаю спуска на воду линкора «Тирпиц», высказался против «английской политики окружения»[463], явно стараясь вбить клин между западными державами и СССР. Гитлер, не оставляя сомнения в том, что намерен покончить с «диктатом Версаля», подчеркнул сильные немецкие культурные корни в Восточной Европе («Английские государственные деятели этого не знают. Об этом понятия не имеют...»). Связь западных держав с восточноевропейскими государствами он назвал «кратковременным соединением неоднородных тел» и заключил: «Если мне сегодня кто-нибудь скажет, что между Англией и Советской Россией не существует никаких мировоззренческих или идеологических разногласий, то я лишь отвечу: поздравляю...» Очень скоро выяснится, продолжал он, как велика разница «между демократической Великобританией и большевистской Россией Сталина». И, имея в виду окончание гражданской войны в Испании, он добавил: «Нам приятно констатировать, насколько быстро, даже очень быстро, здесь произошли изменения в мировоззрении поставщиков боевой техники красным, насколько хорошо там вдруг понимают национальную Испанию и готовы обделывать с ней дела, если уж не в идеологической, то по крайней мере в экономической сфере. Это также указывает направление развития. Я полагаю, что все государства столкнутся с такими же проблемами, с которыми однажды столкнулись мы. Одно государство за другим либо погибнет от еврейско-болыпевистской чумы, либо станет с ней бороться« Мы это сделали и создали немецкое народное Государство. Это народное государство хочет жить в мире и дружбе с любым другим государством».
То был недвусмысленный намек на доктрину «мирного сосуществования» и первый признак идеологически примирительного отношения Гитлера к Советскому Союзу[464]. Кроме того, Гитлер использовал образное выражение, которое двадцатью днями ранее Сталин употребил в своей речи на XVIII съезде партии. Гитлер, в частности, сказал, что тот, кто готов для западных держав «таскать из огня каштаны», обожжет себе пальцы[465].
Эта угроза в первую очередь адресовалась польскому правительству, но могла относиться и к Сталину, если он станет поддерживать планы Великобритании. С 23 марта английский министр внешней торговли сэр Роберт Гудзон вел в Москве экономические переговоры с Молотовым и Микояном. Перед Гитлером вновь замаячила угроза британской торговой блокады Германии в момент обострения кризиса!
Метафора с каштанами часто употреблялась поклонниками традиций Бисмарка, а в эти весенние месяцы 1939 г. его идеи были в Германии очень актуальны. Во время спуска на воду «Тирпица» об основных принципах политики Бисмарка напомнил и Ульрих фон Хассель — зять адмирала фон Тирпица, — у которого для этого были особые причины. Хассель прибыл «в Вильгельмсхафен без всякого удовольствия»[466]. По дороге он 25 марта — четыре дня спустя после выдвижения Гитлером требования относительно Данцига и через два дня после аннексии Мемельской области и заключения германо-румынского экономического договора (23 марта)[467] — в беседе со знакомыми (в том числе с адмиралом Канарисом) и бывшими коллегами (среди которых, наверное, был и Шуленбург) получил информацию о влиянии последних акций Гитлера на положение в Восточной Европе. При этом ему стало «ясно, что именно эти два события (Румыния и Мемель) встревожили Восток еще больше, чем чехословацкое дело. Советы и Польша еще ближе придвинулись к Западу; и это после того, как Сталин совсем недавно выставлял себя врагом западных капиталистов и утверждал, что не даст себя стравить с Германией с помощью такого жупела, как мнимые германские планы в отношении Украины»[468]. И Хассель сделал следующие выводы: «Ситуация такова, что Гитлер своей последней акцией поставил Германию в положение «врага всего человечества». Каждый последующий шаг (а Гитлер психологически не в состоянии долгое время сохранять спокойствие) может привести к катастрофе».
Поэтому мысли Хасселя все больше обращались к Советскому Союзу. В статье «Тирпиц в мировой политике», опубликованной в газете «Дойче альгемайне цайтунг» 2 апреля, то есть во время пребывания вместе с Гитлером в Вильгельмсхафене, Хассель напомнил об основных принципах политики Бисмарка в отношении России. Он подчеркнул, что, и по мнению Тирпица, между Германией и Россией не должно быть непреодолимых противоречий и что война против России была бы для Германии «величайшей ошибкой».
В министерстве иностранных дел в первые дни апреля, когда там находился Шуленбург, интенсивно обсуждался вопрос о возможностях сближения с Россией[469]. В связи с директивой Гитлера, касающейся плана «Вайс», в обсуждении принял участие и министр иностранных дел[470]. В страстную пятницу, 7 апреля 1939 г., он дал задание прозондировать в советском представительстве в Берлине готовность советской стороны к переговорам. Это произошло через день после подписания англо-польского коммюнике, то есть в тот день, когда Италия оккупировала Албанию, стратегический плацдарм держав «оси» на Балканах, которые Россия традиционно рассматривала в качестве сферы своего влияния. Риббентроп приказал своему референту по польскому и русскому вопросам и, вероятно, невольному агенту советской разведки Петеру Клейсту (как не совсем убедительно сформулировал он сам) «улучшить личные отношения с сотрудниками советского посольства»[471].
В своих воспоминаниях Клейст умолчал о многом, имеющем важное значение для реконструкции тех событий, и поведал о некоторых вещах, которые в самом деле происходили иначе. Согласно версии Клейста, Астахов без обиняков заявил ему о советском предложении начать переговоры с Германией, но это было прямо противоположное изображение действительного хода беседы.
Фактически в качестве реального субстрата из его рассказа можно извлечь следующее: Риббентроп поручил, возможно, с ведома Гитлера среднему служащему своего ведомства, располагавшему определенными, но не очень близкими связями на советской стороне, прозондировать позицию Советского Союза. Если бы зондаж не принес успеха, то, учитывая незначительный политический вес посредника, контакты можно было бы прекратить без особых последствий. Клейст начал нащупывать подходящие пути, чтобы, опираясь на известные полномочия, обратиться в советское представительство в Берлине. Поэтому он попросил Фритца Чунке, «ведущего специалиста по вопросам германской экономики на Востоке»[472], пойти вместе с ним. В своих мемуарах Клейст имени Чунке не называет. О бывшем майоре рейхсвера Чунке со времени его работы в Красной Армии у советской стороны сохранились добрые воспоминания. Теперь он был ведущим специалистом русской комиссии Совета германской экономики[473], а во время войны стал руководителем Восточного отдела концерна «Отто Вольф АГ».
В качестве сопровождающего такого важного, по мнению советской стороны, сотрудника, как Чунке, Клейст не только получил доступ в советское представительство, но его даже принял второй человек полпредства, ведавший вопросами торговли и экономики, советник полпредства Георгий Астахов. (Он не был, как указывает Клейст, поверенным в делах и руководителем представительства; просто полпред Мерекалов в тот момент отсутствовал, а через десять дней уехал в Москву навсегда.)
Под каким предлогом Чунке и Клейст начали разговор, — неизвестно. Наверное, было достаточно одного лишь намека на экономические интересы Германии в России. Позднее Клейст, вспоминая об этой беседе, сообщил, что обсуждать политические вопросы его не уполномочили. Вместо этого он якобы завел светскую беседу о запрещении в СССР «авангардистского» искусства. Отрицательно покачав головой, Астахов заметил, что догматические заблуждения подобного рода скорее следовало бы обсуждать в Германии.
Затем, по утверждению Клейста, «Астахов в блестящем, исторически обоснованном докладе и с четкостью, которая не оставляла желать лучшего, указал на бессмысленность того, что Германия и Советский Союз из-за «идеологической казуистики» ведут борьбу друг с другом, вместо того, чтобы, как часто бывало в истории, вместе делать большую политику».
Однако есть основания предположить, что на самом деле этот «исторический доклад» сделал хорошо подготовленный национал-социалистский пропагандист, в то время как советник советского полпредства и эксперт по экономике, в лучшем случае в рамках своих полномочий, вставлял отдельные замечания в том смысле, что, по мнению советской стороны, нет никаких веских оснований для дальнейшего обострения противоречий, что Советское правительство (и здесь Астахов, конечно же, взглянул на представителя немецкой экономической комиссии по России) всегда выступало за установление полезных «деловых связей».
И хотя Клейст охарактеризовал беседу как «феноменальный успех»[474], он тут же получил строгий нагоняй от Риббентропа, заметившего, что он «не думает, чтобы фюреру было желательно продолжение этих разговоров». Столь резкое прекращение зондажа создает впечатление, что он прошел безрезультатно.
О чем это говорит? Вспоминая, Клейст умолчал о главных пунктах своего поручения. Поскольку визит к Астахову состоялся «вскоре» после того, как в страстную пятницу, 7 апреля, Клейст получил задание от Риббентропа, нужно полагать, что он (или Фритц Чунке) самое раннее в понедельник пасхальной недели мог установить контакт с советским представительством и встреча, вероятно, была назначена на вторник, являвшийся первым рабочим днем. Но ведь в пасхальный вторник, 11 апреля, Гитлер подписал распоряжение вермахту относительно военного разгрома Польши (план «Вайс»).
Очень возможно, что в тот день Клейст должен был обратить внимание Астахова на то, что поход Германии против Польши не приведет к осложнениям с Россией, если только своевременно будет достигнута договоренность. В таком случае Германия и Россия могли бы даже «вместе делать большую политику». Если все происходило именно так, то можно считать, что правительству Сталина было сделано первое предложение о разделе Польши. Подобное толкование находит косвенное подтверждение в записи Геббельса, сделанной в понедельник, 10 апреля, в которой он, комментируя заключение пакта о взаимной помощи между Лондоном и Варшавой, заметил, что Польша когда-нибудь дорого за это заплатит. «Так, — писал он, — начиналось и в Чехословакии. Закончилось все разделом страны»[475]. С советской стороны положительной реакции на это предложение, по всей видимости, не последовало.
Но вернемся к предложению об установлении контакта. В изложении Клейста этот визит в советское полпредство представлен как результат инициативы Астахова, как якобы недвусмысленное советское предложение Германии. Более поздние исследования подхватили это утверждение. Однако нет никаких сомнений в том, что на самом деле речь шла о германской инициативе, исходившей от Риббентропа, возможно, с ведома Гитлера. По мнению Сиполса, знакомого с советскими документами, эта инициатива имела своей целью «ослабление напряженности в отношениях» между Германией и СССР[476].
Отчет Клейста за 1944 г. подтверждает, что инициатива исходила от германской стороны. Клейст в сентябре — октябре 1944 г. по поручению Гиммлера предпринял — и снова безуспешно — новые попытки побудить Советы к сближению с гитлеровским рейхом. В своем заключительном отчете Гиммлеру, отпечатанном «шрифтом фюрера» и предназначенном для доклада Гитлеру, Клейст, оглядываясь назад, ссылался на свой первый контакт подобного рода. Он писал: «Мне хотелось бы заметить, что в 1939 г., в ходе подготовки советского пакта, установить контакте Астаховым, бывшим поверенным в делах в Берлине, мне помог майор Фритц Чунке»[477].
Явный провал этой неудачной первой попытки достичь взаимопонимания с советским представительством убедил заинтересованных лиц в МИД в том, что нужно как можно скорее предпринять соответствующий зондаж на более высоком уровне.