XIII МАМОНТОВСКИЙ РЕЙД

XIII

МАМОНТОВСКИЙ РЕЙД

Ни одна боевая операция не прогремела так звучно в белом стане, как знаменитый набег Мамонтова на внутренние области России. О нем много говорили и в красном стане, по которому полтора месяца бесстрашно разгуливал усатый генерал с корпусом донцов.

План этой экспедиции разрабатывался начальником штаба Донской армии ген. — лейт. А. К. Кельчевским и держался в строгом секрете. Надо отдать справедливость, до поры до времени сумели держать язык за зубами. «Полет донской стрелы», — так фигурально называли мамонтовский рейд журналисты, — ошеломил своей неожиданностью как врагов, так и своих.

В корпус Мамонтова отобрали лучшие донские конные части.

Дивизиями командовали наиболее известные донские генералы Секретев и Постовский.

Ближайшей целью было поставлено разрушение неприятельских баз, порча железных дорог, разгон небоеспособных резервистов, — одним словом, полный разгром красного тыла.

Но вместе с этим Мамонтов получил и другое, более эффектное, задание: — Занять налетом Москву!

Об этом он сам поведал, после возвращения из рейда, корреспонденту «Донских Ведомостей», напечатавшему свою беседу с ним в официозе.[106]

Из среды других видных полководцев белого стана донской генерал[107] Константин Константинович Мамонтов счастливо выделялся многими положительными качествами. Он прежде всего не пил и не любил пьяниц, а уже одно это делало его уникумом.

Далее, это был военный труженик, хотя и не бог весть как образованный, но достаточно серьезный и вдумчивый.

«Он не только командир, который только управляет своими войсками, посылая в бой свои полки и дивизии, который так далеко от окопов, что становится чужд войскам. Он в их рядах, как первый между равными», — писала про Мамонтова «Донская Волна»[108] еще задолго до рейда.

Противопоставляя его другим полководцам, член Круга П.М. Агеев, один из образованнейших донских законодателей, отметил на страницах «Вольной Кубани», что Мамонтов чужд надменности, напыщенности и фразы.[109]

Этот бывший гусар, сроднившийся с казаками, в эпоху Краснова отличался на Царицынском фронте, а в период весенней кампании 1919 года прославился больше всех донских генералов. Теперь он повел донцов на Москву обходным путем, так как поход кубанцев, во главе с ген. Шкуро, большой московской дорогой не увенчался успехом.

Первое селение на территории врага, которое занял экспедиционный корпус, было Еланское Колено, в восточном углу Воронежской губернии.

Здесь, в прифронтовой полосе, казаков уже знали хорошо, но не совсем с хорошей стороны. Кроме того, здешним жителям осточертела бесконечная война, разорявшая их до тла. Им хотелось только одного: замирения. Поэтому новых завоевателей они и не собирались приветствовать цветами, даже хлеб и ночлег давали нехотя.

Мамонтов не желал прибегать на первых же порах к насилиям и более или менее терпеливо отнесся к холодности «хохлов». Но на казаков и офицеров это недружелюбие подействовало удручающе.

Червь сомнения начал грызть сердца.

— Есть ли смысл итти туда, где о нас и слышать не хотят? Авантюра!

Вождь слышал эти речи и мужественно переносил их.[110] Чем глубже заходили в Россию мамонтовцы, чем большим спокойствием пользовалось население и чем меньше сказывались на нем тяготы гражданской войны, тем спокойнее встречали казаков в городах и селах. На первых порах летучее полчище возбуждало любопытство. Потом некоторые элементы даже стали любить Мамонтова.

Не встречая почти нигде серьезного сопротивления, он забирал в плен громадные массы только что мобилизованной крестьянской молодежи, плохо понимавшей сущность гражданской войны. Куда девать пленных? Сначала их водили за корпусом. Они тащились за конницей, растянувшись на многие версты, наподобие хвоста кометы. Потом Мамонтов решил избавиться от этой обузы и начал просто распускать мобилизованных, большинство которых не без радости разбегалось по домам.

Примерно так же приходилось поступать и с неживым военным материалом врага. Чего не могли захватить и увезти сами, то раздавали населению. Толпы горожан, женщин в особенности, с волчьей жадностью хватали из складов и тащили по домам муку, сахар, белье, обувь.

При таких погромах всегда больше льется мимо, чем попадает в руки. Порою хулиганы дрались из-за какой-нибудь рубахи и разрывали ее на клочки. Разыгрывались дикие страсти, поощрялась привычка черни к потоку и разграблению.

Казаков удивляло, что население Совдепии набрасывалось на соль.

Ее насыпали в карманы, за пазуху, женщины — в подолы, мужчины — в фуражки.

— Да ведь это же, садовы головы, соль, а не сахар.

— Знаем, батюшка, что соль. Она-то и нужна нам. Изголодалась по ней наша Расея-матушка.[111]

Скоро среди темных, несознательных масс покатилась волна самых чарующих слухов.

— Мамонтов-то… Скорее бы пришел! Говорят, все, все казенное добро раздает народу. Все, говорит, ваше. Берите, знайте казаков: мы не такие как большевики: те от вас берут, а мы вам раздаем.

Толпы попрошаек в первую же голову окружали корпус в каждом более или менее значительном пункте.

— Дяденька, дай сахару!

— Дяденька, дай мучки!

Красноармейского добра казаки не жалели: полными пригоршнями швыряли сахар, как кости своре голодных собак, и, смеясь, наблюдали за возней и дракой, возникавшей при разделе подачки.[112]

Сытым и уже обремененным добычей юнцам не приходило тогда в голову, что они сами очень скоро могут оказаться в положении таких же попрошаек. Через год с небольшим, на далекой чужбине, у лазурных вод Мраморного моря, они такой же жадной толпой ловили американские тряпки и дрались из-за них на потеху иностранных благотворительниц.[113]

Сейчас пока они «благотворили».

Мамонтов преследовал обиды населению, но не мешал казакам и офицерам обогащаться, грабя пленных и захватывая все более ценное из казенных учреждений. Под шумок, особенно при выходе из того или иного пункта, производились довольно энергичные налеты на состоятельных лиц.

Керенки, имевшие хождение в белом стане, в казначействах набирали пачками. Скоро почти каждый мамонтовец превратился в миллионера. А сколько еще всякого добра предвиделось впереди!

— Что более всего содействовало вашему блестящему успеху? — спрашивал Мамонтова после рейда корреспондент «Донских Ведомостей».

— Невероятный подъем среди казаков. Они готовы были не спать и не есть, лишь бы итти на Москву.[114]

Москва тут была, пожалуй, ни при чем. Добыча составляла главную приманку. Преимущественно ради нее «спасали национальную Россию» такие патриоты, как партизаны Шкуро и Покровского, разные чеченцы, карачаевцы, кабардинцы.

Первый из этих героев не скрывал от публики того стимула, который движет его подчиненных к святыням Кремля.

Самое слово «партизанить» на тогдашнем белогвардейском языке означало грабить.

Мерилом достоинства вождей являлось их отношение к зипунам.

— Шкуро, говорили, и сам грабит, и подчиненным не мешает. Мамонтов сам не грабит, но другим разрешает. Улагай ни сам не грабит, ни другим не дает.

Первый, понятно, считался идолом всех рыцарей легкой наживы. Со вторым мирились, а третий, недурной кавалерист и скромный человек, завял, не успев как следует расцвести.

Мамонтов собрал в советских банках, казначействах и церквах громадную добычу, но не для себя, а в дар всевеликому войску Донскому от его доблестных казаков.

Об этом, однако, после.

Доброго генерала, так щедро раздававшего черни чужое добро, провожали с грустью. Одни — боясь, что Советская власть отберет у них подарки Мамонтова; другие, буржуазные или кулацкие элементы, — теряя надежду на блеснувший было конец Советской власти.

Экспедиционный корпус редко где задерживался более чем на три-четыре дня.

— Как, вы уходите? — уныло спрашивали казаков те, кто так усердно надеялся на них и кто не подвергся ограблению.

— Да, уходим.

— А как же мы? Мы думали…

Настроение падало. Обманувшись в своих ожиданиях, иные посылали им вдогонку крепкое словцо.[115]

— Чорт тогда вас и приносил. Лучше бы уж не лезли сюда, когда нету силы. Теперь нам придется своими боками расплачиваться за ваш приход.

Тамбов… Козлов… Потом Воронеж. В Тамбове уничтожили железнодорожный узел. В Козлове роздали населению громадные запасы из складов.

Здесь же в первую голову вылили на землю тысячи ведер спирту. Плакали, но выливали, исполняя приказ. Полководец понимал — если оставить спирт, через час все его спиртолюбивое воинство без боя превратится в трупы.

Под Воронежем захватили в плен видного советского работника Барышникова и его помощника.

В газетах писали, что он член совета народных комиссаров, этому мало кто верил. Осважные газеты очень часто захватывали в плен или задерживали в тылу то Коллонтай, то мать Троцкого с громадным количеством агитационной литературы.

Задержанных привели к самому Мамонтову.

— Дни ваши сочтены, — сказал им генерал. — Я требую от вас только чистосердечного признания. В противном случае смерть ваша будет горька.

В чем могли каяться комиссары перед белым вождем? Они разделили общую участь, выпадавшую на долю пленных ответственных работников.[116]

Известие о действиях Мамонтова в тылу красных свалилось широкой публике белого стана как снег на голову.

О затеянном предприятии никто не знал, и даже на севере Дона, где сформировался корпус, не догадывались об его назначении. Перерезав фронт и нырнув в Совдепию, он словно в воду канул. Долгое время не было ни слуху, ни духу.

И вдруг, по словам поэта, всех как варом обожгло.

— Мамонтов в глубоком тылу у красных, почти у ворот Москвы, — облетела в середине августа головокружительная новость весь белый стан, от матушки Волги до батюшки Днепра.

Молниеносный генерал ухитрился даже прислать телеграмму в штаб армии:

«Дела наши блестящи. Пленных забираем тысячами. Рассеяны все резервы советской армии. Ведем бои без потерь. Все здоровы, бодры и неудержимо рвутся в Москву скорей сокрушить комиссарское царство. Да здравствует Тихий Дон!»[117]

Общее внимание сразу приковалось к «полету донской стрелы».

При тогдашнем изумительном легковерии, при быстром переходе от одного настроения к другому, от полного отчаяния к беспредельному оптимизму и наоборот, теперь многим и впрямь начало казаться, что участь Москвы решена и песня большевиков спета.

Более серьезных и менее экспансивных людей несколько смущало сообщение о том, что блестящий успех достигается без потерь. Где же это слыхано? Что же это за бескровная победа и велика ли ее ценность?

Так или иначе, стало о чем говорить.

У журналистов появилась новая тема для блудословия и вранья. То сообщали, что Мамонтовым захвачен поезд Троцкого, то брали в плен его любимую собаку. В заключение снова арестовали, на этот раз почему-то в Батуме, мать сугубо-ненавистного наркома.

Виктор Севский поспешил причислить Мамонтова к лику первоклассных казачьих героев и посвятил ему несколько страниц в своих святцах, носивших название «Донская Волна».

Точно в честь новоявленного святого, составлялись целые акафисты Мамонтову, писались его жития, не уступавшие по достоинствам и достоверности творениям митрополита Макария, автора Четий-Миней.

Новочеркасский адвокат Павел Казмичев соловьем заливался в своей «Легенде о Мамонтове», помещенной в «Донских Ведомостях».[118]

«…Есть люди, делающие бурю. Они не выносят покоя. В них заложены огромные силы, ищущие выхода в неустанном напряжении, в непрерывной борьбе и вечном кипении. Если не дать выхода этим силам, они пожирают человека. Одни спиваются, другие кончают жизнь самоубийством, третьи делают бурю. Таким человеком, делающим бурю, является Мамонтов.

Расспросите о нем тех, кто окружал его в жизни раньше. О нем скажут: «Беспокойный Мамонтов! Неуживчивый Мамонтов. Дольше месяца не служил на одном месте. Менял службу. Менял полки. Много хлопот доставлял начальству. Много тревог своим близким. Зря ставил на карту свою жизнь и чужую. Играл смертью своей и чужой».

«И уже бессмертный… Апофеоз… Апофеоз казачества!»

И вдруг в Козлове крики: «Казаки! Казаки!»

И в Тамбове крики: «Казаки! Казаки!» В Туле крики: «Казаки! Казаки!» Где казаки? Какие тут казаки? Донские казаки. Пошли на Москву. Казаки идут на Москву, вот они. Вот они.

Вы можете себе представить, какими потрясающими раскатами грома пронеслись эти крики в мертвой тишине придушенных сел и деревень… Ведь это же чудо! Это от бога!

Огненная легенда красными сполохами закружилась и полетела от села к селу, от деревни к деревне… Где-нибудь на краю Олонецкой губернии, ночью, кряхтя, молитвенно шепчет трепетными губами несчастный, все потерявший старик: «Слава тебе, господи! Казаки завтра здесь будут… Воля к нам пришла». А еще где-нибудь на далеком севере, в келье, монах-живописец в исступленной мечте рисует Мамонтова на белом коне в образе Георгия-победоносца».

Менее поэтичный Павел Михайлович Агеев характеризовал подвиг Мамонтова короче и выразительнее:

«Генерала Гуселыцикова зовут генералом от побед. Мамонтов еще выше. Он, победив пространство, вместе с тем победил русского человека, его предубеждение против казака, создал казачье настроение во вражьем стане».[119]

До таких геркулесовых столпов доходило тогда самообольщение казакоманов.

«— Неужели белые генералы думают захватить Москву налетом, оторвавшись верст на двести от фронта? — сказал Троцкий», — сообщали «Донские Ведомости» со слов «Правды» в том же номере, где Казмичев канонизировал Мамонтова.

— Надо положить конец безнаказанному разбой-ничанью Мамонтова! — сказали наконец в Советской России,[120] после чего, в ответ на смелый набег донцов, красные нажали от Волги до Хопра.

Из Камышина, где ген. Покровский публично повесил пять комиссаров, части Кавказской армии отошли еще раньше. Теперь пришлось оборонять уже самый Царицын.

23 августа красные войска, во главе с отрядом матросов, яростно штурмовали свой павший Верден. При отбитии атаки, по словам самого командарма ген. Врангеля, пленных почти не брали: матросы, не желая сдаваться в плен, кончали жизнь самоубийством.[121]

Штурм отбили, при чем много помогли английские летчики. 1 сентября они совершили два полета неприятельских гидропланов у Дубовки, где сбросили 656 фунтов взрывчатых веществ и сделали до 800 выстрелов из пулеметов.[122]

Север Дона опять дрогнул, подвергшись нашествию врага.

Опять скрипучие стаи повозок, нагруженных казачьим добром, потянулись, как журавли, к югу, порождая панику в глубоком тылу.

Радужное настроение, навеянное «полетом донской стрелы», как рукой сняло. Еще не так давно обыватели рисовали картину переполоха, который творится в Совдепии в связи с мамонтовским рейдом. Газеты писали, что Совнарком уже ведет переговоры с Китаем о предоставлении там убежища советским верхам.

Писали, что народные комиссары живут в поездах, готовые бежать из России.

А теперь сами граждане белого стана дрожали как листья осины.

Успехи добровольцев, занявших Киев, быстро перестали радовать. Мамонтова, пугавшего Москву, забыли.

В стольном городе Дона царила скука и затаенная боязнь. Ведь если наступают большевики, значит, казаки колеблются.

— Как дело на фронте? Казаки митингуют? Бросают оружие? Ведь Хоперский и Усть-Медведицкий округа заняты? — глухо шушукались обыватели.[123]

— Родной край в опасности! — панически заголосил 20 августа ген. Богаевский и объявил мобилизацию всех «иногородних» до 40-летнего возраста включительно.[124]

Впрочем, он скоро спохватился, — сам или по указке других, — и 28 августа издал другой, успокаивающий приказ:[125]

«Снова, как прежде, появились мрачные слухи и сплетни о нашем положении на фронте, распускаемые трусливыми обывателями и очевидцами, о которых недаром сложилась поговорка: «врет, как очевидец». Положение на фронте, действительно, серьезно, но далеко не катастрофично. Больше бодрости и спокойствия! Обычная на войне смена успеха и временных неудач. Есть полная надежда на то, что блестящие боевые действия ген. Мамонтова в тылу красного фронта, в связи с успехами Добровольческой армии и спокойной стойкостью Донского фронта, скоро обратят временный успех красных злодеев в полное их поражение».

В этом приказе ген. Богаевский, подобно известной героине Гоголя, в первую очередь высек самого себя.

Доморощенный донской политик, член Круга, полковник генерального штаба Сисой Капитонович Бородин, тоже предсказывал близкий конец наступления красных на Донском фронте. А почему так должно быть, тому следуют пункты:

1. Нами захвачен приказ командующего 10-й советской армией Клюева, в котором он угрожает преданием военному суду начальникам дивизий за недостаточно энергичные действия в период с 14 по 19 августа (нов. ст.).

2. Прибывающие с колчаковского фронта части в боевом отношении не лучше ранее бывших частей 10-й армии.

3. Советские войска несут очень большие потери.

4. Красным командованием принимаются меры к увеличению числа красных бойцов.

— А потому, — делал не совсем логичный вывод из этих посылок Бородин, — временный успех красных скоро превратится в поражение.[126]

Логика у Бородина вообще хромала не только в этой статье.

— Мои разъезды уже доходили до Рязани, были взяты Богоявленск и Раненбург; до Москвы оставалось 260 верст. И мы вошли бы в Москву, если бы не особые обстоятельства на фронте Донской армии, — хвастливо говорил впоследствии Мамонтов.[127] Если бы да кабы…

Спасаясь от зажима в тиски, смелые налетчики бросились на юг, очень искусно заметая свои следы. Красное командование не всегда знало, где находится вражеский корпус, который иногда совершал переходы по 50–60 верст в сутки.

Под Воронежем, наконец, Мамонтов встретился с частями ген. Шкуро. Рейд был кончен.

Всего «донская стрела» пролетела за полтора месяца 2040 верст.[128]

Основной цели Мамонтов не достиг. Москвы не взял налетом.

Но советские тылы изрядно потрепал. Это ему и поставили в заслугу.

Возвращение Мамонтова на Дон напоминало прибытие триумфатора.

Громадную, ценную добычу привез он в дар войску Донскому. Чего в ней не было, — тысячи золотых и серебряных вещей, иконы в золотых окладах, церковные сосуды, жемчуг и бриллианты.

Это сокровище, официально названное «мамонтовской добычей», впоследствии за границей долгое время являлось яблоком раздора между донским атаманом и народными избранниками. Первый, однако, ухитрился завладеть золотым руном и «загнал» его итальянцам.[129]

Шестьдесят породистых коров, захваченных в совхозах, новоявленный герой принес в дар станице Нижне-Чирской, в которой он в 1918 году поднял удачное восстание против большевиков и которая избрала его за это в почетные казаки.

Ему до тошноты курили фимиам, и даже Доброволия, скупая на похвалу донских вождей, приветливо улыбнулась смелому генералу. Военные авторитеты перебрали все эпизоды военной истории и нашли, что даже в эпоху гражданской войны в Американских Соединенных Штатах никто из генералов севера или юга не совершил такого отважного рейда в глубь неприятельской территории.

Художественный отдел Освага приглашал участников рейда дать правдивое и беспристрастное описание «полета донской стрелы» в глубокий тыл красных, предполагая «передать в художественных образах грядущим поколениям ряд картин беспримерного в мире рейда».[130]

8 октября героя чествовал Войсковой Круг.

Сильно загоревший во время похода, почти бурый, несколько утомленный, но крепкий, мужественный, он произвел самое отрадное впечатление на донских законодателей. Просто, безыскусственно, откровенно рассказал этот бравый усатый вояка о том, что он видел и слышал в Советской России, о том, что сделал во время рейда и т. д.

— Те элементы, — говорил он, — которые могли бы нам сочувствовать, в Совдепии сейчас придавлены, пришиблены. Надо дать им время притти в себя, отдышаться, и тогда они будут работать на нас. Сейчас же это одна грусть.

Не умолчал генерал и о том, что в прифронтовой полосе население отнеслось к казакам несочувственно:

— Не давали хлеба, давали плохой ночлег. Казаки стали волноваться. Везде я начал слышать ненавистное слово «авантюра». Лишь потом обстоятельства переменились, нас стали встречать лучше. Тогда и у казаков полились удалые песни. Слово «авантюра» заменилось словом «Москва».

— Казачьи части проявили доблесть, — продолжал генерал. — Но должен отметить и некоторую тревогу, проявляющуюся в том, что казаки поговаривают, будто бы к ним отношение не такое внимательное, как к Добровольческой армии, и что можно добровольцам, того казакам нельзя. Свое недовольство казаки высказывают в беседах между собою, но до протеста открытого не доходит. Во время моей долгой службы я всегда замечал, что казачьи части являлись пасынками. Их посылали вперед, а когда дело доходило до пирогов, то им говорили «подождите».

Круг бурно аплодировал этим словам, так как в это время Доброволия чересчур зазналась. Мамонтовских казаков, при всем восхищении перед их подвигом, «единонеделимцы» иногда вслух называли грабителями, хотя «цветные войска» «партизанили» ничуть не менее мамонтовцев.

— И когда настанет время движения на Москву, — закончил свою речь триумфатор, — когда «снежная красавица», так назвал генерал Краснов Добровольческую армию, войдет в Москву, пусть она не забудет Дон, который, может-быть, в силу местных условий и не сможет вместе с Добровольческой армией войти в Москву. Когда же Дон Иванович явится туда истерзанный и в рубище, пусть ему будет приготовлено почетное место среди тех, кого он лелеял на своей груди.[131]

Благодарный Войсковой Круг поднес герою золотую саблю. Без конца лились приветственные речи. Представитель маленького терского казачества почтил его даже стихами, рисовавшими ужас большевиков во время набега Мамонтова, при чем каждый куплет заканчивался двустишием:

Мамонтов здесь, Мамонтов там, Всюду он мчится у нас по тылам.[132]

В вихре торжества никто предвидеть не мог, что блестящий мамонтовский фейерверк был сигналом скорбного конца. Сокрушая тыл красных, летучий полководец более того навредил белому фронту.

Разрушительный набег, вопреки уверениям казакоманов, в Совдепии отнюдь не создал «казачьего настроения». Теперь не только прифронтовая полоса, переходившая из рук в руки, но и самое нутро России узнало казаков, позабытых после их подвигов в эпоху самозванцев. Как ни старался Мамонтов, особенно вначале, предотвращать грабежи, казаки грабили. В конце похода алчность охватила войска, вызывая преступное соревнование в пополнении кармана.

Кое-кто из населения, быть-может, ждал донцов, как избавителей. Но в движении Мамонтова увидели не серьезную боевую операцию, а лишь полет метеора, опасного для всех окружающих. Разгром казенного добра, разрушение путей сообщения, бессмысленная порча реальных национальных ценностей и под сурдинку бессовестный грабеж, — вот что видело население.

Марка спасателей отечества едва ли поднялась в его глазах выше после мамонтовского рейда.

Далее. В корпус Мамонтова отобрали лучшую донскую конницу, всего до пятнадцати тысяч. Хотя большинство людей вернулось из похода невредимыми, но конский состав при стремительном отступлении погиб почти наполовину, казаки же окончательно развратились, привыкнув к бескровным «победам» и к легкому обогащению.

Вернувшись на Дон, обремененные добычей, с головой, вскруженной похвалами, они требовали отдыха, устремились в свои станицы и хутора, чтобы увезти награбленное добро. Рассказывали, что под их седлами прели пачки николаевских и керенских денег. Случалось, что пьяный мамонтовед разбрасывал на улице эти бумажки, все еще ценные в белом стане.

— Почем арбуз?

— Пятнадцать рублей.

— На двести! Знай мамонтовцев.

Их добыча возбуждала зависть у остальных и жажду поднажиться таким же образом в первой попавшейся деревне.

Еще много времени спустя, в эмиграции, где-нибудь в классической Элладе, приходилось слышать такие разговоры среди донцов:

— А у него есть монета?

— Как же… Есть и золото… Он же был в рейде с Мамонтовым.

Самого предводителя считали честным человеком, отнюдь не грабителем. Но и он кое-что скопил детишкам на молочишко. Его супруга купила в Болгарии именьице и мирно проживает под сенью лесистых Бачкан.

Ген. Постовскому не повезло. Во время эвакуации у него похитили чемоданчик с драгоценностями.

Честнейший вояка ген. — лейт. А. С. Секретев, не взирая на то, что в молодости служил в гвардии, за границей не постеснялся заняться честным физическим трудом, а затем вернулся в Россию, которая приветливо приняла раскаявшегося блудного сына.

Долгое безнаказанное хозяйничанье Мамонтова в красном тылу научило кое-чему и советское командование. «Пролетарии, на коней!» — прозвучал очередной лозунг в Совдепии, где поняли, что большие массы кавалерии, использованные более умело, действуя в связи с общим ходом операций и не повторяя ошибок Мамонтова, могут сделать многое.

Советская власть ускорила формирование 1-й Конной.

1-я Конная доконала белый стан.