ПРОЦЕСС.

ПРОЦЕСС.

В начале весны 1952 года следствие по «делу ЕАК» было завершено.

5 марта полковником Коняхиным и подполковником Гришаевым было официально оформлено объединение дел по обвинению С.А. Лозовского, И.С. Фефера, С.Л. Брегмана, И.С. Юзефовича, Б.А. Шимелиовича, Л.С. Штерн, Л.М. Квитко, П.Д. Маркиша, Д.Р. Бергельсона, Д.Н. Гофштейна, В.Л. Зускина, Э.И. Теумин, И.С. Ватенберга, Ч.С. Ватенберг-Островской, Л.Я. Тальми в общее дело за номером 2354. К этому времени руководитель следствия Рюмин переживал звездный час своей карьеры. Еще 13 февраля он добился от Сталина передачи в ведение МГБ СССР из прокуратуры дела ненавистного ему Абакумова. А ровно через месяц вдохновленный таким доверием вождя Рюмин распорядился, чтобы следственная часть начала уголовное преследование в отношении всех лиц, фигурировавших в протоколах допросов «еаковцев». Таковых оказалось 213 человек, часть из них уже была взята под стражу, а на некоторых, в том числе писателей Эренбурга, Гроссмана и Маршака, предполагалось получить санкции на арест[1068]. Однако такая ретивость сверх разума не нашла поддержки у Сталина, и замысел Рюмина начать массовую посадку интеллигенции еврейского происхождения так и остался на бумаге.

Тем временем запущенный ранее механизм подготовки процесса по «делу ЕАК» набирал обороты. Вот хроника последующих событий:

22 марта — началось ознакомление будущих подсудимых с материалами следствия, составившими 42 пухлых тома;

31 марта — Рюмин утвердил подготовленное Гришаевым обвинительное заключение, в котором деятельность 15 арестованных по «делу ЕАК» квалифицировалась по Уголовному кодексу РСФСР 1926 года — ст. 58, п. 1 «а», ст. 58, п. 10 (часть 2), и ст. 58, п. 11, — как контрреволюционное преступление против государства, выразившееся в осуществлении шпионской работы, а также в развертывании широкой пропаганды буржуазного национализма среди еврейского населения СССР;

3 апреля — министр государственной безопасности СССР Игнатьев представил Сталину[1069] обвинительное заключение «по делу еврейских националистов — американских шпионов Лозовского, Фефера и других… с предложением осудить Лозовского, Фефера и всех их сообщников, за исключением Штерн («сослать в отдаленный район страны сроком на десять лет»), к расстрелу»;

7 апреля — дело направлено в военную коллегию Верховного суда СССР[1070];

21 апреля — состоялось так называемое подготовительное заседание военной коллегии Верховного суда СССР, на котором было утверждено обвинительное заключение и решено провести рассмотрение дела на закрытом судебном заседании без участия представителей государственного обвинения и защиты.

8 мая в 12 часов дня в зал клуба им. Ф.Э. Дзержинского на Лубянке, заполненный следователями, другими работниками госбезопасности, заменившими собой публику, и куда ранее под конвоем были доставлены 15 обвиняемых, вошли судьи и произошло открытие процесса. Председательствовал генерал-лейтенант юстиции А.А. Чепцов, отправлявший правосудие вместе с членами военной коллегии генерал-майорами юстиции Л.Д. Дмитриевым и И.М. Заряновым.

С самого начала суду приходилось прилагать немало усилий, чтобы хоть как-то прикрыть очевидную несостоятельность обвинения, построенного в основном на выбитых из подсудимых признаниях, фальсификации и явных подтасовках фактов. Хотя на предварительном следствии все обвиняемые, за исключением Шимелиовича, виновными себя признали, однако после оглашения судом обвинительного заключения с ним полностью согласились только Фефер и Теумин, другие же — Лозовский, Маркиш и Брегман — вслед за Шимелиовичем его категорически отвергли, а третьи лишь частично признали свою вину. Топорно сработанное, фальшивое обвинение с первых же дней процесса стало трещать по швам. Выяснилось, скажем, что в ходе предварительного следствия вопреки просьбе Лозовского приобщить к делу «секретный материал» института № 205[1071] о внешней политике Англии, в передаче которого американскому журналисту Гольдбергу его пробовали уличить, Рюмин, отлично понимавший, что эти секреты — «липовые», приказал этого не делать. Более того, допрошенный в ходе судебного заседания бывший начальник института Н.Н. Пухлов заявил, что обзор английской внешней политики был составлен на основании сведений, опубликованных в иностранной печати, и не может быть секретным. Тем не менее суд признал этот пункт обвинения обоснованным, полностью приняв на веру результаты экспертиз, проведенных в ходе следствия. Вообще Лозовский, а также Шимелиович и Штерн осуществляли свою защиту на процессе в наступательной, решительной манере, а первый к тому же делал это убедительно с юридической точки зрения[1072]. Вот, например, какой диалог возник между Лозовским и Чепцовым в ходе обсуждения обвинений по Крыму:

Ч.: «Были ли разговоры между вами, Фефером и Михоэлсом о том, что Крым — это Черное море, это Балканы, это Турция?».

Л: «Не было. Это просто бессмыслица. Если бы они мне сказали, что Розенберг говорит насчет Турции и Балкан, я бы, как дипломат, их высмеял. Ни одна из 12 тыс. газет и журналов США не ставила тогда этого вопроса, ни один государственный деятель США не думал на эту тему, и вдруг Розенберг хочет разрешить такой вопрос».

Ч.: «Они написали письмо, [вы] его редактировали карандашом. После редакции оно все же осталось документом, носящим националистический характер…».

Л.: «…Имеют же право три советских гражданина написать в свое правительство. Раз они имеют право, они написали, правильно ли, нет, но шпионаж тут ни при чем, продажа Крыма ни при чем…»[1073].

Такое решительное опровержение Лозовским ложных обвинений вселило уверенность в собственной правоте в других обвиняемых, которые следом стали отказываться от «признаний», сделанных ими в ходе следствия. Даже Фефер воспрянул духом и назвал не соответствующими действительности свои прежние показания о преступной антисоветской деятельности руководства ЕАК. Видимо, этот человек, верой и правдой служивший «органам», понял, что вчерашние хозяева, использовав его для инспирирования ложных обвинений против так называемых еврейских националистов, избавятся от него, как от выжатого лимона, отправив вместе с теми же «националистами» на смерть.

Закрались определенные сомнения и у председательствующего Чепцова, который, убедившись вскоре в том, что «дело ЕАК» расследовано весьма поверхностно и шито, что называется, белыми нитками, решил добиваться его возвращения на доследование. Будучи опытным профессионалом, прошедшим, работая в военной коллегии, почти все ступени служебной лестницы — от старшего делопроизводителя в 1926-м до полученной в 1948-м в наследство от В.В. Ульриха должности ее председателя — он не мог не возмущаться тем, с какой откровенной бесцеремонностью Рюмин относился к процедуре суда, да и к нему лично как председательствующему. Мало того, что подсудимые в перерывах между заседаниями коллегии подвергались психологической обработке со стороны следователей, судьи обнаружили, что Рюмин, пользуясь тем, что процесс проходил в здании МГБ, установил в их совещательной комнате подслушивающие устройства. И хотя перед началом процесса руководством МГБ было заявлено Чепцову, что политбюро уже принято решение о расстреле всех обвиняемых, кроме Штерн, и потому суд-де не больше чем формальность, тем не менее ему казалось, что этот выскочка Рюмин, бравировавший особым доверием к нему вождя и подмявший под себя мягкого по характеру и неопытного в делах политической полиции Игнатьева, блефует. Обуреваемый сомнениями глава военной коллегии 15 мая прервал ее заседания и в поисках защиты от наглости Рюмина стал обращаться к руководству различных властных структур[1074]: генеральному прокурору Г.Н. Сафонову, председателю Верховного суда СССР А.А. Волину, заместителю председателя Комиссии партийного контроля М.Ф. Шкирятову, председателю президиума Верховного Совета СССР Н.М. Швернику, заведующему административным отделом ЦК Г.П. Громову, секретарю ЦК П.К. Пономаренко. Все они вроде бы сочувствовали ему, но помочь отказались, заявив в один голос, что решить этот вопрос может только Маленков.

Встреча со вторым человеком в партии вскоре состоялась. На ней присутствовали вездесущий Рюмин и Игнатьев. Выслушав доводы Чепцова в пользу необходимости доследования дела и его сетования на самоуправство Рюмина, тут же, впрочем, парированные последним, Маленков не без истеричности в голосе подытожил:

«Что же, вы хотите нас на колени поставить перед этими преступниками? Ведь приговор по этому делу апробирован народом, этим делом политбюро ЦК занималось три раза. Выполняйте решение политбюро!».

Круг замкнулся. В решительных словах Маленкова явственно звучала воля Сталина. Впоследствии на июньском 1957 года пленуме ЦК КПСС на вопрос генерального прокурора Р.А. Руденко, докладывал ли он Сталину о просьбе Чепцова доследовать дело ЕАК, Маленков ответит: «Все, что он сказал, я не посмел не сказать Сталину»[1075].

Именно в том же 1957-м, когда открыто заговорили о послевоенных преступлениях сталинизма, имевшего к ним самое прямое отношение 55-летнего Чепцова отправили на пенсию. Так и не помогло ему рвение, проявленное в начале хрущевской «оттепели» в реабилитации М.Н. Тухачевского и других жертв политических репрессий конца 30-х годов. Оказавшись теперь не у дел и видя, как всесильного прежде Маленкова низложили за принадлежность к «антипартийной группе», а потом отправили в Восточный Казахстан руководить электростанциями, Чепцов не мог не страшиться того, что его вновь привлекут к ответственности. Поэтому, желая воспользоваться благоприятным моментом, сложившимся в результате неожиданной схватки в кремлевских верхах, и под шумок переложить собственную вину на потерпевшего политический крах вельможу, отставной генерал направил 15 августа 1957 г. министру обороны СССР Г.К. Жукову пространную записку, в которой в благоприятном для себя свете изложил свои действия во время процесса над членами ЕАК. Рассчитывая на сочувствие боевого маршала, недавно введенного в состав президиума ЦК и громившего на пленуме Маленкова как ближайшего подручного Сталина в организации репрессий, Чепцов утверждал, что в «деле ЕАК» руководствовался исключительно стремлением «установить объективную истину» и противостоять «беззакониям» Рюмина. Однако в искренность этих заверений тогда навряд ли поверили. Ведь наверху были известны следующие показания бывшего помощника Рюмина Гришаева:

«…Во время разбирательства дела ЕАК т. Чепцов обращался в инстанцию, где говорил о недостатках и нарушениях, допущенных по делу, однако, как мне говорил Рюмин, т. Чепцов критиковал это дело не за то, что оно вообще сомнительно, а за то, что арестованные не разоблачены и корни преступлений не вскрыты»[1076].

Впрочем, благодаря сметливости Чепцову, на совести которого было немало невинных жертв, удалось избегнуть воздаяния, соответствующего его прежним грехам. Дожив до преклонного возраста, он умер в почете в 1980 году.

Если возвратиться в 1952-й, точнее в 22 мая того года (день возобновления суда по «делу ЕАК»), очевидным будет вывод, что единственным результатом демарша, предпринятого Чепцовым, стал перевод отдельных закрытых допросов подсудимых, свидетелей и экспертов из клуба на Лубянке в здание военной коллегии на улице 25 Октября (ныне — Никольской). Однако вряд ли это было принципиальным достижением. Нейтрализовав в какой-то мере тотальный контроль МГБ над процессом, Чепцов и его коллеги-судьи, будучи дисциплинированными солдатами партии, должны были тем не менее исполнить волю Сталина. Поэтому в соответствии с заранее подготовленным сценарием 18 июля военной коллегией был вынесен смертный приговор Лозовскому, Феферу, Юзефовичу, Шимелиовичу, Квитко, Маркишу, Бергельсону, Гофштейну, Зускину, Тальми, Теумин, Ватенбергу, Ватенберг-Островской. Только Штерн, по воле вождя, считавшего, что научные кадры как государственное достояние следует так или иначе сохранять, посчастливилось остаться живой. Ее приговорили к лишению свободы сроком на три с половиной года с последующей пятилетней ссылкой. Проходивший по «делу ЕАК» Брегман, не выдержав испытания, еще 16 июня был помещен в бессознательном состоянии в санчасть Бутырской тюрьмы, где и скончался 23 января 1953 г. от «упадка сердечной деятельности».

Суровый приговор, вынесенный военной коллегией под председательством Чепцова, ни в коей мере не соответствовал сформулированным в нем «преступлениям» 13 деятелей еврейской общественности. Смешно и в то же время горько сознавать, что, скажем, артист Зускин подлежал смертной казни только за то, что «вместе с Михоэлсом ставил в театре пьесы, в которых воспевались еврейская старина, местечковые традиции и быт и трагическая обреченность евреев, чем возбуждали у зрителей-евреев националистические чувства; направил в Америку ряд статей националистического характера о состоянии искусства в СССР»[1077].

После процесса все осужденные, считая несправедливым вынесенное в отношении них судебное решение, направили в президиум Верховного Совета СССР просьбы о помиловании. Однако политбюро постановлением от 7 августа отклонило эти ходатайства, и через пять дней приговор был приведен в исполнение[1078].