Четвертый немецкий контакт: Вайцзеккер — Астахов
Четвертый немецкий контакт: Вайцзеккер — Астахов
Уже через два дня после указания о необходимости «проявлять сдержанность и подождать, не заговорят ли русские более откровенно», на Вильгельмштрассе были вынуждены срочно снова взять курс на достижение взаимопонимания. В который раз скоропалительное военное планирование Гитлера породило ощущение глубокого кризиса.
Неприятные чувства, овладевшие немецкими военными руководителями, побудили Гитлера после завершения не совсем удавшихся празднований по поводу заключения «стального пакта» внезапно созвать 23 мая в рейхсканцелярии многочасовое совещание командующих видами вооруженных сил и начальников штабов[679]. Ввиду общей тревоги, которую Гитлер в те дни мог без труда заметить, «стальной пакт» явился для многих свидетельством крушения его стараний по созданию военного тройственного союза[680] — он стремился придать военным «решимости» к действию. На этот раз он взывал к их патриотизму. «Ни один немец, — говорил Гитлер, — не может обойти вопрос о создании необходимых предпосылок» для решения экономических проблем «80-миллионной массы». А это невозможно «без вторжения в иностранные государства или захвата иноземного имущества». В приобретении необходимого жизненного пространства «достичь новых успехов без кровопролития уже нельзя... Определение границ—дело военной важности». Первой, по словам Гитлера, должна исчезнуть Польша — извечный враг Германии. Затем последует «решение балтийской проблемы». «Дело не в Данциге, — заявил он. — Проблему Польши невозможно отделить от проблемы столкновения с Западом. Внутренняя устойчивость Польши по отношению к большевизму сомнительна. Поэтому Польша является маловероятным барьером против России... Польский режим не выдержит давления России. В победе Германии над Западом Польша усматривает угрозу для самой себя и пытается лишить нас этой победы. Поэтому польский вопрос обойти невозможно; остается лишь одно решение — при первой подходящей возможности напасть на Польшу. О повторении чешского варианта нечего и думать. Дело дойдет до борьбы. Задача в том, чтобы изолировать Польшу. Ее изоляция имеет решающее значение. Поэтому фюрер должен резервировать за собой право на окончательный приказ о начале действия. Изоляция Польши — это вопрос умелой политики». После этого вывода Гитлер сразу же перешел к России и, используя известные ему места из заявления Молотова Шуленбургу, сказал: «Экономические отношения с Россией возможны лишь тогда, если улучшатся политические отношения. В публикациях прессы наблюдается осторожная позиция. Не исключено, что Россия воспримет с безразличием разгром Польши. Если Россия будет и дальше выступать против нас, то отношения с Японией могут стать теснее, Союз Франция — Англия — Россия против Германии — Италии — Японии заставит меня нанести Англии и Франции ряд уничтожающих ударов». Отвечая на вопрос, будет ли война короткой или длительной, Гитлер рекомендовал руководящим органам государства «ориентироваться на войну длительностью в 10 — 15 лет».
В заключение он предостерегал от «предательства» и требовал строжайшего «обеспечения секретности... также по отношению к Италии и Японии...».
Впервые Гитлер не включил в круг врагов Россию. Возможно, что он учитывал настроения военных. Он ведь знал, что люди с традициями рейхсвера были склонны рассматривать Россию в качестве главного препятствия на пути Германии к победе, и хотел предупредить и заранее опровергнуть их доводы. Таким же образом Гитлер в своем многочасовом монологе стремился создать впечатление, будто он понимает опасность войны на два фронта.
За эти дни Гитлер, как видно, изменил свое прежде невысокое мнение о советской военной мощи. Примерно через неделю после выступления он потребовал от Браухича и Кейтеля еще раз изучить вопрос «о возможности в нынешних условиях благоприятного исхода для Германии тотального конфликта»[681]. Оба заявили, что ответ зависит от неучастия или участия России в таком конфликте. Для первого случая Кейтель ответил безоговорочным «да», а Браухич употребил слово «вероятно». Вместе с тем оба в один голос заявили, что войну, в которой придется сражаться против России, Германия, по всей вероятности, проиграет.
Схожие выводы поступали Гитлеру и от других военачальников. Так, якобы по сообщениям, полученным в это время английским военным атташе в Берлине Мэсон-Макфарлейном[682], бывший командующий сухопутными войсками генерал-полковник в отставке барон Вернер фон Фрич примерно за две недели до этого (то есть где-то 10 мая) направил полное беспокойства письмо одному из «крупнейших фигур в нацистской иерархии». В нем он указал, что ввиду трудного положения, в которое Гитлер завел Германию, решение может быть только одно: сближение с Россией. Руководитель немецкой военной разведки в первую мировую войну полковник Николаи, который, послухам, в военных вопросах все еще имел некоторое влияние на Гитлера, также «изо всех сил советовал сближаться с Россией».
По наблюдениям французского посла[683], на Вильгельмштрассе в тот момент преобладало мнение, что Гитлер начнет войну против Польши, если это не будет связано с риском войны и против России, в противном же случае опасность такой войны его могла бы отпугнуть. Кулондр не сомневался, что Риббентроп подталкивал Гитлера к сделке со Сталиным. Кулондр не понял, что Риббентроп сам находился под солидным давлением дипломатов «старого» министерства иностранных дел.
Сообщения, поступившие в Форин офис из Берлина и из Москвы (через Вашингтон), заставляли и здесь насторожиться. Утром 24 мая 1939 г., на другой день после воинственного монолога Гитлера перед высшими военными чинами, лорд Галифакс предостерег английский кабинет от опасности германо-советского сближения. Он попытался убедить его членов, что тройственный пакт скорее напугает Гитлера, чем побудит его к войне. Впервые после начала переговоров в кабинете обозначился консенсус в пользу трехстороннего союза с участием СССР. Чемберлен не мог больше упираться. В тот же день он сделал в английской нижней палате всеми ожидавшееся заявление о том, что есть все основания надеяться «на достижение в ближайшее время полного согласия»[684].
До того момента Гитлер колебался, стоит ли попытаться сблизиться с Россией. Когда же «Чемберлен 24 мая заявил, что по важным пунктам с Советским Союзом... в общих чертах достигнута договоренность, (Гитлер) решился... все-таки сделать... шаг к сближению»[685]. В тот же день Вайцзеккер получил указание узнать через посольство в Москве, когда полпред Мерекалов возвратится в Берлин. Смысл поручения был ясен: в Берлине на высоком уровне, в обход германского посольства в Москве, задумали предпринять еще одну попытку помешать (слова Вайцзеккера) или воспрепятствовать (Риббентроп) переговорам трех держав путем (тактического) сближения с Советским правительством. 25 мая Шуленбург ответил, что Мерекалов, будучи депутатом, участвует в заседаниях Верховного Совета, которые только что начались и предположительно продлятся десять дней[686]. Это было (сознательное?) преувеличение: третья сессия Верховного Совета намечалась на период с 25 по 31 мая. Окончательный срок пребывания Мерекалова в Москве не указывался.
Получив телеграмму от Шуленбурга, Вайцзеккер в тот же день (25 мая) в предназначенной для Риббентропа докладной записке (которая могла попасть и к Гитлеру) изложил свои соображения по вопросу сближения с Россией[687]. Начиналась она с выражения опасения, что «англо-русские переговоры приближаются к завершению». По мнению Вайцзеккера, нужно было «не допустить, чтобы русско-англо-французские отношения приняли еще более обязывающий характер». Он указал на все еще существующее в германо-русских отношениях «пространство для действий». Учитывая, что немецкая акция в Москве только тогда будет иметь значение, если «русские воспримут ее как серьезную», Вайцзеккер, во-первых, предложил направить в «русское министерство иностранных дел» не посла, а Густава Хильгера, где он, упомянув свои предварительные экономические планы, мог бы «лично от себя в произвольной форме» заявить, что «он не хочет касаться политики, но считает, что между Германией и Россией остаются открытыми все возможности». Это была бы абсолютно неофициальная форма контактов. Во-вторых, итальянского посла в Москве, Россо, следовало попросить «подходящим образом сообщить о немецкой готовности к германо-русскому контакту». В-третьих, Риббентропу было бы нужно по возвращении полпреда Мерекалова из Москвы побеседовать с ним. (Ответная телеграмма Шуленбурга сняла третье предложение.)
Риббентроп остался этими предложениями недоволен, они требовали слишком много времени. 25 мая он вызвал к себе статс-секретаря вместе с начальником юридического отдела министерства иностранных дел и специалистом по международному праву д-ром Фридрихом Гаусом в свою летнюю резиденцию (имение Зонненбург близ Фрайенвальде-на-Одере), где он, к неудовольствию статс-секретаря, как нарочно именно в это лихорадочное предвоенное лето часто «неделями» уединялся. Привлечение Гауса, который пользовался доверием Риббентропа и нередко беседовал с ним один на один, хотя Риббентроп уже давно избегал «полезных разговоров»[688] с другими высокопоставленными чиновниками, свидетельствовало о том, что министр иностранных дел намеревался сформулировать окончательный текст документа, имеющего важное международное значение. Все сложные и значимые с точки зрения международного права документы для Риббентропа готовил Гауе[689].
Риббентроп сообщил обоим высокопоставленным чиновникам, что «Адольф Гитлер с некоторых пор подумывает о том, чтобы попытаться наладить между Германией и Советским Союзом договорные отношения. По этой причине... в последнее время в германской прессе прекратилась острая критика Советского Союза. Сперва нужно попытаться поднять перед Советским правительством в обычной дипломатической манере какой-нибудь безобидный, но неотложный вопрос, чтобы убедиться в том, что оно готово вести с имперским правительством деловой разговор. При известных условиях за разговором последовали бы далеко идущие политические беседы, позволяющие выяснить возможность заключения между двумя странами хотя бы временного соглашения... Господин фон Риббентроп поручил мне подготовить проект инструкции германскому послу в Москве и дал в этой связи целый ряд подробных указаний. Статс-секретарь и я тут же в Зонненбурге составили соответствующий проект, который господин фон Риббентроп в некоторых пунктах подправил, намереваясь представить на утверждение Гитлеру»[690].
Вечером 25 мая или утром 26 мая 1939 г. Вайцзеккер отправил этот документ из министерства иностранных дел телеграммой Шуленбургу как предписание Риббентропа[691]. Она начиналась словами: «Поскольку последние сообщения указывают на то, что англо-русские переговоры о пакте... в ближайшее время могут привести к положительному результату, представляется целесообразным, продолжая беседы с русскими, проявить больше активности, чем прежде намечалось». Послу поручалось «при первой же возможности посетить Молотова и переговорить с ним последующим вопросам». Далее следовало чрезвычайно пространное, состоящее из одиннадцати пунктов заявление о немецкой готовности к улучшению отношений с СССР. Оно в значительной мере предвосхитило германское послание, которое было передано в августе 1939 г. и привело к заключению пакта. В заявлении проводилось разграничение между определяемой противоположными предпосылками внутренней политикой обеих стран и «формированием внешнеполитических отношений» и таким образом как бы разделялись позиции Советского правительства. Документ отрицал наличие действительно противоречивых интересов во внешней политике и полагал целесообразным «нормализовать» германо-советские отношения. В том случае, если Москва посчитала бы эти стремления Германии «лишь временным тактическим ходом» (здесь учитывались неоднократные советские возражения), следовало напомнить об отказе от Закарпатской Украины в пользу Венгрии, что, дескать, свидетельствовало об отсутствии у Германии экспансионистских устремлений. В инструкции утверждалось, что германская политика союзов направлена не против СССР, а исключительно против Англии, но вместе с тем в ней со скрытой угрозой подчеркивалась необходимость «укрепления германо-японских отношений». Однако, — ив этом заключалось предложение, которое должно было заинтересовать СССР ввиду расширявшейся пограничной войны с Японией, — Германия полагала, что всегда будет в состоянии способствовать преодолению японо-русских противоречий. Центральным пунктом инструкции являлся вопрос о Польше. В ней указывалось, что существующие «разногласия... известны», что проблемы Данцига и коридора должны быть «когда-нибудь решены», но что «добиваться этого решения военными средствами» не планируется. «Если же, — говорилось далее, — вопреки нашему желанию дело дойдет до военных осложнений с Польшей, то, по нашему твердому убеждению, это ни в коем случае не должно привести к столкновению с интересами Советской России. Мы можем уже сегодня сказать, что при урегулировании тем или иным способом немецко-польского вопроса русские интересы по возможности будут учитываться. С чисто военной точки зрения Польша вообще не представляет для нас никаких проблем. Исходя из существующего положения вещей, военного решения можно добиться в столь короткий срок, что всякая англо-французская помощь представляла бы собой чистую иллюзию».
Вторая половина инструкции имела целью доказать Советскому правительству, как мало принес пользы союз с западными странами и насколько выгодным было бы сближение с воинственной Германией. Документ внушал, что Англия, верная своей «традиционной политике... загребать жар чужими руками», хочет использовать Советский Союз в собственных империалистических целях. То была грубая игра на советских страхах и чувствах неполноценности. Впрочем, и вся инструкция являлась ярким примером лицемерия и политического ханжества. В ней притворная покровительственная забота сочеталась с неприкрытыми угрозами, а традиционный немецкий патернализм по отношению к отсталой России — с бестактным панибратством.
В конце инструкции послу предписывалось: в случае, если не удастся «быстро добиться» беседы с Молотовым, провести ее с Потемкиным или «еще лучше... организовать через Хильгера и Микояна». Возможно, главной причиной столь необычного предложения послужил тот факт, что в разговоре с Потемкиным (по-французски) и с Микояном (по-русски) отсутствовал бы языковый барьер, и это позволило бы сделать речь более проникновенной и убедительной. Инструкция заканчивалась указанием беседы «вести только устно» и не передавать «ничего в письменном виде». В указании отразилось сознание неискреннего характера заявления и желание ничем себя не связывать в процессе «ухаживания» (слова Вайцзеккера).
Сегодня можно лишь приблизительно ответить на вопрос о том, что побудило Вайцзеккера и Гауса согласиться на этот грандиозный, явно обманный маневр. Что касается Гауса, то здесь, конечно же, решающую роль сыграл тот факт, что его жена была еврейкой, и ему стоило больших усилий благополучно провести ее через смутное время расовых преследований. Не в последнюю очередь это удавалось потому, что он внешне демонстрировал абсолютную сговорчивость.
В случае с Вайцзеккером ответить сложнее. Ведь его живой ум зондировал различные возможности. В этот момент у него, очевидно, на первом месте стояли следующие соображения тактического плана, ориентированные на конфигурации традиционной германской имперской политики: «Советский Союз серьезно обхаживают. С апреля или мая 1939 г. на горизонте обозначились контуры нового тройственного союза, похожего на тот, который складывался перед первой мировой войной и которому Бисмарк так искусно воспрепятствовал... Если бы Гитлер так же успешно включился и помешал бы, то это отрезвило бы горячие польские головы. Без прикрытия с тыла помощь Англии и Франции представляла бы для Варшавы незначительную ценность». Можно согласиться с Вайцзеккером, который подчеркнул, что «в судорожных планах Гитлера просматривается намерение прекратить ссору со Сталиным»[692]. Он не искал параллели с русско-германским «Перестраховочным договором» 1887 г., и у него не было намерения сравнивать Гитлера с Бисмарком. Предпосылки были иные, да и цели обоих договоров совпадали лишь на ближайшее время, а с точки зрения длительной перспективы они были прямо противоположными. Однако в обстановке страха перед большой войной и стремления к ревизии границ для Вайцзеккера — именно с учетом Польши — главными являлись принципы имперского мышления Бисмарка.
Объемистую инструкцию доложили Гитлеру 26 мая. Ее чересчур откровенный характер сразу же воскресил прежние колебания. Его охватило сомнение, «созрело» ли время для столь определенного предложения Советскому правительству.
Видя колебания Гитлера, Риббентроп стал искать поддержки у союзников. В тот же день он пригласил в Зонненбург японского посла и во время беседы с ним несколько раз взволнованно говорил по телефону с итальянским послом в Берлине. Центральной темой обоих разговоров была «озабоченность Риббентропа по поводу прогресса в переговорах относительно англо-франко-русского союза»[693]. Министр иностранных дел стремился склонить союзников к тому, чтобы «не смотреть, сложа руки, на действия врагов «оси», а на всякую акцию отвечать акцией, на давление — давлением. «Почему, — убеждал Риббентроп, — Советская Россия прислушивается к Англии и Франции? Да потому что боится Германии и Японии. В таком случае нужно дать России понять, что у нее не будет причины опасаться той или другой стороны... (если она) не станет связывать себя с Англией и Францией». Сначала Риббентроп предложил совместную японо-германскую акцию в Москве. Однако ввиду японо-советской войны на востоке это предложение показалось столь необычным, что было сразу же отклонено. Осима заявил, что любые авансы подобного рода из-за глубокого недоверия русских дали бы в Москве обратный эффект, а в Токио исчезли бы симпатии к «оси», в том числе и среди военных, а следовательно, предпосылки для заключения тройственного пакта.
Итальянский посол поддержал японские доводы и подчеркнул, что «любые авансы, всякая навязчивость с нашей стороны» лишь побудят Кремль к тому, чтобы подороже предложить свой товар в Лондоне или Париже. Аттолико рекомендовал Риббентропу вместо этого, используя ситуацию, оказать давление не на Россию, а на Японию и растолковать Токио, что взаимопонимание с «осью» должно быть достигнуто «теперь или никогда». Оба разговора ни к чему конкретному не привели. Риббентроп обещал Аттолико в вопросе сближения с Россией — «при сохранении за собой права на изменение решения» — подчиниться желаниям союзников и пока оставить этот вопрос; он обещал далее срочно повлиять на Японию. У Аттолико сложилось впечатление, «что Риббентроп, по крайней мере какое-то время, решил не настаивать на прямом сближении с Россией»[694]. Однако сделанная Риббентропом «оговорка» заставила его задуматься.
Отрицательное отношение обоих союзников, видимо, усилило колебания Гитлера. Вопреки ожиданиям[695] он тогда же не одобрил инструкцию. Насколько известно Гаусу, «инструкцию не отправили... так как Гитлер нашел ее чересчур прямолинейной»[696]. Вайцзеккер в тот же вечер 26 мая телеграфировал послу, что, несмотря на имевшиеся другие соображения, остается в силе прежнее «распоряжение об абсолютной сдержанности»[697]. При этом он сослался на обмен мнениями с японским и итальянским послами, но не указал на безусловно решающее мнение Гитлера. На следующее утро он приобщил первую инструкцию послу с пометкой «отложить» к делу[698].
Но уже 27 мая новые известия о прогрессе на англо-франко-русских переговорах заставили Риббентропа «изменить решение». В этот день британский посол в Москве сэр Вильям Сидс и французский поверенный в делах Жан Пайяр вручили наркому иностранных дел Молотову новые предложения по пакту, впервые в форме совместного проекта, который при всей обусловленности (например, увязывание со ст. 16 устава Лиги Наций) по крайней мере демонстрировал определенную готовность согласиться на обсуждение трехстороннего пакта о взаимной помощи в случае прямой агрессии[699].
В воскресенье, 28 мая, Риббентроп попытался сориентироваться в новой обстановке. Утром в понедельник, 29 мая, он вновь связался по телефону с Аттолико[700]. Теперь он искал согласия Италии на «прямое посредничество» в Москве в интересах Германии. Ему представлялось, что министр иностранных дел Чиано мог бы уполномочить итальянского посла в Москве встретиться с Потемкиным под предлогом общей просьбы относительно информации о ходе переговоров с Англией и как бы между прочим дать понять, что было бы жаль, если бы Россия окончательно связала себя с Англией л тот момент, когда в Берлине стали заметны несомненные признаки благоприятного развития ситуации. Поскольку Аттолико не проявил готовности согласиться на подобное предложение, «Риббентроп, — по словам Аттолико, — настоял на том, чтобы я отправился к нему для окончательного обсуждения вопроса, однако без консультации с Римом».
Риббентроп не забыл пригласить приехать в Зонненбург также и своих помощников в вопросе сближения с Россией — Вайцзеккера, Гауса и Шнурре. Он надеялся, что их доводы помогут добиться итальянского участия в осуществлении конкретных контактов с Москвой. В отказе Японии он не сомневался. По этой причине Риббентроп с данного момента перестал ставить в известность японскую сторону о процессе сближения. «От наших друзей, — писал Вайцзеккер уже после начала войны, вспоминая допущенные в то бурное лето ошибки, — мы уже не принимали никаких советов. Теплые отношения Риббентропа с Осимой становились все холоднее по мере того, как мы заигрывали с русскими... Мы пересели на русскую лошадку и сумели... быстро отдалить себя от японцев»[701].
Встреча в понедельник на Троицу в Зонненбурге стала исходным пунктом нового немецкого контакта[702]. Обсуждение 29 мая плана действий проходило под знаком «дальнейшего продвижения» (Вайцзеккер, Шнурре) в сторону Советского Союза. Возможность положительной реакции СССР на немецкую попытку достичь политического взаимопонимания оценивалась пессимистически (Шнурре). Итальянский посол не был склонен взять на себя отведенную ему роль и, если судить по его отчетам, демонстративно принимал позу нейтрального советчика. На его вопрос о результатах контактов Шуленбурга с Молотовым Риббентроп, Вайцзеккер и Гауе в один голос ответили, что «после внимательного изучения» они сочли ответ Молотова «довольно загадочным» и полагают, что Молотов «просто отговорился, когда заявил, что для возобновления переговоров «отсутствует необходимая политическая база», — впечатление, пожалуй, верное, хотя перспектива и искажена. Здесь Аттолико обратил внимание на то, что ответ можно было интерпретировать и в обратном смысле, то есть как «приглашение Германии представить предложения политического характера». Такую возможность Риббентроп и Вайцзеккер «категорически отрицали». Аттолико заметил, что он не видит, каким образом происходящие под давлением существующих политических условий и поставленных целей, а потому неизбежно ограниченные, прямые или косвенные немецкие контакты за короткое время могли бы дать лучшие результаты. Подобное рассуждение (несмотря на непонимание того, что время торопит) означало, по сути, поощрение немецкой стороны продолжать в том же направлении. Поэтому к концу условились, что Вайцзеккер на следующий день попытается переговорить с советским поверенным в делах в Берлине. Предлогом должен был послужить нерешенный вопрос о дальнейшем пребывании советского торгового представительства в Праге. Заверив в готовности германского правительства охотно пойти навстречу, Вайцзеккер заявил бы далее, что оно, однако, не понимает, как подобное урегулирование согласовывалось бы с фактическим отказом Молотова возобновить экономические переговоры, переданным послу Шуленбургу... После этого Вайцзеккеру следовало намекнуть на предшествовавшие беседы с представителями Советского правительства относительно «нормализации» отношений и подчеркнуть, что с немецкой стороны, особенно после ухода Литвинова, нет никаких непреодолимых препятствий, но что Германия, прежде чем принять решение, должна знать действительные намерения России... Таковыми были, по словам Аттолико, «инструкции Риббентропа».
Они, писал позднее Вайцзеккер[703], предусматривали что-то большее, чем простой «зондаж у советского поверенного в делах в Берлине». С одной стороны, советскому представителю на встрече в первый раз ясно дали понять, что она санкционирована самим Гитлером[704]. С другой стороны, по форме и содержанию она была спланирована таким образом, чтобы с помощью обольщения, угрозы и предостережения заставить Советское правительство высказаться. Это, в частности, явствует из двух записок, составленных, вероятно, в тот же день в Зонненбурге, в которых определялся образ действий Вайцзеккера на встрече, запланированной на следующий день. Одна из этих записок[705] принадлежит, по-видимому, перу Гауса, другую же, должно быть, составил сам Вайцзеккер[706] как памятку. Пометки на полях, сделанные рукой Вайцзеккера, содержат инструкции относительно поведения на отдельных этапах беседы. Так, например, указав на то, что, по мнению немцев, «агрессивное продвижение идеи мировой революции не является больше составной частью нынешней советской внешней политики», ему затем следовало предложить, чтобы обе стороны «не вмешивались во внутреннюю политику друг друга»; рассуждая о возможностях «постепенной нормализации германо-советских отношений», он должен был упомянуть «Украину», то есть напомнить об отказе Гитлера от Закарпатской Украины в качестве доказательства его миролюбия. Потом Вайцзеккеру нужно было «ледяным» тоном, угрожая, вставить, что, дескать, «Советскому правительству самому судить, сохранилось ли при нынешнем состоянии англо-советских переговоров еще и пространство для разговоров с Германией».
Эти маргиналии появились в соответствии с пожеланиями или под прямым влиянием Гитлера. Ибо 18 июля 1939 г. Вайцзеккер записал в дневнике: «Игра последних дней — отношение к России и Японии. Россия сегодня еще очень слаба, но высоко котируется на международной бирже. Мы делаем авансы. Сам я 14 дней назад, согласно личному указанию фюрера, сказал поверенному в делах, что они, если пожелают, могут стать нашими друзьями или врагами. Однако русские все еще питают сильное недоверие»[707].
После войны Вайцзеккер подчеркивал, что переговоры он «вел охотно», ибо «на протяжении всего национал-социалистского периода не мог понять, почему мы сами давали повод нашим многочисленным противникам строить свою политику, исходя из непоколебимой уверенности в германской вражде по отношению к России. Поэтому надежда в нашем теперешнем столь затруднительном положении исправить эту ошибку казалась заманчивой». При этом он полностью осознавал двусмысленность подобной формы сближения. С одной стороны, он, разделяя аргументы германского посольства в Москве, видел в попытке «уменьшения напряженности с Россией... действенную внешнюю политику», которая полностью отказывалась от внутриполитических доктрин и могла способствовать сохранению мира. Быстрого сближения, выходящего за рамки «нормальных немецко-русских отношений», он не ожидал и не считал желательным. В основе его интереса к России лежало, как он считал позднее, чисто (оборонительное) намерение — предотвратить направленный против Германии тройственный союз. С другой же стороны, он знал, что замыслы Гитлера были совершенно иными. «Когда после всей брани Гитлер старался протянуть Сталину руку», в виду имелся «наступательный план». «С прочным германо-советским договором в кармане он мог... вполне показать, что теперь путь на Варшаву свободен, что Польша стала его собственностью. Таким образом, при складе ума Гитлера... опасность для мира возникала в тот момент, когда он отказывался от вражды с Россией». С точки зрения Вайцзеккера, проблему создавала не нормализация отношений, а фактическое далеко идущее сближение. «С началом сближения, — писал он. — Гитлер уже не смог бы обращать жадные взоры к советской территории. С другой стороны, Гитлер не мог удовлетворить свои аппетиты за счет польской территории до тех пор, пока у него не было полной уверенности относительно позиции Москвы». По мнению статс-секретаря, «для мира... было бы лучше неопределенное положение, при котором Москва не пришла бы к окончательному соглашению ни с западными странами, ни с Гитлером. Такое неопределенное положение помогло бы пережить лето и выиграть время. Зимой же даже Гитлер не смог бы начать войну. А там было бы видно»[708].
Утром во вторник (30 мая) по просьбе Вайцзеккера на Вильгельмштрассе пришел Астахов. Он был готов к какому-то конкретному шагу в направлении сближения. Тремя днями ранее Астахов в подробном отчете проинформировал Молотова относительно наиболее часто обсуждавшихся в то время проблем[709]. Последнее место после вопросов, касавшихся секретных соглашений к «стальному пакту», перспектив германо-польского конфликта, сроков начала войны или же международно-политического кризиса, занимал вопрос о возможности улучшения советско-германских отношений. Правдоподобность высказанных суждений Астахов оценивал довольно низко. Точных сведений было мало, да и те нередко оказывались чистыми выдумками или «прямой дезориентацией, на которую немцы такие мастера». В то время как, по общему мнению, нападение на Польшу планировалось осуществить в начале сентября, а саму Польшу больше, чем война, пугала возможность каких-либо английских компромиссных маневров, «мюнхенское разрешение вопроса», множились слухи о германо-советском сближении. «Немцы не скупятся на фабрикацию слухов самого сенсационного характера», в том числе и о поездке чехословацкого генерала Яна Сыровы в Москву, которые повергают в «трепет ряд легковерных дипломатов». «Я не знаю, — писал Астахов, — делал ли какие-нибудь авансы Шуленбург в Москве, но здесь единственным заслуживающим внимания фактором остается изменение тона германской прессы». Она, дескать, возлагая главную вину за «окружение» Германии на Англию, в последнее время демонстрирует «респект» в отношении советской территории и подает акцию советской дипломатии по аландскому вопросу как защиту района Балтийского моря от английских интриг. Подводя итог, Астахов подчеркнул, что «эта тактика заигрывания прессы сама по себе ни к чему немцев не обязывает, переменить же ее они могут в любой момент, и она не может служить доказательством серьезного изменения их политики в отношении нас, если они не подкрепят ее какими-либо более конкретными демаршами. Сделают ли они это?» В заключение Астахов высказал предположение, что «ухудшающаяся международная обстановка и толкает (немцев) в эту сторону».
Неожиданное приглашение на троицын день к статс-секретарю подтвердило это предположение. Если оставить в стороне уже стандартный для немецких переговоров о сближении предлог советских экономических интересов в Праге, то, судя по записям Вайцзеккера, беседа по содержанию мало чем отличалась от первоначально запланированной пространной инструкции для посла. Другой была форма. То, что намечалось подать как твердое решение имперского правительства, теперь излагалось «неофициально» и «в непринужденной манере». Причем, если верить записи Вайцзеккера для Риббентропа[710], не было недостатка и в многозначительных речевых тональностях. Важным прежде всего явилось то обстоятельство, что при зондировании во многих местах искусного монолога опытный дипломат впервые ссылался на «фюрера», которому, мол, вопрос о допущении советского торгового представительства в Праге (этом мнимом предлоге для встречи) был специально доложен Риббентропом. Запись Астахова подтверждает ссылку на Гитлера[711]. Из нее видно, что на вопросы Астахова относительно торгового представительства в Праге Вайцзеккер ответил, что данная проблема интересует немецкую сторону «не сама по себе, а как повод к дальнейшим разговорам». Вайцзеккер якобы настойчиво, но безрезультатно расспрашивал о подоплеке высказываний Молотова в разговоре с Шуленбургом. После этого, по словам Астахова, Вайцзеккер отложил карандаш и блокнот и «подчеркнул, что теперь беседа переходит на неофициальные рельсы». Затем он, используя множество витиеватых оборотов и постоянно ссылаясь на «свое личное мнение», в форме, которая привела Астахова в замешательство, изложил определенные представления о будущих германо-советских отношениях. Центральным пунктом высказываний Вайцзеккера были слова о том, что в немецкой политической «лавке» (в записях Астахов употребил русское слово «лавка» и подчеркнул, что это выражение раньше уже применил Гитлер) большой выбор товаров для советских потребителей, — от непримиримой вражды до нормализации взаимных связей и их подлинного улучшения. Выбирать придется Советскому Союзу. Таким путем один из высокопоставленных представителей германского правительства впервые совершенно ясно указал на то, что Германия согласна с Россией на любую сделку. Советская сторона оценила высказывания Вайцзеккера как официальные германские «авансы»[712], и вновь реагировала сдержанно. Поверенный в делах не позволил завлечь себя на путь более подробных пояснений. На наводящую реплику Вайцзеккера о том, что Молотов, дескать, дал послу Шуленбургу «не очень обнадеживающий ответ», Астахов, по словам Вайцзеккера, заметил, что, по его мнению, Молотов говорил с понятным в свете всего предшествовавшего «недоверием, однако не имел намерения... воспрепятствовать продолжению немецко-русского диалога». (Согласно записи Астахова, он всего лишь заметил, что у него нет оснований полагать, что Молотов безоговорочно высказался против приезда Шнурре и возобновления торговых переговоров.) На другие, также ставшие уже привычными указания статс-секретаря на изменившиеся отношения в Германии — ив прессе и в официальных речах — к Советскому Союзу Астахов, как и прежде, ответил, что их можно «толковать по-разному». (Мнимые германские притязания на Украину Вайцзеккер назвал, согласно записи Астахова, польской выдумкой и заметил, что «у Бека прискорбно слабая память».) На замечание о том, что германское правительство не является «ни бездушным... ни навязчивым» и не хотело бы в связи с иными внешнеполитическими альтернативами Советского правительства заслужить упрек в желании воздвигнуть «непроницаемую стену молчания», Астахов ответил, «что идеологическую стену между Москвой и Берлином» соорудило гитлеровское правительство. Национал-социалисты, якобы сказал Астахов, перед заключением в 1934 г. «договора с Польшей... отклонили русское предложение о союзе и до последнего времени не относились с пониманием к русской концепции, согласно которой внешняя и внутренняя политика не должны служить друг другу помехой. Он считает, что его правительство неукоснительно придерживалось и по-прежнему придерживается этой позиции»[713].
В конце беседы Вайцзеккеру удалось заручиться обещанием Астахова проинформировать во всех подробностях об этом разговоре правительство и сообщить о том, «правильно ли он истолковал заявление Молотова как не содержавшее отказа». На последний вопрос советская сторона так и не ответила[714]. «Как показывают документы, данная попытка с предложением не имела заметного эффекта»[715].
Позднее статс-секретарь оценил беседу как «удовлетворительную»[716]. Советскую реакцию он назвал «еще чрезвычайно настороженной»[717] и полагал, что этим разговором способствовал сохранению «неопределенного положения». Вайцзеккер был убежден, что можно положиться «на их (русских. — И.Ф.) полуазиатские темпы переговоров»[718] (на данный момент ему, по всей вероятности, указал посол Шуленбург), и поэтому рассчитывал, что летом 1939 г. еще не дойдет до заключения официального соглашения между Гитлером и сталинской Россией.
Посол Шуленбург проявил «огромный интерес»[719] к беседе Вайцзеккера с Астаховым, которая соответствовала его ожиданиям. Он проинформировал итальянского коллегу о новой попытке «нормализации» отношений и открыто выразил «свое сомнение в успехе такой политики». Шуленбург не мог себе представить, чтобы советская сторона отказалась от требования надежной, гарантированной «политической базы» для дальнейших переговоров[720]. В письме Вайцзеккеру он указал на все еще существующее советское недоверие: «Русские полны недоверия к нам, но и к демократическим государствам они не питают доверия». Затем Шуленбург косвенно осудил безответственную берлинскую «игру с Россией». «Вызвать здесь недоверие, — писал он, — легко, а устранить его трудно».
Посла буквально ошеломили негативные выводы, сделанные в Берлине из его беседы с Молотовым. И при повторном просмотре своего сообщения, подчеркнул Шуленбург, он «не обнаружил ничего, что могло бы побудить к подобному восприятию». Читая документ, Риббентроп сначала это место пометил двумя вопросительными знаками, но потом приписал: «Исполнено». Подтверждая свою первоначальную интерпретацию, посол писал, что, напротив, Молотов прямо-таки призвал Берлин «к политическим переговорам». У него (то есть Шуленбурга) сложилось впечатление, «что ни одна дверь не закрыта и путь к дальнейшим переговорам свободен».
31 мая, вдень контактов Вайцзеккера в Берлине, нарком иностранных дел Молотов произнес в Москве перед депутатами Верховного Совета СССР свою первую внешнеполитическую речь, которой с вниманием ожидали во всем мире[721]. Он повторил существующую в Советском правительстве пессимистическую оценку международного положения и заявил: «За последнее время в международной обстановке произошли серьезные изменения. Эти изменения, сточки зрения миролюбивых держав, значительно ухудшили международное положение».
Три пятых речи было посвящено позиции западных держав на переговорах, пятая часть — контактам с «агрессивными государствами», и прежде всего пограничному конфликту с Японией, а остаток — отношениям с другими странами.
Политике самолюбования и хвастовства агрессивных государств Молотов противопоставлял «политику непротивления агрессии», которую проводили западные страны. Позиция Советского Союза, по словам Молотова, отличалась от позиции той и другой сторон. Она, как каждому понятно, «ни в коем случае не может быть заподозрена в каком-либо сочувствии агрессорам. Она чужда также всякому замазыванию действительно ухудшившегося международного положения».
Нарком иностранных дел далее обрисовал изменения в международной обстановке после Мюнхенского соглашения. Говоря об англо-французских уступках, военной экспансии агрессивных государств, он указал на «наступательный характер» союза Германии и Италии. Подчеркнув «стремление неагрессивных европейских держав привлечь СССР к сотрудничеству в деле противодействия агрессии», Молотов заявил, что определенные силы все еще заинтересованы в том, чтобы направить агрессию по «приемлемому» направлению, то есть против СССР. Он напомнил о предостережении Сталина относительно происков поджигателей войны и заявил о необходимости соблюдать бдительность и осторожность.
После этого Молотов дал подробные сведения о состоянии англо-франко-советских переговоров. Поскольку, заметил он, в англо-французских предложениях содержится принцип взаимопомощи, то это, конечно, «шаг вперед», хотя и обставленный такими оговорками — вплоть до оговорок, касающихся некоторых пунктов устава Лиги Наций, — что он может оказаться фиктивным шагом вперед. Что же касается вопроса о гарантии стран Центральной и Восточной Европы, продолжал Молотов, то здесь упомянутые предложения «не делают никакого прогресса», ибо «они ничего не говорят о своей помощи тем трем странам на северо-западной границе СССР, которые могут оказаться не в силах отстоять свой нейтралитет в случае нападения агрессоров». Далее он заявил, что Советский Союз не может брать на себя обязательства в отношении указанных стран (гарантами которых являются западные страны), не получив гарантии в отношении трех стран. «Так обстоит дело относительно переговоров с Англией и Францией», — подытожил он.
«Ведя переговоры с Англией и Францией, — сказал затем Молотов, — мы вовсе не считаем необходимым отказываться от деловых связей с такими странами, как Германия и Италия. Еще в начале прошлого года по инициативе германского правительства начались переговоры о торговом соглашении и новых кредитах. Тогда со стороны Германии нам было сделано предложение о предоставлении нового кредита в 200 миллионов марок. Поскольку об условиях этого нового экономического соглашения мы тогда не договорились, то вопрос снят. В конце 1938 г. германское правительство вновь поставило вопрос об экономических переговорах... При этом с германской стороны была выражена готовность пойти на ряд уступок. В начале 1939 г. Наркомвнешторг был уведомлен о том, что для этих переговоров в Москву выезжает специальный представитель г. Шнурре. Но затем вместо г. Шнурре эти переговоры были поручены германскому послу в Москве г. Шуленбургу, которые были прерваны ввиду разногласий. Судя по некоторым признакам, не исключено, что переговоры могут возобновиться». С Италией, заявил Молотов, недавно было подписано выгодное для обеих стран торговое соглашение на 1939 год.
Это было верное описание процесса с немецкими предложениями по экономическим переговорам. Заинтересованные партнеры и с той и с другой сторон задавались вопросом, почему Молотов так откровенно говорил о каждой из них. Бывший посол США в Москве Дэвис усмотрел в речи Молотова своего рода «ультиматум» западным державам, а в упоминании немецких экономических предложений — «довольно зловещий намек»; Шуленбург же в письме к Вайцзеккеру высказал мысль, что Молотов «немедленно использовал в тактическом плане наше предложение о возобновлении экономических переговоров»[722] и этим оказал давление на западные страны.
В действительности же, как свидетельствовали американские, английские и итальянские сообщения, Советское правительство, должно быть, отдавало себе отчет в том, что заинтересованные страны осведомлены о ходе экономических переговоров с Германией и склонны их переоценивать . Возможно также, что Советское правительство, стремясь всеми силами обрести международное доверие и признание в качестве великой державы и желая предупредить всякие кривотолки, посчитало целесообразным открыто выложить карты на стол. Таким путем оно правдиво признавало, что немецкая сторона неоднократно, хотя и нерешительно, обращалась к нему с предложениями. Предостережение содержалось скорее в состоянии самих дел, чем в позиции Советского правительства. Ведь оно по-прежнему выступало за заключение соглашения с западными странами, разумеется, осознавая свое растущее значение. В конце речи Молотов заявил, что «СССР уже не тот, каким он был всего 5 —10 лет тому назад, что силы СССР окрепли. Внешняя политика Советского Союза должна отражать наличие изменений в международной обстановке и возросшую роль СССР, как мощного фактора мира... Между тем в едином фронте миролюбивых государств, действительно противостоящих агрессии, Советскому Союзу не может не принадлежать место в первых рядах».
Слушавшее речь послы обеих стран «оси», Шуленбург и Россо, которые присутствовали на сессии (послов западных держав в зале не было ), сделали из сказанного вывод, «что Советский Союз, невзирая на сильное недоверие, и впредь готов заключить договор с Англией и Францией, но при условии, что все его требования будут приняты»[723].
В Берлине речь Молотова вызвала смущенное молчание. Пометки Риббентропа на полях донесений германского посольства в Москве показывают, что он уже не считал советское движение навстречу на предложенной немецкой стороной основе возможным[724]. Папский посол в Берлине узнал из достоверного источника, что, хотя от надежды на соглашение с Россией вовсе не отказались, расчеты на него в политическом и военном планировании во многом отошли на второй план. Распространилось мнение, что Германии следует сперва защитить себя . на востоке с помощью фортификаций. В самом деле, как сообщал Орсениго в Рим, на польской границе завершены гигантские военные подготовительные работы. Это позволяло заключить, что германское правительство готовилось к любым случайностям. Как доверительно сообщил нунцию влиятельный источник, 1 июня 1939 г. министр пропаганды внезапно отменил существовавший запрет на упоминание русского большевизма, «из чего журналисты сделали вывод, что с этого момента сближение между Германией и Россией следует считать маловероятным»[725].