XXI ПРОЦЕСС КОВРИЖКИНА

XXI

ПРОЦЕСС КОВРИЖКИНА

В конце сентября я и председатель Донского военного суда, генерал-лейтенант Ф. В. Петров, выехали в Ростов для разбора дела об убийстве Н. С. Рябовола.

Предстоял довольно крупный процесс.

Государственный обвинитель, доказывая виновность Коврижкина, не должен был умолчать о политическом характере убийства и не мог не назвать ту враждебную Рябоволу группу, с которой Коврижкин имел несомненные связи и из которой, по всей видимости, исходила инициатива преступления. Задевалась, таким образом, честь Доброволии и интересы Кубани. Дон, в лице своего военного суда, выступал как бы в роли третейского судьи.

На мою долю выпала довольно щекотливая политическая задача. А я не был ни политическим деятелем, ни казакоманом, ни даже казаком по происхождению. Тем не менее, убежденный в том, что инициатива убийства взлелеяна под сенью единой и неделимой, я решил высказать вслух, в теперешнем центре де-никинского государства, свое глубокое порицание тем спасателям отечества, которые на своем знамени написали «порядок и законность», а сами разделывались с неугодными им казачьими политиками с помощью нападений из-за угла. Сказать это обязывала не политика, а достоинство закона.

Строго говоря, в таком серьезном процессе надлежало выступать самому прокурору суда, а не его помощнику, каким я являлся в то время. Но Дону вообще не везло по части военных прокуроров.

Сначала эту должность занимал престарелый ген. — лейт. Селецкий, сваливший всю серьезную работу на меня, так как сам он пил запоем. Потом, по изгнании его с позором, прокурорствовать начал генерал красновского производства В. И. Л-в, бездарный, трусливый, мелочный человек, зато природный казак. Это последнее обстоятельство сыграло решающую роль при его назначении. В тогдашних государственных образованиях спецы из «своих» ценились на вес золота, хотя бы они были легковеснее пуха.

Углубленный в тщательное изучение «Протоколов сионских мудрецов» и другой подобной литературы, ген. Л-в не имел времени для судебной работы. Все большие дела, как и при Селецком, попрежнему возлагались на меня с предоставлением мне полной самостоятельности. За все время своего прокурорство-вания ген. Л-в ни одного разу не выступил в судебном заседании в роли обвинителя.

В Ростове, во временном военном суде, где разбирались наиболее громкие дела, обычно обвинял я, так что ростовская публика никогда и не слыхала о существовании ген. Л-ва. Заинтересованные лица, обращавшиеся ко мне со всякого рода просьбами, чрезвычайно удивлялись, когда я отсылал их к ген. Л-ву.

В таком щепетильном процессе, как Коврижкина, ген. Л-в не рискнул выявить свою физиономию и робко спрятался в кусты.

К слову сказать, этот государственный муж одно время уже был назначен управляющим отделом юстиции правительства всевеликого войска Донского, но отставка премьера ген. Алферова, помешала ему принять министерский портфель.

Ген. Петров, тоже своего донского корня, сын простого казака-землероба из станицы Семикаракорской, проявлял больше инициативы и обладал несравненно большей моральной силой.

Мне и ему приходилось провести этот процесс.

От Новочеркасска до Ростова около часа езды.

Поезд, курсировавший между этими пунктами, носил громкое название «Молния». В нем всегда возникала давка. Обитатели чиновного Новочеркасска, где торговля и раньше дышала на ладан, а теперь совсем умерла, за покупками всегда отправлялись в Ростов и набивались в вагоны наравне с военщиной, разъезжавшей по делам службы.

— Пожалуйте, г. полковник! — хриплым голосом проревел довольно грубоватый, толстолицый поручик в неопределенной форме, уступая мне свое место.

Я удивился такой необычной для того времени вежливости.

Но через пять минут и сам был не рад тому, что уселся на место поручика и заставил его перебраться на столик. Волей-неволей пришлось отвечать на его вопросы, назвать ему свою должность, столь не любимую офицерами, и упомянуть цель своего путешествия.

— Судить за убийство Рябовола? Да вы с ума сошли? — вдруг захрипел поручик, меняя тон и соскакивая со столика прямо на ноги пассажиров. — Да разве это можно? Господа, разве это можно?

Все молчали.

— Да им же награду надо дать. Так рассуждаем мы на фронте. А Рябоволов всяких стирать с лица земли надо. И Бычей. Политикой, черти, занимаются. Армия же должна быть вне политики. Наша политика: бей большевиков, восстанавливай Россию.

Не обращая внимания, что от него сторонятся даже офицеры самого некультурного вида, он выхватил из кармана френча номер «Вечернего Времени» и начал читать вслух погромную статью по адресу самостийников, уснащая чтение сочными ругательствами и дикими комментариями.

Я поспешил перебраться в вагон для членов правительства. В Ростове у нас вышло осложнение с помещением.

Квартирный вопрос здесь усложнился до крайности в виду перехода сюда в августе всех центральных учреждений Доброволии, кроме деникинского штаба, разместившегося в г. Таганроге.

«Когда-нибудь Ростов будут посещать туристы, — писал в «Приазовском Крае»[240] Виктор Севский. — Город, в котором жила вся Россия. Улицы будут пестреть мраморными досками: «В этом доме на подоконнике спал Павел Николаевич Милюков», «В лифте этого дома нашел приют Леонид Собинов». Будет музей, в котором потомки соберут все достопримечательности нашего времени. «На этом табурете спала от часу до четырех балерина Гельцер, а с четырех до восьми писатель Гусев-Оренбургский». «Гардероб, в котором было общежитие членов кадетского съезда». «Скелет ростовца до уплотнения и после уплотнения». Утро в доме ростовца. Сам поднимается из-за письменного стола и кричит сыну: «Ваня, принеси лестницу: Григорий Петрович с книжного шкафа слезать будет».

Фельетонист пересолил, но не слишком. Комендатура указала мне номер в гостинице «Москва», по Большой Садовой.

— Но ведь в этом номере живет военный министр Армении. Что мы с ним будем делать? — взмолилась администрация, прочитав ордер.

Я снова пошел в комендатуру.

Извинились и дали ордер на № 12 в гостинице «Франция».

— Вы, что же, хотите поселиться четвертым? — спросил меня швейцар этого отеля.

— Как четвертым? Почему?

— Очень просто. Там живут три приезжих генерала. Для одного в номере есть койка; другой спит на креслах, третий на полу.

Тут уж я вспылил.

— Знать ничего не знаю. Номер отведен для меня одного. Выселяйте генералов или что хотите делайте, но давайте мне помещение. У меня завтра заседание, мне надо читать дела.

Имея самое серьезное намерение предложить их превосходительствам убираться, куда пожелают, я открыл дверь в номер, сделал два шага и остолбенел.

В неуютной комнате, загроможденной дорожными вещами, заваленной всякими отбросами, которых, наверно, не убирали две-три недели, возле грязного стола, усеянного объедками и уставленного грязной посудой, сидело трое: два генерала и один статский. В последнем я сразу узнал тоже генерала, да еще какого! Это был бывший начальник Александровской Военно-Юридической Академии, в которой я получил образование, генерал-лейтенант Звонников. Двое других, генерал-майоры фон-Ремер и Московенков мои сослуживцы по Кавказу.

Я поздоровался и объяснил, возможно деликатнее, генералам, что комендатура, должно быть, по недоразумению отвела мне этот самый номер.

— Мы знаем, — весьма миролюбиво сказал Звонников, — что живем незаконно. Нам отвели номер всего лишь на две недели, а мы тут обретаемся около месяца. Но мы в этом не виноваты. Куда нам деться!

Меня поразил запуганный вид их превосходительств и робкий, неуверенный тон речи. Хотя судейские генералы и в прежние времена славились своей простотой и доступностью, но все-таки генерал — генерал.

— Мы прибыли с Украины, — пояснили они. — Когда Деникин взял Киев, нас зарегистрировали и заставили ехать сюда для реабилитации.

— Вы служили у большевиков?

— Я, например, — ответил Звонников, — работал в кооперативе. Совсем свыкся с жизнью частного человека. Большевики меня не трогали. Не знаю, для чего сорвали меня с места. Я более не хочу служить на военной службе, уже и лета мои предельные… Зачем меня оторвали от семьи? А ну, как Добровольческая армия сейчас отступит? Порвется всякая связь с семьей… Когда еще высшая следственная комиссия при штабе Деникина разберется в том, что мы делали при большевиках.

Метаморфоза со Звонниковым поразила меня. От прежнего блестящего, фатоватого генерала-карьериста и моложавого бон-вивана не осталось и следа. Сняв юпитеровскую форму, он точно переродился.

— Эк ведь как их опрощают в Совдепии! Невольно думал я.

Сетуя на то, что Доброволия бессмысленно оторвала его от семьи, Звонников точно предугадывал, что ему уже больше не увидеть жены и детей: через месяц его сразил тиф.

Ген. фон-Ремер и Московенков тоже служили в каких-то советских учреждениях в Киеве, за что и расплачивались.

Я заверил тройку своих старших коллег, что не только не стану покушаться на их убогий угол, но даже приму все меры к тому, чтобы номер закрепили за ними.

— Заночую у председателя, а завтра буду скандалить в комендатуре, — сказал я, прощаясь с генералами, и отправился по Садовой.

Возле Таганрогского проспекта встретил того, к кому шел.

— А ведь я иду к вам, — утешил меня старик. — Думаю, пустите до утра в свой номер.

— Как так? Что такое?

— Да, штука скверная. Мне указали номер в «Палас Отеле», где хлопнули Рябовола. Прихожу, а там живет госпожа Комиссарова, жена генерала-охранника, недавно выселенного с Дона. Несчастие вселило в нас энергию, и мы решили нажать на генерал-губернатора Семенова, хозяйничавшего в Ростове наравне с добровольческими властями.

— Так и так, отказываемся судить. Сейчас же возвращаемся в Новочеркасск и донесем атаману о том, что суд не состоится за отсутствием для нас квартир.

Угроза до некоторой степени подействовала. Старый полицейский обещался завтра силою выселить г. Комиссарову, на сегодня же пристроил куда-то ген. Петрова. Я заночевал у знакомых.

— Тиф есть, а комнат нет! — острили в переполненном Ростове.

Здесь творилось подлинное вавилонское столпотворение, еще большее, чем год тому назад в Екатерино-даре. С кем только не приходилось здесь встречаться! Те люди, которых я давно считал сгнившими в земле, неожиданно вырастали предо мной где-нибудь на повороте улицы и в свою очередь застывали от изумления при виде меня.

Одни — покамест робкие, приниженные. Это пришельцы из «освобожденной» России. Кого из них пригнали, как ген. Звонникова, фон-Ремера и Московенкова; кто и сам явился сюда на ловлю счастья и чинов, считая, что пришел крах Советской власти.

Другие щеголяли по Садовой с высоко поднятой головой. Эти соблюли непорочность в отношении великой и неделимой. Тот теперь служил в Осваге, тот в каком-нибудь центральном учреждении Доброволии, тот считался губернатором еще незавоеванной губернии. Таков был, например, ген. Мустафин, наш судейский. Ему адски не везло в жизни. В начале 1917 года он получил назначение губернаторствовать в Туркестан. Но, пока ехал туда, стряслась революция. Отставили. Через год с небольшим гетман всея Украины назначил его градо-начальствовать в Одессу. Оттуда скоро вышиб Петлюра со своими гайдамаками, а потом большевики.

Теперь он считался кандидатом на должность градоначальника Москвы и с нетерпением ожидал падения столицы.

В Ростове кипела жизнь, но весьма своеобразная: спекулятивно-пропойно-погромная. Недаром ведь здесь гнездился центр великой и неделимой!

— Там готовится еврейский погром, — говорил про этот город И. Л. Макаренко еще в июне, на погребальном обеде в память Рябовола. — Готовят его старые, испытанные монархисты, гнездо прочное и крепкое. Многие ростовцы говорят, что офицеры бывшей гвардии даже Деникина считают левым, а Колчака — большевиком. Можете себе представить, какая там царит атмосфера.

Макаренко не ошибался. Идеи «Веча», «Земщины», «Резины» здесь усиленно насаждали «Вечернее Время» и еженедельная газета Н.П. Измайлова «На Москву».

«Тебе, Добровольческая армия! Тебе, крестоносная! Тебе, христолюбивая! Тебе, героиня, посвящаем мы наше слово и шлем тебе наш первый привет», — гласила передовая статья первого номера этой газеты.

Далее добавлялось:

«От редакции. Евреи в газете никакого участия не принимают и принимать не будут. Наша газета начала восстановление великой и неделимой без участия евреев».

Тут же следовало приветствие газете от группы офицеров 1-го Марковского полка, в числе семнадцати человек, выражавших свою радость по поводу того, что русский народ начинает сбрасывать с себя еврейское иго.

Газета с самым серьезным видом убеждала публику в том, что настоящее имя Керенского Арон, а фамилия — Кирбис, и с восторгом сообщала, что в Тунисе «уже их громят». Она перепечатывала из «Разведчика»[241] старые антисемитические статьи покойного М.И. Дра-гомирова, отца Абрама Михайловича, и пускала в обращение новые, сочиненные ее сотрудниками, пословицы:

«Гори хворостину, да и гони жида в Палестину».

«Знай, — Панкрат с Федотом извели жида бойкотом».

И так далее в том же духе.

Уличная толпа с нетерпением ждала очередного номера. Одни покупали газету из любопытства, другие — чтобы упиваться назидательным чтением, как пищей для души.

Едва только на Садовой раздавались звонкие голоса газетчиков-подростков: — Газета «На Москву», газета «На Москву», — как улица сейчас же оживлялась и начинала гоготать.

Однажды я был свидетелем такой сценки: — Газета «На Москву», газета «На Москву», — выкрикивал мальчуган.

— Эй ты, — крикнул ему какой-то офицер, гулявший под ручку с барышней. — На тебе двадцать рублей, кричи, сам знаешь что.

— Спасибо, дяденька, — пропищал малыш, взяв деньги, и стремительно понесся по улице с криком:

— Газета «На Москву», русская, национальная. Бей жидов, спасай Ростов! Газета «На Москву»…

— Бей жидов! — носилось в воздухе.

Заборы, стены уборных безжалостно измазывались погромными надписями.

Чай Высоцкого,

Сахар Бродского,

Россия Троцкого, —

Бей жидов, Спасай Ростов, —

горланили хулиганы.

Такая атмосфера царила в тогдашней столице Доброволии, когда мы прибыли туда разбирать дело об убийстве Рябовола.

В первый день процесса, незадолго до начала заседания, секретарь доложил мне, что меня спрашивает какой-то полковник.

Я вышел в залу и увидел здоровенного детину, лет тридцати пяти, офицера из типа бурбонов.

— Подполковник Панченко. Член союза «восстановления династии Романовых», — отрекомендовался он.

— Панченко? Вы здесь? Наш суд разыскивает вас уже больше полгода.

Еще зимою мной был составлен и внесен в суд обвинительный акт по делу об этом господине, числившемся на службе в ростовской контр-разведке. Он обвинялся в титуловании себя подполковником, тогда как по документам значился штабс-капитаном, в ряде пьяных скандалов и еще в каких-то художествах. Суд, разыскивая его, запрашивал ростовского коменданта, который неизменно отвечал:

— Местопребывание подсудимого неизвестно.

Мои слова не смутили контр-разведчика, явившегося к прокурору, как бы в насмешку над ним, в тех погонах, за ношение которых его предали суду, и назвавшегося таким чином, в который он произвел сам себя. Видимо, авантюрист имел покровительство в очень влиятельных сферах и забронировал себя от всяких судов и прокуроров.

Пробормотав в ответ мне что-то сумбурное о своем деле, он перешел к тому вопросу, который хотел выяснить в интервью со мной.

— Я пришел уведомить вас, что наша организация крайне отрицательно относится к этому процессу. Разве вы будете обвинять Коврижкина?

— Да, собираюсь.

— Но ведь Рябовол был революционер!

— Ну так что же! Ваша организация тоже революционная.

Панченко уставил на меня свои белесоватые глаза.

— Да! да! — продолжал я, стараясь подавить улыбку. — Вы проживаете на территории Донской демократической республики, а ратуете за восстановление в России, в том числе и на Дону, монархического режима. Значит, вы силитесь совершить переворот, низвергнуть существующую здесь власть. Как же после этого вы не революционер?

Благополучно проживая в Ростове, Панченко сотрудничал и в контр-разведке, и в органе своего союза, в газете «На Москву», которую однажды украсил таким перлом своего поэтического творчества:

Московские кремлевские,

Литые, сладкозвонные

Гудят колокола.

Пришла вся Русь страдалица,

Святыми просветленная,

Коленопреклоненная

Склонилась у Кремля.

Кроме того, он подвизался и на поприще погромного спорта, устроив в июле или августе нападение на квартиру почтенного врача-еврея Ашкинази. Об этом поведал на процессе приват-доцент Сватиков, управляющий делами южно-русской конференции.

Процесс затянулся на четыре дня.

Публику, знакомую с судебным делом, поразило отсутствие гражданского истца. Кубанские политические круги крайне разочаровались, когда узнали, что по делу фигурирует в качестве обвиняемого второстепенное лицо. Они, видимо, ожидали, что донская судебная власть усадит на скамью подсудимых всю великую и неделимую вместе с Деникиным и его особым совещанием. И вдруг какой-то комиссионер Коврижкин!

Разочарованные, неделовитые крикуны упустили из виду, что опытный адвокат, выступив по этакому делу в качестве поверенного гражданского истца, мог легко превратить судебную кафедру в трибуну. Это дело давало множество материала для того, чтобы и на суде погромить врагов казачьей демократии.

Ростовская пресса указала кубанцам на их упущение. 4 октября «хведералисты», наконец, расшевелились. Заместитель председателя Краевой Рады Султан-Шахим-Гирей прислал телеграмму лучшему ростовскому адвокату И. И. Шику, прося его выступить поверенным гражданского истца. Шик вежливо ответил, что процесс длится уже третий день, и что суд по формальным причинам не допустит его выступления.

На Кубани нашлись такие горячие головы, которые несколько иначе реагировали на этот процесс. Вечером 1 октября неизвестный мужчина, явившись, под видом просителя, на квартиру председателя Кубанского военного суда В. Я. Лукина, уложил его на месте выстрелом в лоб. Никаких концов этого преступления не могли разыскать. Те, кто знал Лукина, расправу с ним расценивали как ответ на убийство Рябовола. Этот карьерист, ставленник Доброволии, занимался совершенно несвойственной судебному деятелю работой — политическим сыском. Говорили, что он раздобыл и передал Доброволии какие-то документы, изобличавшие «хведералистов».

Мало кто на Кубани пожалел статского советника Лукина!

Коврижкин на суде почти ничего не говорил. Кто-то, видимо, внушил ему, что молчание — золото.

Все данные против него, добытые следователем, подтвердились и на суде.

Я более всего опасался, как бы свидетель кореляк Цыгоев не изменил своего показания. Могли ведь и на него оказать воздействие. Но мои страхи оказались напрасными.

Перед судом предстал высокий, благообразный старик, со свежим лицом северянина. Медленно, несколько коверкая русский язык, как все финны, он повторил свой рассказ о том, как Коврижкин на его глазах вел тихую беседу с человеком в белой куртке и как затем оба собеседника спустились вниз, откуда скоро раздались выстрелы.

Чтобы устранить всякие сомнения в правильности показания этого главного свидетеля, я потребовал выезда суда на место преступления, чтобы проверить, мог ли Цыгоев с того места, где он сидел в коридоре третьего этажа, видеть площадку второго этажа, где, по его показанию, происходила беседа Коврижкина с убийцей.

Отправились в «Палас-Отель». Осмотрели. Проверили. Все сомнения в правдивости показания Цыгоева отпали.

— Быть-может, у вас когда-нибудь произошла ссора с этим человеком? — спросил я Коврижкина.

— Нет! — тихо отвечал подсудимый. Кроме да и нет он ничего не говорил.

— Человек под автомобилем, — охарактеризовал его в своем фельетоне, написанном по поводу суда, Виктор Севский, прослушавший весь процесс.

«Единонеделимческие» газеты старались замалчивать процесс или давали самые краткие отчеты о нем. Зато «Приазовский Край», а с его слов и кубанские газеты подробно писывали все, что происходило на суде.

На другой день я и ген. Петров представлялись ген. Ронжину, главе военно-судебного ведомства и главному военному прокурору Доброволии. Управление ген. Ронжина за год разрослось до старорежимных размеров. Начальники отделений, столоначальники, секретари, у всех по полдюжине помощников. Но коренных военных юристов, наших коллег, было не так много. Они встретили нас в месте своего канцелярского священнодействия не весьма дружелюбно. Помощник Ронжина, ген. Шабунин, один из моих ближайших приятелей, сделал вид, что не замечает меня. Почтенному и довольно грузному генерал-лейтенанту Петрову не сочли нужным даже предложить стул и заставили стоять на ногах добрых полчаса.

— Если это так теперь, — с грустью сказал старик, — то что может ожидать служащих окраин, когда Добровольческая армия осилит большевиков?

Зато сам ген. Ронжин рассыпался в любезностях, точно желая подчеркнуть правоту пословицы: милует царь, да не милует псарь.

— Я слышал, слышал про ваш процесс… Как хорошо сделали, что оправдали. Давно надо было бы ликвидировать это дело. А на Кубани, слышали, какое несчастье? Убили Лукина. Приняты все меры, чтобы разыскать убийц. Авось они не избегнут заслуженной кары. Бедный Лукин! Он за два-три дня до смерти приезжал ко мне в Ростов и жаловался, что самостийники не дают ему житья, и просил дать ему должность в Добровольческой армии.

— Лукина, наверно, не так встречали в здешнем управлении, как нас, — сказал мне ген. Петров при выходе. — Этот был, кажется, истинно русским человеком и больше занимался политикой, чем судебным делом, не то, что мы грешные.

Ген. Петров, выходец из низов, как и я, и служака до мозга костей, в душе ненавидел черносотенцев и политических подхалимов.

После процесса я остался в Ростове еще на несколько дней.

Однажды заглянул в «Палас-Отель», к своему знакомому помощнику ростовского генерал-губернатора А. Я. Беляеву. Мы пили чай.

Вдруг в дверях на минуту показалось бородатое, старческое лицо и быстро скрылось, точно кого-то испугавшись.

Попадались и другие типы.

— Нет у белых чего-то, — ораторствовал предо мною другой мой товарищ, полк. В. С. В-ий, приехавший с Украины «реабилитироваться», как и ген. Звонников, — оторванность какая-то от народа чувствуется. Добровольцы, в первую минуту, когда заняли Киев, показались мне выходцами с того света. Эта форма, — погоны, кокарды, самые слова: «ваше благородие», «ваше превосходительство», — так теперь чужды России. Думали, все это погребено навеки. Ждали обновления, но добровольцы воскрешают худшие времена царского режима.

Через месяц, однако, после «реабилитации» он от голоду поступил в Доброволию военным следователем.