ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ ИНИЦИАТИВА В ОТНОШЕНИИ ПАКТА О НЕНАПАДЕНИИ

ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ ИНИЦИАТИВА В ОТНОШЕНИИ ПАКТА О НЕНАПАДЕНИИ

Советский Союз после Мюнхенского соглашения оказался исклю­ченным из сообщества великих держав и поставлен в условия изоля­ции. Если он не хотел быть полностью отстранен от общеевропейской политики — с ожидаемыми дальнейшими перекраиваниями границ — и оттеснен в сторону[153], то при неизменном курсе западных государств на умиротворение СССР должен был рано или поздно настроиться на пе­реговоры с Германией. Ведь из чехословацкого кризиса она вышла как наиболее мощная военная держава.

С точки зрения опытных дипломатов в Москве, в этих условиях можно было надеяться заинтересовать Советское правительство в сбли­жении с Германией. Если судить по более поздним свидетельствам дипломатов, некоторым из них подобная перспектива прямо-таки бро­салась в глаза. Французский посол в Москве Робер Кулондр позднее за­явил, что с помощью Мюнхенского соглашения западные державы толкнули Сталина в объятия Гитлера[154]. Свою точку зрения он базиро­вал на якобы непреднамеренном разглашении тайны первым заме­стителем наркома иностранных дел В.П.Потемкиным. По словам Кулондра, в конце беседы, во время которой французский посол пытал­ся объяснить причины, приведшие Даладье в Мюнхен, Потемкин, «под наплывом охвативших его чувств и будучи в одинаковой мере и славя­нином и дипломатом», потерял на какой-то момент самообладание и заявил: «Мой бедный друг, что вы наделали. Для нас я не вижу другого выхода, кроме как четвертый раздел Польши!»[155]

Коллега Кулондра в Москве, итальянский посол Аугусто Россо, позднее подтвердил предположение, что уже к тому времени по крайней мере один представитель Советского правительства ду­мал о необходимости раздела Польши в союзе с Германией. В 1946 г. Россо сослался на свои дневниковые записи начала 1938 г., где зафик­сировано высказывание одного «авторитетного лица», «занимавшего ответственный пост». Этот политик, которым мог быть Потемкин, буд­то бы в разговоре с Россо «намекнул на возможность четвертого раз­дела Польши». Россо добавил: «Если я не ошибаюсь, это лицо сказало, что для того, чтобы раздел произошел, нужно согласие между осуще­ствляющими раздел (государствами)»[156]. По этим словам, а также по другим не названным признакам, Россо определил «симптомы начав­шегося сближения с Берлином»[157]. Он также сослался на своего румын­ского коллегу в Москве, Григоре Гафенку, который заявил, что «недоверие Запада к Советскому Союзу привело к мюнхенскому ком­промиссу, а недоверие Советского Союза к Западу явилось причиной московского компромисса»[158]. Обращает на себя внимание тот факт, что Гафенку только летом 1939 г. до конца осознал и описал последствия этого маятникового эффекта. Сам Потемкин никак не высказался по поводу приписываемых ему позднее Кулондром слов. Вместе с тем в опубликованном в 1953 г. в Москве труде[159] о борьбе советской дипло­матии против последствий политики умиротворения, а, по его мне­нию, то была «политика попустительства и пособничества агрессору», Потемкин обосновал ту точку зрения, согласно которой Чемберлен и Даладье пожертвовали интересами малых стран, чтобы направить на­цистскую экспансию на восток[160]:

Газета «Правда» от 1 октября 1938 г. указывала на то, что Совет­ское правительство действительно интенсивно занималось германски­ми планами, связанными с Польшей. Она настойчиво предостерегала польское правительство, учитывая его поведение в период судетского кризиса, от того, чтобы последнее своими собственными руками не вы­рыло могилы для польской безопасности, и высказала мрачное пред­положение, что недалеко то время, когда «фашистская Германия, развращенная своей безнаказанностью, поставит на повестку дня во­прос о разделе Польши». Выдвинутое Потемкиным в беседе с польским послом в Москве В.Гжибовским предложение о переговорах показыва­ет, что Советское правительство столь мрачными прогнозами никоим образом не призывало к бездеятельности. Напротив, оно добивалось, и не без успеха, углубления и улучшения двусторонних политических и экономических отношений на основе растущей обоюд­ной озабоченности: представители обеих стран не были приглашены в Мюнхен и имели основания скептически отнестись к результатам кон­ференции — усилению позиций Гитлера[161]. Изменений в союзнической политике СССР в тот момент заметно не было.

И хотя в послевоенное время западная историография снова и снова возвращалась к предполагаемой реплике Потемкина[162], о которой пове­дал Кулондр, она не утверждала в категорической форме, что Со­ветское правительство уже в тот момент планировало или по крайней мере серьезно взвешивало перестройку своей системы союзов. Англий­ский историк Макс Белофф утверждает, что «советская политика за пе­риод между мюнхенскими переговорами и немецкой оккупацией... Чехословакии... не претерпела никаких существенных изменений» и что «советская дипломатия, по всей видимости, не испытывала жела­ния выступать с какой-либо инициативой, а, напротив, скорее гото­вилась смириться с положением сравнительной изоляции, в котором оказалась страна». Заслуживающим обсуждения Белофф считал во­прос, не сложилось ли у Советского правительства в этот промежуток времени мнения, «что его интересам лучше всего отвечает официаль­ная договоренность с Германией при условии, что ее удастся уговорить отказаться от идеи нападения на Россию...»[163].

Другой английский историк, Э.Карр, знакомый с соответствую­щей германской дипломатической перепиской, еще в 1949 г. не видел оснований для дальнейшего исследования данного вопроса. Он, в ча­стности, писал: «Период с октября 1938 г. по март 1939 г. содержит мало достоверных сведений, освещающих развитие советской внеш­ней политики. То, что западные главы государств являлись весьма не­надежными союзниками в вопросе противодействия германской агрессии, было советскому руководству очевидно. Не менее очевид­ным являлось и то, что результатом, если не намерением, Мюнхен­ского соглашения должен был быть поворот германской агрессии на восток. Однако предложить какую-либо альтернативную политику не смог никто»[164].