VIII В ТОРГОВОМ ЦЕНТРЕ

VIII

В ТОРГОВОМ ЦЕНТРЕ

Управление войском Донским до XIX века сосредоточивалось в нынешней станице Старочеркасской, на левом берегу Дона, верстах в 25 выше Ростова.

Теперь этот старый черкасский городок известен разве тем, что в его соборной церкви хранятся цепи, которыми атаман домовитых казаков Корнилий Яковлев сковал атамана голытьбы Степана Разина перед тем, как отправить в Москву на позорную казнь. Кроме того, ежегодно, в осеннюю пору здесь справлялись общественные поминки донцов, погибших при взятии Азова и в «Азовское сиденье» в 1637–1642 гг.

Со времен атамана графа Платова стольным городом Тихого Дона сделался Новочеркасск. Говорят, старый казачий городок тем провинился перед «Бихорь-Атаманом», что слишком далеко отстоял от хуторов, пожалованных новоиспеченному казачьему графу. С низменного левого берега столица перекочевала при Платове на высокий бугор, в 45 верстах выше Ростова, на правый берег рукава Дона — Тузлова.

С той поры начала шириться и цвести станица Новочеркасская. За сто лет порядком разрослась, украсилась прекрасным златоверхим собором, стала называться городом. Но станичная жизнь в ней не выветривалась.

Стольному городу Дона было суждено навсегда оставаться только административным центром, скучным, серым городом, погруженным в глубокую спячку на манер той, какая царила в многочисленных его канцеляриях. Главная масса населения — офицеры, чиновники, казачьи старшины, жили тут так же, как на своих хуторах, — сыто, лениво, нелюбознательно, все больше по своим углам, погрязнув в своих мелких интересах.

На широких плановых местах прежние мазанки сменились двухъэтажными кирпичными домами. Но сады остались подле них, глубокие, почти в полквартала, с беседками по углам, торчавшими над улицей, как древние сторожевые вышки над степной равниной. С этих вышек, заросших плющом, любопытные женские глазки пристальным взглядом встречали и провожали редкого уличного пешехода.

— Кто? Знакомый или нет? Куда идет?

Больше ничем не могли заполнять свои досуги обитательницы стольного города.

Мужчины — если не дома, то в лагерях или канцеляриях. Их жены и дочери — в садовых наблюдательных пунктах.

Совсем другим темпом протекала жизнь в близком Ростове, сросшемся, на манер сиамских близнецов, с армянской Нахичеванью.

Тут не пахло степной ленью.

Тут возник главнейший на всем юго-востоке России торг.

Тут тысячи людей толклись, как кофейные зерна в ступе, на пристанях, на фабриках, на мельницах. Метался, обливаясь потом, рабочий люд, силясь возможно больше выдавить из себя мускульной силы. Метался и богатый работодатель, силясь в кратчайший срок зашибить наибольший процент на свой капитал.

И так же бешено прожигались барыши.

Театры, сады, рестораны, лотошные клубы, оперетка… Предложение этого товара никогда не отставало от спроса.

— Вы казак? Какой станицы? — спросят незнакомца в стольном городе.

— Вы оптовик или в розницу? Чем торгуете? — поинтересуются в Ростове.

У каждого города не только своя физиономия, но и свой характерный язык. Впрочем, теперь здесь говорили на всех языках. Пришельцы с севера, из Петрограда и Москвы, — на английском и французском.

Через гетманскую Украину, через Воронеж и Царицын, по железным дорогам и по неведомым захолустным тропам, с чужими паспортами, но с родовыми бриллиантами, с помощью подкупов и обмана, пробирались сюда обломки рухнувшего строя.

Торговый, сугубо буржуазный Ростов тоже приютил земельную и чиновную аристократию.

— И вы, шерочка, здесь?

— Уже две недели. Ехала под видом жены матроса. Представьте, какой был почет. А потом, около фронта, наняла мужика. Провез в телеге за одну «думскую». Все серебро вывезла.

— Ах! А я крупнейший фамильный бриллиант засунула в рот селедки. Тоже все благополучно.

Родовое серебро и фамильные бриллианты, разумеется, шли на спекуляцию. В области этого «труда» женщины забили мужчин. Мужчины еще жеманились, выпрашивали у Краснова службу в тылах его армий или ехали на тот же промысел в Екатеринодар.

Журналисты, профессора, политические деятели всех мастей здесь тоже искали пристанища и работы. Сюда сунулся Пуришкевич, так как тут проживало много евреев и было кого громить.

Донской Круг взъелся на него. Обиженный думский петрушка перекочевал на Кубань травить Раду.

Здесь энглишмэн А. Ф. Аладьин поражал дам своим английским костюмом и чистым английским выговором.

Здесь преподносил публике свои юморески неунывающий Аверченко. Здесь…

— Полковник, какими судьбами?

— А? В чем дело?

Оборачиваюсь. Передо мной щупленький человечек с рыженькой бородкой.

— Здравствуйте, Аркадий Евгеньевич.

Это бывшая персона — эриванский губернатор. Когда-то его губерния входила в мой военно-следственный участок. Частенько встречались в эриванском клубе.

— Вы по своей судебной части?

— По-старому. Сюда приехал из Новочеркасска с выездной сессией. А вы устроились?

— Как эке, как же! В Екатеринодаре при особом совещании. Думаю, в случае чего — опять губернаторствовать.

— Стойте… Кажется, в Тифлисе вы прошлой весной зарекались служить на казенной службе. Как ваша комиссионная контора?

Стрельбицкий принадлежал к числу тех, далеко не грозных, помпадуров, про которых Салтыков-Щедрин писал с гримасой брезгливости: «Представлен был высокой особе, и взболтнул. Взболтнул, и понравился. Понравился, и был призван уловлять вселенную»,

В 35 лет от роду он уже губернаторствовал в Эривани. Шутка ли, при старом режиме! В pendant к своему возрасту имел 32-летнего вица, по фамилии Панчулидзева.

Наш общий приятель князь И. Р. Палавандов говаривал иногда:

— И какой вы губернатор? Вам впору быть разве столоначальником, а вице-губернатору вашему — помощником столоначальника.

Злые языки поговаривали, что молодой, романтически настроенный начальник губернии иногда встречал и провожал до дому гимназисток.

После февральской революции, просидев два месяца в тюремном замке за уничтожение секретных бумаг, этот романтик стал прозаиком. Перебравшись в Тифлис, он открыл, в компании каких-то теплых ребят, комиссионную контору. В разговоре со мной божился, что нет большего счастья, как частное дело.

Но стоило возникнуть Вандее, как он опять готовился уловлять вселенную. Готовился, а не губернаторствовал, потому что в казачьих областях царили свои помпадуры.

В Ростове, например, чинил суд и расправу ставленник Краснова, градоначальник полк. Греков. Его правление не изгладится из памяти ростовских граждан, евреев в особенности. Сенатор CH. Трегубов, ревизовавший осенью 1919 года это градоначальство, составил исторический очерк грековского властвования. Частично я познакомился с подвигами полк. Грекова из разных жалоб, поступавших к нам в прокуратуру, а также из бесед с сенатором Трегубовым, бывшим моим профессором, у которого я изучал уголовное право.

Греков изумительно ловко и невинность соблюдал, и капитал приобретал.

— Вы, господин Нейман, хлопочете о чем? Кажется, хотите открыть игорный дом? — мягко спрашивал он посетителя.

— Так точно… Хлопочу уже две недели.

— Так я вам разрешаю. Где ваше заявление? Хорошо. Оставьте его у меня. До свидания.

С головокружительной быстротой появлялся в Ростове новый игорный притон. Владельцы бешеных денег, в жажде сильных ощущений, осаждают его.

Проходило две недели.

Работа в притоне во-всю. Шуршат керенки, донские, купоны займа свободы. Изредка звенит золото и чаще сверкает бриллиант. Нищие в миг превращаются в мнимых крезов, крезы в настоящих бедняков.

Г. Нейман наживается больше всех.

— Извольте немедленно же удалить публику… Как вы смели?

— Но, г. пристав, мне разрешил градоначальник.

— Ложь… Вот резолюция на вашем заявлении. Видите, черным по белому написано «не разрешаю».

Г. Нейман утром в градоначальстве, с понурым видом и пачкой дензнаков в кармане.

— Ах, простите. Тут вышло недоразумение. Я перечеркну резолюцию. Будьте покойны.

Из кабинета градоправителя г. Нейман выходит уже с веселым видом, но без ассигнаций. Через две недели в клубе опять пристав.

— Вы все продолжаете? Вам же я русским языком сказал, что не разрешено. Извольте прикрыть свою лавочку.

Новый визит к градоправителю с более увесистой пачкой и новое изменение резолюции. Живодерка продолжала работать, принося барыши и г. Нейману и полк. Грекову.

Сенаторская ревизия установила, что на прошениях всех владельцев игорных домов, функционировавших в грековское время, имеется по нескольку перечеркнутых резолюций.[43]

Хитроумный помпадур спекулировал не только на этих последних, но и на своих официальных приказах по градоначальству, каждый из которых был вполне законченным юмористическим произведением. За отсутствием в Ростове «Сатирикона» и «Стрекозы», старорежимных «Смехача» и «Бегемота» Греков сначала печатал свои творения в «Приазовском Крае».

Эта большая, старая газета, с демократическим оттенком, и без того хорошо раскупалась. Поэтому редакция отказалась платить гонорар сановному юмористу. Тогда Греков сдал печатание своих приказов на подряд Борису Суворину, издателю «Вечернего Времени». Тираж черносотенной газетки повысился сразу.

Для образца грековского творчества можно взять его приказ по градоначальству во дни первой годовщины Октябрьской революции:

«Опять в г. Ростове на Дону появились прокламации с призывом. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». Право, понять не могу, почему пролетариям надо соединяться именно в Ростове? Здесь и без того тесно. Прокламации расклеивала госпожа Ревекка Ильяшевна Альбаум. Ее следовало бы расстрелять, но я приказываю ее лишь выслать к большевикам, за которых она ратует».

Впоследствии ревизия сенатора Трегубова установила, что виновность Альбаум ничем не доказана и что вся эта история с прокламациями явно инсценирована.[44] Грекову и его сподвижникам, да и многим другим, им подобным, всегда безумно хотелось запутать в какое-нибудь дело состоятельных евреев. Это сулило богатый урожай «благодарности».

Несчастную еврейку-курсистку отправили в Совдепию через фронт. Носились слухи, впрочем не проверенные, что ее прикончили солдаты Южной армии у последней черты донской территории.

— Большевичка! Стоит ли отпускать.

Главным сподвижником Грекова, непосредственным распорядителем жизни и имущества ростовских граждан, был некий войсковой старшина Икаев, начальник грековской контр-разведки, и он же председатель ростовского военно-полевого суда.

Осетин по национальности, хулиган по поведению, он по неофициальному роду занятий принадлежал к грабителям, стоя во главе шайки бандитов, таких же, как и сам, диких кавказцев.

«Он хотя и не юрист, но дело понимает», — писал полк. Греков в своем приказе о назначении Икаева председателем военно-полевого суда.

Действительно, Икаев настолько хорошо понимал свое дело, что скоро зажиточным людям Ростова не стало житья. Икаевские головорезы ночью хватали намеченную жертву, тащили ее в свой штаб, расположенный не где-нибудь, а в лучшей гостинице «Палас-Отель», допрашивали, запугивали.

— Балшэвик… Красным выдавал белых… Резить будем…

На другой день приводили «большевика» в какой-то подвал, в «военно-полевой суд», перед ясные очи Икаева. Отправление правосудия начиналось с вопроса, сколько подсудимый может дать, чтобы его отпустили с миром. Несчастные буржуи в предсмертном ужасе готовы были отдать последний нательный крест. Подобные деяния Икаева под самым носом Краснова, гордившегося введением порядка и законности на Дону, не анекдоты, не миф. Это факты, зафиксированные военным следователем 1-го участка войска Донского.

Жалобы на ростовского бандита стали попадать к судебным властям уже тогда, когда он и его патрон исчезли с местного горизонта. До этого времени терроризированные ростовцы молчали.

Да и как было жаловаться? Икаев осенью 1918 года совершенно спокойно убил офицера, с которым повздорил. Греков не позволил его арестовать: незаменимый человек, служба много потеряет, порядок в городе нарушится.

Преступный факт однако нельзя было замять. Гражданский судебный следователь произвел следствие и направил дело в Донской военный (военно-окружный) суд, в г. Новочеркасск. Икаев явился на заседание в сопровождении своих бандитов, вооруженных до зубов. Для большего убеждения судей в невиновности своего патрона они время от времени хватались то за рукоять кинжала, то за эфес шашки, то за револьвер.

Суд, под председательством военного судьи полк. Добротворского, все-таки приговорил этого военно-полевого судью к двадцати годам каторжных работ.

«Дарую войсковому старшине Икаеву полное помилование!» — царственно начертал на приговоре свою конфирмацию командующий Донской армией ген. Святослав Варлаамович Денисов, донской аристократ, друг Краснова и полк. Грекова.

Икаев, как ни в чем не бывало, отправился в Ростов. После же падения Грекова двинулся со своими телохранителями «на фронт». В поезде, где-то возле станции Морозовской, его молодцы подсмотрели у одного из пассажиров большие деньги.

— Взять большевика! — скомандовал Икаев. Несчастного схватили, обобрали, а когда поезд подошел к станции, вывели за полотно и расстреляли.

— Агитировал за большевиков! — было объявлено местным властям.

И это злодеяние стало предметом судебного следствия. Пока преступника разыскивали, он вместо «фронта» оказался на службе в тылу у Доброво-лии. Осенью 1919 года мне передавали, что его видели не то в Чечне, не то в Осетии в генеральских погонах.

После разгрома белого стана он перекочевал на Балканы и занялся там спекуляцией. Благо было на что!

Стоит ли говорить, что, когда сессия Донского военного суда прибыла впервые в Ростов, здесь возникли панические слухи. По военно-процессуальным законам выездные сессии военно-окружных судов назывались временными военными судами.

— Как, разве недостаточно еще военно-полевого суда? Это еще что за временный суд? Ох, и будет, должно быть, кровопускание! — шептали ростовцы, прочтя в «Приазовском Крае» заметку о нашем прибытии.

На беду, репортеры или наборщики переврали мою фамилию. В заметке публика читала:

«Прокурором при временном военном суде состоит полковник И.М. Каледин».

Паникеры решили, что это брат A.M. Каледина, покойного донского атамана, и уже видели над головой подсудимых топор кровавого мстителя.

Нам предстояло разобрать три «большевистских» дела.

Одно — о председателе союза речных водников Иване Предтеченском; другое — о председателе морских водников Верченко; третье — о бывшем Комиссаре охраны рыбных ловель Иване Польском, крестьянине подгороднего села Койсуг.

Первые два привлекались за то, что работали с большевиками, третий за занятие должности комиссара.

Для заседаний суду отвели залу в клубе комиссионеров. Благодаря этому публика у нас не переводилась.

Велико было ее изумление, когда я потребовал для Предтеченского низшую меру наказания, положенного донским законом за большевизм. Суд назначил ему год заключения в крепости. Через некоторое время атаман избавил его и от этого наказания.

Верченко я обвинял для проформы. Его приговорили к четырем месяцам крепости; по зачете же предварительного заключения, он очень скоро вернулся к своей семье.

Ивана Польского, славного крестьянского парнишку, о котором на суде дал очень симпатичный отзыв профессор Ростовского университета В. В. Курилов, я не обвинял, а защищал.

Бывший комиссар пошел прямо из суда домой. Публика ничего понять не могла. — В чем дело? Что это за суд?

Лучшие местные адвокаты, выступавшие моими противниками, И. И. Шик, М.Б. Смирнов, Н.М. Лезгинцев, объясняли, как могли, что это «нормальный» военный суд, а не чрезвычайный, каким является военно-полевой.

Военная цензура пыталась воспрепятствовать опубликованию в газетах отчетов о нашем суде. Репортеры обратились ко мне, Я отправился к главному цензору и убедил его ссылкой на закон, что наш суд гласный и что только по делам, которые разбираются при закрытых дверях, ничего нельзя печатать без разрешения председателя. Цензор, бывший жандармский офицер, извинился, заявив, что он привык к порядку, установленному для военно-полевых судов.

С той поры судебные репортеры стали с нетерпением ждать нашего появления в Ростове.

Несколько позже наш временный военный суд разобрал несколько уголовных дел, в том числе прискорбное дело об убийстве декана физико-математического факультета Ростовского (б. Варшавского) университета профессора Андрея Робертовича Колли и об убийстве же начальника ростовской городской милиции меньшевика Калмыкова.

Последнего прикончила толпа лиц с темным прошлым 11 февраля 1918 года, когда Ростов впервые занимали красные войска. Новая власть разыскала часть убийц и покарала их. По водворении белых, сыщики выискали еще шестерых. Наш суд всех их оправдал, хотя против некоторых существовали серьезные улики. Мне пришлось подать кассационный протест в сенат.

В тот же памятный для Ростова день погиб профессор Колли, выдающийся физик-эксперименталист, человек далеко еще не старый, но уже считавшийся европейским ученым. Его погубили университетские служителя, сводя счеты за то, что он летом 1917 года провалил их забастовку на экономической почве. Когда в городе воцарилась анархия, обычная в моменты перехода власти из одних рук в другие, несколько служителей привели на квартиру Колли (на Пушкинской улице) озверелую уличную толпу, искавшую контр-революционеров.

— Вот буржуй! Вот кадет! Вот контр-революционер!

Для большей убедительности провокаторы подбросили под кровать жандармский мундир.

Одного служителя, Ивана Уставщикова, наш суд приговорил к двадцати годам каторжных работ. Двое других, Дробышев и Бобко, бежали в Красную армию.

Но и они не избегли должного возмездия.

В то время, как за границей клеймили Советскую власть за то, что она уничтожает таких жрецов науки, как проф. Колли, Ростовский военный трибунал произнес свой приговор над недосуженными белым судом виновниками смерти этого ученого. Сетования Европы оказались напрасными. Уголовщина везде остается уголовщиной. Убийц Калмыкова начала карать Советская власть и закончила власть белая. С наказанием убийц проф. Колли вышло наоборот.

В мае нынешнего 1925 года, посетив Москву для научной работы в архивах, я остановился, по указанию ЦЕКУБУ,[45] в общежитии,[46] где доживают свой век несколько вдов тружеников науки. Среди них я встретил цветущую, — насколько вообще может цвести 70-летний человек, — высокоинтеллигентную женщину. Это была М. В. Колли, мать убитого в Ростове профессора физики.

Мы с ней разговорились.

Мучительная скорбь съедала ее сердце.

И только внимание Советской власти спасало ее от конечного отчаяния.