АНТИСЕМИТСКИЙ НАЖИМ НА ЖУРНАЛИСТИКУ И ЛИТЕРАТУРУ.

АНТИСЕМИТСКИЙ НАЖИМ НА ЖУРНАЛИСТИКУ И ЛИТЕРАТУРУ.

Тем временем карьера члена редколлегии «Правды» Ильичева, соучаствовавшего в травле Судакова, наоборот, пошла в гору. 22 ноября 1944 г. его назначили главным редактором «Известий». Прежний руководитель этой газеты Л.Я. Ровинский незадолго до этого подвергся нападкам со стороны УПиА, инкриминировавшего ему целый набор прегрешений: «безответственное отношение к редактированию газеты» («почти в каждом номере имеют место грубые грамматические ошибки», «уродуется русский литературный язык», «без надобности употребляются иностранные слова»), опубликовал «хвалебную» статью о художнике Л.В. Сойфертисе, чье творчество отмечено «грубыми формалистическими тенденциями», обошел молчанием всероссийский смотр русских хоров, проводившийся по постановлению политбюро от 15 мая 1944 г., и, наконец, допустил «засорение» редакции такими кадрами, как О.С. Войтинская, С.Г. Розенберг, В.В. Беликов, Б.Л. Белогорский-Вайсберг. Кроме того, Ровинскому припомнили его пребывание в 1917–1918 годах в партии меньшевиков. Впрочем, из-за особенно острого в годы войны дефицита квалифицированных журналистов всех евреев тогда из «Известий» не уволили, временно отложив завершение чистки. С новой силой она возобновилась с конца 1946 года, после того как Ильичев представил в ЦК следующие данные о национальном составе редакции: из 184 сотрудников газеты 144 — русские, 27 — евреи, пять — украинцы, восемь — представители других национальностей[654].

Проводить кадровые перетряски в редакциях газет, журналов и в издательствах кадровикам со Старой площади было и проще, и сподручней. Во всяком случае, им не приходилось преодолевать тех проблем, которые обычно возникали при увольнении, скажем, известных деятелей искусства нежелательной национальности (из-за заступничества влиятельных покровителей, коллег и т. п.). Очень оперативно и деловито прошла, например, проверка национального состава сотрудников Учпедгиза. Руководивший этим «мероприятием» первый заместитель начальника управления кадров ЦК Шаталин доложил в мае 1943 года Маленкову о том, что в издательстве выявлена большая «засоренность» кадров «нерусскими людьми» (назывался в том числе и видный специалист по русскому языку Д.Э. Розенталь), за что предлагал сделать внушение руководству Наркомпроса РСФСР, в чьем ведении находился Учпедгиз: «Хорошо бы вызвать т. Потемкина на секретариат и втолковать ему это дело». Нетрудно догадаться, какое именно «дело» собирались «втолковать» в ЦК наркому просвещения Потемкину, которому уже в силу того, что он принадлежал к старой рафинированной интеллигенции, да к тому же еще являлся крупным гебраистом, защитившим в начале века докторат о еврейских пророках, с большим трудом давалась антисемитская «наука» сталинского аппарата. Во всяком случае, 17 мая секретариат ЦК признал «ненормальным» положение дел в Учпедгизе и поручил Александрову предложить соответствующие «оргвыводы» по этому издательству[655].

Шовинистический угар, нагнетавшийся сверху прежде всего в гуманитарную сферу, конечно, не обошел стороной и святая святых соцреализма — Союз советских писателей СССР (ССП) и все его структуры. Причем и тут руководству ЦК при проведении в жизнь новой национально-кадровой политики пришлось столкнуться с определенными трудностями, главная из которых была связана с руководителем союза А.А. Фадеевым. Став в 1926 году секретарем Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) и издав вскоре роман «Разгром», этот литератор приобрел популярность в широких массах и поддержку в верхах. На встрече в 1932 году бывшего руководства РАППа[656] (распущенного к тому времени) с членами политбюро (знаменитое свидание в особняке М. Горького) Фадеева заметил Сталин. Вождь, назвавший тогда советских писателей инженерами человеческих душ, стал покровительствовать молодому литератору, назначив его в следующем году заместителем председателя оргкомитета ССП, а в январе 1939 года — секретарем президиума правления союза. С этого времени и начал вызревать конфликт между новоиспеченным литературным генералом, бравировавшим своими особыми отношениями с вождем, и чиновниками со Старой площади. Последние с тех пор использовали всякий удобный случай, чтобы опорочить в глазах Сталина его строптивого фаворита, благо тот сам подавал для этого немало поводов. Яркой иллюстрацией к этим отношениям служит постановление политбюро от 23 сентября 1941 г., утвердившее решение бюро КПК о вынесении Фадееву партийного взыскания за многодневный запой и невыход по этой причине на работу в СИБ[657].

К осени 1943 года в ЦК накопилось на Фадеева достаточно много компромата, причем не только о его личных похождениях (на что Сталин смотрел сквозь пальцы), но и касавшегося такого серьезного дела, как руководство «литературным фронтом». Добиваясь теперь уже отстранения Фадеева от руководства ССП, его недоброжелатели в ЦК стали наряду с прочим использовать и аргументы, замешанные на стремительно набиравших силу шовинизме и антисемитизме. В конце сентября Александров и Шаталин представили в секретариат ЦК записку о непорядках в редактируемой Фадеевым газете «Литература и искусство». Среди основных причин «неудовлетворительного состояния» дел в редакции называлось и то, что в ней «подвизались» «люди, мало понимающие в искусстве и путаники», а также «политически сомнительные сотрудники». А далее, как это обычно практиковалось в подобных случаях, следовал длинный шлейф, сотканный главным образом из еврейских фамилий. В приложенном проекте постановления ЦК предлагалось «освободить от работы в газете тт. Крути, Рабиновича, Мирскую, Кальма (Кальмеера), как явно непригодных для этой работы», а также предусматривалась замена Фадеева Н.С. Тихоновым на посту редактора[658].

На сей раз Сталин внял волеизъявлению своего напористо действовавшего партаппарата. В начале февраля 1944 года Фадеев был выведен из руководства ССП, а вместо него на вновь учрежденную должность председателя правления союза был назначен предложенный ЦК Тихонов, хотя и беспартийный, но зато послушный аппарату литератор. Как английской королеве, ему предстояло больше представительствовать, чем править, а реальным главой ССП стал первый заместитель Александрова Д.А. Поликарпов, назначенный тогда секретарем правления писательского союза.

Драматических последствий такого внедрения агитпроповцев в руководство творческой организации долго ждать не пришлось. Уже через несколько месяцев после того, как это произошло, благодаря их стараниям родилось «дело» Литературного института — высшего учебного заведения, существовавшего при ССП с 1934 года. Возникло оно после информации из МГК ВКП(б) о том, что группа студентов этого института выдвинула в качестве альтернативы социалистическому реализму новую «литературную платформу», именуемую «необарокко», которая, «базируясь на поэзии И.Л. Сельвинского и других конструктивистов»[659], призвана служить своеобразным противовесом реалистической поэзии Симонова. «Сигналом» этим в ЦК заинтересовались, хотя особенно и не удивились его появлению, ибо Литературный институт уже успел зарекомендовать себя на Старой площади как рассадник непозволительного вольномыслия. Еще в 1941–1942 годы в нем за антисоветскую пропаганду было арестовано шесть студентов (в том числе будущий скульптор Ф. Сучков). Тем не менее, предвкушая получение солидных политических дивидендов от разоблачения якобы опасной для государства крамолы, проверкой института занялись лично Александров и Поликарпов. 18 мая 1944 г. они положили на стол Щербакову справку «О состоянии Литературного института при Союзе советских писателей». Антисемитский подтекст этого довольно примечательного и ранее не публиковавшегося документа станет очевидным при детальном его рассмотрении. Начинался он с констатации тревожного факта: Литературный институт работает в настоящее время крайне неудовлетворительно, в нем появилась группа антисоветски настроенных людей, оказывающих разлагающее влияние на неустойчивую часть студентов. Согласно справке, наиболее активную антисоветскую деятельность в институте вели студенты Белинков, Эльштейн и Ингал, что подтверждали краткие характеристики этих возмутителей институтского спокойствия:

«Белинков[660], двадцати двух лет, по национальности еврей. Сын бухгалтера, дипломник, учился в семинаре Сельвинского, называет его своим апостолом и учителем; посещал писателя Шкловского и находился под его влиянием; в настоящее время арестован органами государственной безопасности; представил как дипломную работу рукопись «Черновик чувств», что является антисоветской вылазкой; открыто симпатизирует философам-идеалистам Платону, Канту, Бергсону, Ницше; пишет о себе как о заговорщике и конспираторе: «От своих друзей я требую партийности… Кроме того, в душе я заговорщик и конспиратор…».

Эльштейн, двадцати двух лет, по национальности еврей, отец юрист, творческим руководителем был О. Резник; в апреле сего года Эльштейна исключили из Литературного института, а потом он был арестован органами государственной безопасности; написал роман «Одиннадцать сомнений»; это ряд рассуждений автора о жизни и главным образом об искусстве; подражает, как и Белинков, Шкловскому и Сельвинскому; злопыхательствует по отношению к советскому строю. «Литература не есть отражение действительности, — заявляет Эльштейн. — Предупреждаю, я не зеркальных дел мастер»; как и Белинков, поднимает на щит западных декадентов Пруста, Поля Валери и Андре Жида.

Ингал, двадцати трех лет, по национальности еврей, близкий друг Белинкова; вместе с Белинковым и Эльштейном пытался пропагандировать свои антисоветские взгляды среди студентов института, давая читать им свои произведения».

Затем в документе живописались настроения в студенческой среде вообще:

«Студент первого курса Музис (еврей) из семинара Зелинского пишет:

…Человек-зверь огрубел теперь

И в ночную тьму он глядит, как зверь.

И лелеет он только мысль одну:

«Черт бы побрал эту войну».

Студент первого курса Сикорский по национальности русский (семинар Зелинского) в стихотворении «К кому» заявляет: «Ни мне, ни потомкам, ни дедам тем более жизнь моя не нужна». Стихотворения студентки Елены Николаевской (семинар Сельвинского) эротичны и написаны с откровенно пацифистских позиций. М. Рапопорт (семинар Сельвинского), по национальности еврейка, в своих произведениях осуждает войну вообще. Упаднические произведения пишут Р. Тамаркина (еврейка) и Ш. Сорокко (еврейка) из семинара О. Брик. Студенты пренебрежительно оценивают (с эстетических позиций) творчество Симонова, Бориса Горбатова, Суркова. Массовое увлечение поэзией Пастернака. Это считается естественным и не вызывает у руководителей института никакой тревоги. По национальному составу среди студентов русских 76 человек (67 %), евреев — 28 человек (24 %), украинцев — четыре человека, армян — два человека».

Потом авторы записки предлагали свой критический разбор преподавательского состава:

«Большинство руководителей студенческих творческих семинаров — Сельвинский, Шкловский, Асеев, Брик в прошлом были формалистами, и в свое время некоторые из них (Зелинский, Сельвинский) активно боролись с марксистским литературоведением. Шкловский, ознакомившись с антисоветским произведением Белинкова (роман «Черновик чувств». — Авт.), написал в отзыве: «Мальчик талантлив, его роман значителен». Эльштейн на семинаре Резника положительно отозвался о клеветнической повести Зощенко «Перед восходом солнца».

В итоге предлагалось снять с работы директора института Г.С. Федосеева, а также преподавателей Н.Н. Асеева, И.Л. Сельвинского, К.Л. Зелинского и О.М. Брика[661].

Когда результаты проверки были доложены Щербакову, тот распорядился, придав «делу Литературного института» максимальный размах, подготовить соответствующую информацию для Сталина и жесткий проект постановления ЦК. Уже 26 июля секретариатом ЦК было принято предложение Агитпропа о «нецелесообразности дальнейшего существования Литературного института при Союзе советских писателей». Казалось, институт неминуемо должны закрыть, но в решение его судьбы вмешался К.М. Симонов, который после наложения опалы на Фадеева все более завоевывал благорасположение Сталина. В интересах прежде всего талантливых фронтовиков с «богатым жизненным опытом» он предложил сохранить это уникальное в своем роде учебное заведение, обеспечив его «сильным руководством» и освободив от «накипи» в виде «прилитературных девушек и зеленых юнцов, не видевших жизни». Возможно, принимая во внимание эту позицию Симонова, но прежде всего скептическое мнение оппонентов Щербакова и Александрова в партийном руководстве (особенно Жданова), Сталин не одобрил радикального решения секретариата ЦК, и дело было спущено на тормозах. Только 30 декабря секретариат ЦК, чтобы «закрыть вопрос» о Литературном институте, принял новое постановление, в котором уже речь не шла о ликвидации, а содержались формальные, дежурные фразы («усилить идеологическую и политико-воспитательную работу среди студентов» и т. п.)[662].