КРАХ МЕЧТЫ О КРЫМЕ И АРЕСТ ЛОЗОВСКОГО.

КРАХ МЕЧТЫ О КРЫМЕ И АРЕСТ ЛОЗОВСКОГО.

Планы организации еврейской автономии в Крыму появились, как нам уже известно, еще в 20-е годы. В 30-е от них вроде бы отказались. Однако во время Второй мировой войны этот проект вновь привлек внимание еврейской общественности и советского руководства. Новому всплеску вожделений к благодатному полуострову в какой-то мере способствовало то, что с началом гитлеровского вторжения вокруг него стали нагнетаться националистические страсти. 16 июля 1941 г. на совещании, проведенном Гитлером с руководством рейха по вопросу о целях войны против СССР, было заявлено, что «Крым должен быть очищен от всех чужаков и заселен немцами». Подобные притязания подкреплялись исторической теорией о германских племенах крымских готов, создавших в III–IV веках свое государство в Северном Причерноморье. Вместе с тем, подыгрывая союзному Берлину, радио Рима передало 6 сентября провокационное сообщение о том, что большевики намерены изгнать из Крыма всех мусульман и помешать этому способны только итало-германские «освободители». Лишить Россию Крыма не прочь были и турецкие власти. Известие о полном захвате полуострова немцами летом 1942 года вызвало в Анкаре взрыв ликования. Впрочем, новые хозяева Крыма вряд ли намерены были делиться с Турцией своей добычей. В июле того же года гауляйтер Таврии Г. Фрауенфельд предложил Гитлеру переселить на крымские земли южных тирольцев, что-де способствовало бы урегулированию давнего конфликта с Италией[982]. Эти экзотические идеи, впрочем, не пошли дальше благих пожеланий. В 1943 году Красная армия, одержав ряд решающих побед над гитлеровцами, не оставила им практически никаких шансов закрепиться на захваченных территориях. Именно в то переломное в ходе войны время в Москве в кругах еврейской элиты заговорили о необходимости возрождения крымского проекта 20-х годов[983]. Советское руководство тогда официально не поддерживало, но и не пресекало подобные устремления, прагматично полагая, что под воздействием крымского миража американские евреи будут щедрее жертвовать доллары для нужд Красной армии. Отсюда становится понятным почему, прибыв летом 1943 года в США, Михоэлс и Фефер располагали санкцией Молотова на ведение переговоров с американскими сионистами о материальной поддержке еврейского переселения в Крым после изгнания оттуда нацистов. Показателен в этой связи и тот факт, что на всех беседах руководителей ЕАК с таким, например, давним приверженцем крымского проекта в США, как Д.Н. Розенберг, постоянно присутствовал советский генеральный консул в Нью-Йорке Е.Д. Киселев. На первой такой встрече, состоявшейся в конце июня на вилле Розенберга, последний вначале посетовал на то, что «в 20-30-х годах уже «ухлопал» 30 млн. долларов на создание еврейских колоний в Крыму, который так и не стал еврейским», но потом смягчился и от имени «Джойнта» согласился взять на себя частичное финансирование переселенческого плана ЕАК. Столь быстрая положительная реакция американцев объяснялась тем, что Крым, в силу тогдашней неясности с будущим Палестины, рассматривался руководством «Джойнта» как возможное послевоенное пристанище не только для советских евреев, но и для еврейских беженцев со всей Европы[984].

Возвратившись в СССР в конце 1943 года, Михоэлс и Фефер, полные впечатлений от Америки и радужных планов на будущее, сразу же направились домой к Лозовскому и проинформировали его о результатах поездки, в том числе и о договоренности с Розенбергом. Лозовский поддержал идею создания еврейской республики в Крыму. Однако когда Михоэлс и Фефер стали обсуждать этот вопрос с членами президиума ЕАК, то выяснилось, что существуют и другие мнения. Скажем, писатель Бергельсон и входившие в ЕАК литераторы Дер Нистер (П.М. Каганович) и И.М. Добрушин не видели альтернативы дальнейшему развитию Еврейской автономной области на Дальнем Востоке. В свою очередь, поэт П.Д. Маркиш предложил расселить евреев в Поволжье, откуда в начале войны было выслано местное немецкое население. Как вспоминала впоследствии его вдова Э.Е. Маркиш, такое решение он считал актом «величайшей исторической справедливости». А член ЕАК Эренбург вообще выступал против каких-либо кардинальных переселенческих проектов, полагая, что евреи должные возвратиться из эвакуации на прежние места обитания[985].

После недолгой внутренней дискуссии руководство ЕАК остановилось на компромиссном варианте, предусматривавшем создание еврейской автономии где-либо в европейской части СССР, предпочтительно в Крыму (в этом случае ожидалась американская помощь) или на месте бывшей Республики немцев Поволжья. Окончательное решение должен был принять Сталин и политбюро, в котором к ЕАК наиболее благожелательно относились Молотов, Каганович и Ворошилов. Но прежде чем выносить вопрос о будущей еврейской республике на правительственный уровень, Михоэлс, Фефер и Эпштейн добились при содействии Лозовского аудиенции у Молотова. Тот встретил их «радушно». Так, во всяком случае, показалось Феферу, который впоследствии на суде припомнил и другие детали этого визита:

«Он (Молотов. — Авт.) нас принял… и мы поставили вопрос о создании еврейской республики в Крыму или на территории, где была Республика немцев Поволжья. Тогда нам это нравилось и красиво звучало: где раньше была республика немцев, должна стать еврейская республика. Молотов сказал, что это демагогически хорошо звучит, но не стоит ставить этого вопроса и создавать еврейскую республику на этой территории, так как евреи — народ городской и нельзя сажать евреев за трактор. Далее Молотов сказал: “Что касается Крыма, то пишите письмо и мы его посмотрим”»[986].

Получив такой не совсем определенный ответ, руководство ЕАК тем не менее форсировало события. Не за горами был третий пленум комитета, открытие которого намечалось на 27 февраля. Предполагалось, что на его обсуждение будет вынесено уже принятое к тому времени решение правительства о Крыме. Началась лихорадочная подготовка соответствующей записки в «инстанцию», один вариант которой составляли Фефер и Эпштейн, а за другой по просьбе Михоэлса взялся Шимелиович. Когда оба проекта были готовы, их представили Лозовскому. Написанное Шимелиовичем тот отверг сразу же за резкость тона, «эмоциональность» и, самое главное, за явную и весьма рискованную попытку изобличения власти в государственном антисемитизме[987][988].

За основу был взят более умеренный текст Фефера и Эпштейна, который после некоторого редактирования[989] был подписан ими вместе с Михоэлсом и в виде записки направлен 15 февраля 1944 г. Сталину. В этом послании предлагалось:

«… 1. Создать еврейскую советскую социалистическую республику на территории Крыма» и «2. Заблаговременно, до освобождения Крыма, назначить правительственную комиссию с целью разработки этого вопроса…»[990].

На всякий случай, чтобы быть уверенными в том, что письмо не затеряется в бюрократическом лабиринте, 21 февраля его копия была направлена Молотову через П.С. Жемчужину, с которой Михоэлс как со своим «большим другом» имел соответствующую предварительную беседу. Известно, что, получив это послание, Молотов проконсультировался по существу поднятой в нем проблемы с Маленковым, Микояном, Щербаковым и Вознесенским[991]. Сталин, если судить по дальнейшему ходу событий, скорее всего также ознакомился со своим экземпляром, хотя, как и в других подобных деликатных случаях, предпочел, по своему обыкновению, не фиксировать этого на бумаге.

Что же обусловило появление на свет «крымского письма», которое до сих пор одними исследователями воспринимается как вопль народного отчаяния, а другими — как проявление национального эгоизма? Думается, что ответ следует прежде всего искать в обостренной эмоциональной реакции лидеров ЕАК на ту крупномасштабную катастрофу, которую принесла евреям Вторая мировая война. В то же время нельзя не признать, что предложенный ими способ преодоления национальной трагедии явно отдавал большевистской (да и не только большевистской) догматикой. Ведь находясь под властью коммунистической идеологии и являясь убежденными сторонниками ленинско-сталинской теории формирования и развития нации и будучи тесно связанными с советской партийной номенклатурой, лидеры еврейской общественности и культуры уже давно тяготились призрачной, чисто номинальной автономией в виде захолустной и малонаселенной Еврейской автономной области с центром в Биробиджане и видели будущее своего народа в создании полноценной еврейской социалистической республики в европейской части СССР, где-нибудь в пределах бывшей черты оседлости. Ближайший друг Лозовского Юзефович, имевший непосредственное отношение к составлению «крымского письма», потом признал на суде:

«Я думал, что раз существует Автономная еврейская область Биробиджан, то почему не может существовать такая же республика в Крыму. Из Биробиджана евреи все бежали потому, что там было плохо и, кроме того, там была недалеко граница с Японией, а в Крыму они могли обосноваться. Я не видел в этом ничего особенного»[992].

Нельзя сбрасывать со счетов и того обстоятельства, что главный вдохновитель письма — Михоэлс состоял когда-то в партии социалистов-сионистов «Ферейникте», выступавшей за территориальную автономию евреев. К тому же в ЕАК поступало немало писем от эвакуированных на восток евреев, стремившихся после освобождения Крыма переселиться именно туда. Впрочем, того же желали не только евреи. По информации, направленной в августе 1944 года обкомом партии Северной Осетии в ЦК ВКП(б), в этой автономной республике «широко» велись «разговоры о переселении осетин в Крым якобы потому, что осетинский народ хорошо показал себя в Отечественной войне…», и более того, ходили упорные слухи о том, что идет сбор подписей под соответствующим письмом Сталину[993].

Но все же главной предпосылкой возникновения «крымского письма» стала, как уже было сказано, гипертрофия национальных чувств евреев, порожденная в годы войны реальной угрозой их полного уничтожения, по крайней мере в Европе. Всплеск еврейского (как, впрочем, русского, украинского, татарского и другого) национального самосознания был тогда настолько силен, что многое воспринималось в ином, чем в мирное время свете. Пострадавшим в войне народам, и в особенности евреям, испытавшим на себе целенаправленный и беспрецедентный гитлеровский террор, хотелось верить, что их страдания не напрасны и что выжившие вправе надеяться на воздаяние за понесенные жертвы и лучшую жизнь. Один из авторов письма, Фефер, считавший «крайне желательным создание еврейской республики в северной части Крыма», потом гордо заявит на суде:

«Да, вы не найдете такого народа, который столько выстрадал бы, как еврейский народ. Уничтожено 6 миллионов евреев из 18 миллионов — одна треть. Это большие жертвы. И мы имели право на слезу и боролись против фашизма»[994].

Если верно утверждение, что национализм в своих крайних проявлениях — это своего рода патология, то также очевидно, что в основе этого социального недуга лежит защитная реакция той или иной национальной общности в период наивысшей для нее опасности. Вторая мировая война, унесшая жизни более чем половины евреев, живших в СССР[995], как раз и стала такой годиной тяжких испытаний для этого народа. Отсюда вполне понятно, почему такие люди, как Михоэлс, в которых под впечатлением от национальной трагедии пробудилась ментальность, уходящая корнями в мессианство пророка Моисея, обратились к Сталину как руководителю единственной, как они считали, в мире страны, способной спасти их народ от полного уничтожения.

Такое, что называется, последнее упование вполне понятно, если учесть, что западные демократии оказались не в состоянии противостоять нацистской политике массового истребления евреев, которая была одобрена протоколом Ваннзейской конференции, состоявшейся в пригороде Берлина 20 января 1942 г. и запланировавшей уничтожение около 11 млн. европейских евреев. Задним числом Г. Моргентау сожалел в своих мемуарах:

«С августа 1942 года мы знали о намерении нацистов стереть всех европейских евреев с лица земли. Несмотря на это в течение 18 месяцев госдепартамент не предпринял никаких шагов в отношении этого чудовищного плана…».

Более того, американский государственный департамент наложил запрет на передачу информации о еврейском геноциде через швейцарские дипломатические каналы. Бессильный помочь своим гибнущим в Европе соплеменникам X. Вейцман, выступая 1 мая 1943 года в нью-йоркском Мэдисон-сквер-гарден, с отчаянием в голосе произнес:

«Когда историк в будущем соберет мрачные хроники наших дней, то две вещи покажутся ему невероятными: во-первых, само преступление, а во-вторых, реакция мира на это преступление… Его озадачит апатия всего цивилизованного мира перед лицом этого чудовищного, систематического истребления людей».

Фактически отказом ответило правительство Великобритании в феврале 1943 года на просьбу X. Вейцмана принять предложение Румынии об отправке 70 тыс. евреев Транснистрии в Палестину. Отрицательной была реакция и осенью 1944 года, когда один из руководителей ВСО И. Грюнбаум обратился к высокопоставленным военным союзных держав (заместителю министра обороны США Д.Д. Макклою и британскому генералу сэру Г.М. Уилсону) с предложением разбомбить газовые камеры и крематории Освенцима. По сути дела военное командование союзников умыло тогда руки, мотивируя свой отказ «техническими причинами» и сославшись на то, что эта фабрика смерти не является военным объектом, а воздушный налет «спровоцировал бы более ожесточенные карательные действия со стороны фашистов». Впрочем, и Кремль отверг направленную через советского дипломатического представителя в Каире Д.Д. Солода просьбу сионистов уничтожить в Освенциме с помощью парашютного десанта сооружения, использовавшиеся с целью массового умерщвления людей. Против нацистских антиеврейских зверств не возвысил своего голоса и глава католической церкви Папа Пий XII[996][997].

Сделав, как казалось руководителям ЕАК, судьбоносный шаг в истории своего многострадального народа, они между тем впали в эйфорию. Им стало казаться (особенно после поездки Михоэлса и Фефера на Запад), что при известной напористости с их стороны вполне возможно, подобно элите американского еврейства, оказывать влияние на правительственные круги, участвуя в формировании государственного политического курса в интересах советских евреев. Эти настроения, разумеется, фиксировались «органами», что потом, в начале 1948 года, им пригодилось для фабрикации «сионистского заговора» в стране. Тогда Абакумов так представил Сталину события четырехлетней давности, связанные с направлением «крымского письма» в правительство:

«Писатель Бергельсон заявлял: «Надо решительно действовать, потом будет поздно. Надо иметь смелость брать на себя ответственность и прокладывать пути. Такой момент больше не повторится… Не сомневаюсь, что мы превратим Крым в жемчужину…». Писатель Перец Маркиш… предложил разработать свой проект письма, положив в основу тезис: «Нужно создать республику для сохранения еврейской культуры, с тем чтобы эта республика являлась духовным центром всего мирового еврейства». В этой связи Нусинов заявлял: «Судьба еврейского народа во всех странах одинакова. Мы должны приветствовать создание еврейского государства в Палестине, и если у нас будет своя республика, то между ними будет установлена самая тесная духовная связь»…. Михоэлс заявлял, что “мы не делаем секрета из письма, его многие читают и еще больше о нем знают”»[998].

В ожидании положительного ответа сверху члены президиума ЕАК принялись, если верить их поздним показаниям на следствии, распределять между собой министерские портфели в будущем правительстве «Крымской еврейской республики». Михоэлса якобы стали называть «наш президент», в премьер-министры прочили Эпштейна, пост министра иностранных дел (по другим данным: председателя комитета по делам искусств) зарезервировал за собой Фефер. Министром здравоохранения должен был стать Шимелиович, министром просвещения — детский писатель Квитко, его заместителем — литератор С.З. Галкин, министром юстиции — правовед А.Н. Трайнин, руководителем республиканских профсоюзов — Юзефович, председателем местного союза еврейских писателей — Маркиш. Возможно, что так было на самом деле, но не исключено и то, что эта странная, смахивающая на дурного вкуса оперетку игра в правительство была вымышлена задним числом в МГБ тамошними специалистами с литературным уклоном[999].

Вместе с тем нет оснований утверждать, что само «крымское письмо» также сработано госбезопасностью или его агентурой в ЕАК с целью заполучить предлог для последующих репрессий (некоторые авторы до сих пор муссируют эту интригующую, но поверхностную версию). Провокация не может быть слишком затянутой во времени, это «скоропортящийся продукт». Автором этих строк весной 1991 года в Центральном партийном архиве в Москве была найдена адресованная Молотову копия «крымского письма». Пометы на ней свидетельствовали, что она уже через неделю после регистрации в ЦК была подшита в архивное дело. Вспомнили об этом письме только через четыре года.

Скорее всего события развивались по следующей схеме: одни (руководители ЕАК) под воздействием ужасов войны и спонтанной общественной «микро-демократизации» в те годы оступились, пойдя на необдуманный проект, а другие (МГБ) потом, в 1948 году, собирая компромат на «еврейских националистов», извлекли «крымское письмо» из архива и максимально использовали его в своих провокационных целях, извратив цели авторов этого послания и раздув масштаб их прегрешения.

Что касается отношения Сталина к «крымскому письму», то первоначально он, очевидно, воспринял его как дерзкую, но отнюдь не преступную выходку. К тому же, получив в 1944 году от «Джойнта» полмиллиона долларов в виде первоначальной помощи, советское руководство было заинтересовано, пока шла война, в хороших отношениях с союзниками и потому хотело тихо замять дело. По поручению Сталина Каганович в один из летних дней 1944 года встретился с руководителями ЕАК Михоэлсом, Фефером и Эпштейном и в течение двух-трех часов втолковывал им, что «хозяин» недоволен их инициативой[1000].

Ко всему прочему, Сталин не мог не понимать, что одобрение крымского проекта ЕАК чревато взрывом массового недовольства, особенно на разрушенной войной освобожденной территории, еще не оправившейся от нацистской антисемитской пропаганды. А вообще вождь, который не особенно церемонился с малыми народами империи, отнюдь не собирался проявлять благожелательность к советским евреям. Если он терпел разговоры о еврейской автономии в Крыму, то только до тех пор, пока они способствовали выкачиванию денег из американских толстосумов. Руководство ЕАК, напротив, наивно верило в реальность своего проекта и потому как бы вставало на сторону той общественности Запада, которая была заинтересована в послевоенном решении проблемы европейских евреев путем размещения их в СССР. В первую очередь такой вариант потенциально мог устраивать правящие круги Великобритании и США, которые опасались того, что создание еврейского государства на Ближнем Востоке неминуемо превратит этот богатый нефтью и потому жизненно важный для них регион мира в очаг перманентной напряженности и периодических еврейско-арабских войн. Интересно, что министр колоний Англии лорд Мойн, встречаясь вскоре после нападения фашистской Германии на СССР с Д. Бен-Гурионом, заявил ему, что Палестина не разрешит проблемы еврейского народа и что альтернативой ей после разгрома нацистов должна стать Европа. Дословно он сказал так:

«Мы выгоним немцев из Восточной Пруссии, поселим там евреев и создадим еврейское государство»[1001].

Поскольку проблема еврейского Крыма при определенном стечении обстоятельств могла превратиться в международную, Сталин, всегда опасавшийся даже малейшего вмешательства извне в дела своей империи, не мог не тревожиться по этому поводу, тем более что полуостров был когда-то последним оплотом антисоветских белогвардейских сил, которые хотели использовать его как опорную базу для военного натиска на большевиков. Сталину явно не улыбалась перспектива иметь у себя под боком новую «Палестину», на которую американцы наверняка постарались бы распространить свое влияние. Его, надо полагать, куда больше устраивала возможность направить поток выжившего европейского еврейства на Ближний Восток, где эта мощная националистическая сила смогла бы нанести ощутимый удар по позициям Британской империи. Кроме того, поступив так, Сталин, с одной стороны, предстал бы в глазах мировой общественности поборником исторической справедливости в отношении гонимого веками народа, перенесшего к тому же только что величайшую трагедию в своей истории, а с другой — избавился бы от, в его понимании, потенциальной «пятой колонны». Подобные соображения должны были настроить советского диктатора на то, чтобы согласиться в феврале 1945 года на Ялтинской конференции с мнением Рузвельта и Черчилля о послевоенном наделении евреев широкими правами на национальный очаг в Палестине и о неограниченной их эмиграции туда, если, конечно, такой вопрос тогда поднимался, о чем до сих пор нет полной ясности. Как бы то ни было, но эта линия была продолжена Сталиным, когда он санкционировал подписание соглашения между правительством СССР и временным правительством национального единства Польской республики от 6 июля «О праве выхода из советского гражданства лиц польской и еврейской национальности и об их эвакуации в Польшу». По этому соглашению, действовавшему вплоть до конца 1946 года, в Польшу возвратились 145 тыс. евреев[1002], многие из которых, столкнувшись на своей родине с грубыми и массовыми проявлениями антисемитизма, без задержки направились в Палестину[1003][1004]. Исход польских евреев из СССР был достаточно массовым и мог быть истолкован как своеобразная демонстрация нелояльности режиму Сталина, что потом не могло не сказаться на их соплеменниках, оставшихся в первой стране социализма.

Говоря о международном аспекте Крымского проекта, следует в итоге констатировать, что обсуждение такового в годы войны не вышло за рамки общественных организаций — главным образом ЕАК в СССР и «Джойнта» в США. Несмотря на отдельные свидетельства и предположения, по большому счету нет веских оснований утверждать, что эта проблема вышла на уровень межгосударственных отношений, ибо, если Сталин, по изложенным выше соображениям, был однозначно против этого, то президента Рузвельта, оппортунистически балансировавшего между сионистами и арабами, как известно, на деле мало занимали сюжеты и планы, связанные с преодолением еврейской трагедии в годы войны и после оной. Что касается премьер-министра Черчилля, то он хоть и понимал, что создание еврейского государства на Ближнем Востоке нанесет сильный удар по британским позициям в этом регионе, тем не менее как реалист в политике не мог не видеть объективной неизбежности такого развития событий.

Сталин, конечно, знал, хотя бы в общих чертах, о такой общеполитической подоплеке «крымской истории», поэтому те обвинения, которые он предъявил потом в связи с ней через МГБ Лозовскому и руководству ЕАК, нельзя расценить иначе как надуманные и провокационные. Выступая сознательно против истины, он в апреле 1952 года одобрил представленное ему руководством МГБ обвинительное заключение по «делу ЕАК», в котором крымский эпизод был квалифицирован следующим образом:

«… Действуя по прямому сговору с представителями американских реакционных кругов, обвиняемые Лозовский, Фефер, а также Михоэлс и Эпштейн… при поддержке своих сообщников домогались от Советского правительства предоставления территории Крыма для создания там еврейской республики, которую американцы рассчитывали использовать в качестве плацдарма против СССР».

Данное обвинение выглядело столь абсурдным, что даже советское правосудие, стоявшее на страже интересов тогдашнего режима, вынуждено было в ходе состоявшегося следом закрытого процесса фактически признать его некорректность. Однако из-за невозможности совсем отказаться от этого ключевого пункта в судебный приговор по «делу ЕАК» включили следующую, во многом странную и парадоксальным образом не содержавшую исходя из общепринятых правовых норм состава преступления, формулировку по Крыму:

«…Розенберг потребовал от Михоэлса и Фефера взамен оказания материальной помощи добиться у Советского правительства заселения Крыма евреями и создания там Еврейской республики, в чем, как заявил Розенберг, американские евреи заинтересованы не только как евреи, но и как американцы»[1005].

Впрочем, на уже предрешенную сверху судьбу подсудимых это никак не повлияло. Но это произойдет через восемь лет, а в 1944 году руководство ЕАК, даже несмотря на то, что его инициатива была отвергнута, продолжало какое-то время питать иллюзии относительно Крыма. Особенно оно воспрянуло духом после того, как в мае полуостров был очищен от немцев и ведомство Берии в рамках «спецмероприятия» стало выселять оттуда крымских татар, болгар, греков и армян (всего более 230 тыс. человек)[1006]. И тогда, предвосхищая события и рассуждая в том смысле, что надо же кем-то заполнять образовавшийся этнический вакуум, в ЕАК решили действовать, направив в Крым члена президиума комитета Квитко. Он должен был на месте оценить ситуацию и представить свои соображения о реальности крымского проекта. Взору столичного эмиссара предстала безрадостная картина. Хотя от рук немцев в Крыму погибло 67 тыс. евреев, караимов[1007] и крымчаков[1008], вновь назначенную советскую администрацию мало трогало бедственное положение, в котором оказались выжившие евреи. Даже посылки, присылавшиеся им из США и других западных стран, часто разворовывались местными чиновниками или доставались другим. Возвратившись в Москву, Квитко доложил на заседании президиума ЕАК о том, что по решению властей еврейские колхозы (наряду с немецкими колониями) в Крыму восстанавливаться не будут; кроме того, он поведал о разгуле антисемитизма в местных школах, где учеников-евреев их однокашники награждали презрительными кличками, а иногда и подвергали побоям. Еще более тревожным было сообщение выступившего следом Нусинова, предпринявшего поездку на Украину. О собранных им там фактах бедственного положения уцелевших евреев ЕАК потом неоднократно информировал советских руководителей, в том числе Молотова, Берию и генерального прокурора К.П. Горшенина[1009]. В результате, в какой-то мере благодаря прохождению некоторых из этих посланий через Жемчужину, передававшую их по просьбе Михоэлса своему мужу Молотову, острота еврейской проблемы на Украине была несколько сглажена. По распоряжению из Москвы Хрущев дал указание своему заместителю по СНК УССР И.С. Сенину оперативно проверить условия жизни евреев в местах их концентрации в республике. Уже 28 июня Хрущеву было доложено о проведении соответствующих инспекций в Бердичеве, Виннице, Могилеве-Подольске, Жмеринке, Тульчине, Ямполе, Томашполе, Балте и других небольших городах, а также в таких крупных центрах, как Киев и Харьков, где на 1 июня насчитывалось соответственно 15644 и 24668 евреев. По ходу дела в этих местах создавались приюты для еврейских сирот (в Могилеве-Подольске, Балте); еврейским семьям по суду возвращалось их прежнее жилье; исполкомам горсоветов в Виннице, Черновцах, Одессе и Ровно была направлена директива об оказании помощи еврейскому населению[1010].

Даже начавшееся с конца 1944 года заселение Крымской АССР[1011] славянами-переселенцами[1012] из Украины, Воронежской, Брянской, Тамбовской, Курской и Ростовской областей РСФСР и осуществленное тогда же переименование бывших еврейских районов и населенных пунктов в Крыму[1013][1014] не развеяло окончательно иллюзий руководства ЕАК. Бывший сотрудник Совинформбюро Г.З. Соркин показал потом следствию, что когда в июне 1945 года, возвратясь в Москву из командировки в Румынию, он зашел в приемную Лозовского, то застал там Михоэлса, Фефера и Эпштейна, которые снова хотели идти к Молотову по поводу Крыма. К последнему, правда, они не пошли, но 28 августа руководство ЕАК проинформировало Маленкова о желании «Джойнта» «оказывать помощь еврейским колхозам Крыма»[1015].

Идея компактного еврейского очага в европейской части СССР не умерла в общественном сознании евреев с наступлением мирного времени. Даже наоборот, колоссальные послевоенные проблемы — хозяйственная разруха, трудности в связи с реэвакуацией евреев на прежние места жительства, где находившееся в оккупации население годами обрабатывалось немцами в антисемитском духе, — в какой-то мере способствовали ее укоренению в сердцах людей. Однако стихийные попытки евреев явочным порядком осесть в Крыму решительно пресекались властями. Негодуя, «отказники» и их ходатаи обращались в Москву, наивно полагая, что та призовет к порядку местных начальников, которые, как казалось жалобщикам, действуют на свой страх и риск. Впрочем, откуда им было знать, что те, кого они обвиняли, лишь добросовестно выполняли негласные устные инструкции центра.

«Вернувшись после демобилизации из Красной Армии в Симферополь, — писал в июле 1946 года Сталину заведующий кафедрой Симферопольского медицинского института профессор-патологоанатом Я.Е. Браул, — я от многих товарищей услышал, что евреев в Крыму не берут на работу, а работающих всяческими путями пытаются уволить… У меня на кафедре есть одна вакантная должность. Я подобрал на эту должность очень знающего способного патологоанатома… Хархурима Илью Григорьевича… Когда я обратился к директору медицинского института… с просьбой утвердить Хархурима в должности ассистента, то он мне… ответил следующее: “Что ты со мной делаешь! Меня и так в обкоме «греют» за то, что у меня много евреев”».

Обескураженный таким откровенным признанием, Браул решил посоветоваться с заведующим кафедрой марксизма-ленинизма И.К. Дехтяревым, и тот с оглядкой по сторонам ему сказал:

«Сам слышал от работников обкома о том, что Крым должен быть русским и евреев на работу не нужно брать…».

Реакция в верхах на этот, как и на десятки других подобных сигналов, была стандартной. Поскребышев направил челобитную профессора Жданову, а тот — секретарю Крымского обкома Н.В. Соловьеву, который не обинуясь обвинил Браула в клевете на областную парторганизацию, в пропаганде еврейского национализма под видом борьбы с антисемитизмом. Отвечая Жданову, он представил действия Браула не просто как навет обиженного одиночки, а почти как акцию разветвленной националистической организации. Для пущей важности Соловьев подкрепил свои утверждения фактом, имевшим место в ноябре 1944 года, когда в Симферополе с участием профессуры медицинского института состоялся еврейский религиозный митинг, организованный якобы неким проамериканским сионистским обществом[1016].

О послевоенном разгуле антисемитизма в Крыму свидетельствовала и некая Гордина, вынужденная в 1946 году переехать оттуда в Биробиджан, где устроилась лектором обкома. Желая посвятить себя делу превращения еврейского народа в нацию (ибо только как нация евреи, по ее убеждению, могли избежать ужасов нового геноцида), она написала в своей служебной автобиографии:

«Обстановка в Крыму оказалась такой, что работать было невозможно. Кругом сплошной антисемитизм, и никакой борьбы с ним нет»[1017]

Прошло уже достаточно времени с момента отклонения Кремлем «крымского письма», а толки о возможной организации еврейской автономии на южном полуострове не затихали. На состоявшейся 17 июля 1946 г. в Политехническом музее в Москве лекции на тему «Палестинская проблема» у выступившего с нею специалиста по Ближнему Востоку В.М. Луцкого спрашивали посредством анонимных записок:

«Каково отношение официальных органов СССР к национальной проблеме еврейского народа в смысле территориальной национально-политической консолидации, подобно другим народам СССР?»; «Почему не устроить в противовес Палестине автономное еврейское образование в СССР?.. Что, у нас земли мало? Вот, например, Крымский полуостров, который два года тому назад был совершенно свободным…»[1018].

Вера в возможность уравнения в правах с другими народами и обретение на территории Крыма собственной нормальной государственности не покидала советских евреев вплоть до образования в 1948 году Израиля. В ярких лучах этой осуществленной сионистской мечты, захватившей тогда воображение мирового еврейства, крымский мираж стал меркнуть, а окончательно рассеялся, когда руководителей ЕАК поглотили недра Лубянки. Правда, в протоколе допроса Фефера финал крымского проекта представлен в совершенно ином свете. Скорее всего, под давлением следователя он заявил, что палестинские события середины 1948 года актуализировали проблему создания Крымской еврейской республики, которая-де могла бы составить общий с независимым Израилем демократический «общееврейский фронт». Под этим якобы соусом и была организована тогда поездка в Крым «на разведку» писателя С.В. Гордона. Возвратясь назад, тот проинформировал вроде бы руководство ЕАК, что хотя процесс ассимиляции еврейского населения полуострова и зашел слишком далеко, тяга в нем к своей государственности еще достаточно сильна. Фефера также заставили «сознаться», что ЕАК для оживления идеи создания еврейской автономии в Крыму планировал направить в Израиль свою делегацию для встречи на «нейтральной почве» с Б.Ц. Гольдбергом и Дж. Розенбергом. «Однако, — как подытожил он свои показания, — закрытие ЕАК и аресты его членов спутали наши карты…»[1019].

Вслед за Фефером шестеренки бюрократическо-карательной машины захватили и Лозовского, главного, как считали наверху, вдохновителя и организатора крымского проекта. Будучи вызванным Маленковым и Шкирятовым 13 января 1949 г. на Старую площадь, он подвергся обстоятельному допросу по поводу участия в этом деле. Под напором иезуитской логики этих аппаратных зубров Лозовский был вынужден пойти на такое признание, которое, собственно, и желал получить стоявший за всем этим Сталин. В представленной ему Маленковым и Шкирятовым записке отмечалось:

«… Как видно из его объяснений, Лозовский часто встречался с Михоэлсом, Фефером, Юзефовичем и другими еврейскими националистами, они шли к нему за помощью в проведении своей националистической деятельности, и он был их постоянным советчиком. Лозовский признал, что ему было известно, что руководители Еврейского антифашистского комитета… были националистически настроены, но он, являясь членом ЦК ВКП(б), скрывал это от Центрального Комитета ВКП(б). Лозовский также признал, что после возвращения из Америки Михоэлс и Фефер пришли к нему и рассказали об установленных ими связях и встречах с Розенбергом, Левиным, Гольдбергом и другими еврейскими националистами в Америке и о том, что антисоветские американские круги считают необходимым, чтобы Михоэлс и Фефер подняли в Москве вопрос о создании еврейской республики в Крыму… Лозовский должен был увидеть антисоветское лицо Михоэлса и Фефера и довести об этом до сведения Центрального Комитета ВКП(б). Но Лозовский этого не сделал, а, наоборот, посоветовал Михоэлсу и Феферу направить докладную записку в Правительство о создании Еврейской республики в Крыму и сам принял участие в редактировании записки».

К сему прилагался проект решения политбюро о выводе Лозовского из состава членов ЦК за «политически неблагонадежные связи и недостойное… поведение». Ознакомившись с этой заготовкой, Сталин счел ее чрезмерно либеральной. Он ужесточил текст, уснастив его формулировками, предложенными МГБ, и в окончательном виде постановление, утвержденное 18 января, звучало следующим образом:

«…Из материалов, поступивших в ЦК ВКП(б) от органов Министерства госбезопасности, видно, что член ЦК ВКП(б) Лозовский… сговаривался за спиной ЦК ВКП(б) с антифашистским еврейским комитетом о том, как выполнить план американских капиталистических кругов по созданию в Крыму еврейского государства и с каким заявлением обратиться в Советское Правительство, чтобы скорее добиться успеха в этом деле. Кроме того… Лозовский неоднократно принимал американских корреспондентов Гольдберга, Новика, являющихся американскими разведчиками, широко снабжая их секретными материалами о состоянии оборонной промышленности СССР без ведома и разрешения Правительства… Считая несовместимым поведение Лозовского со званием члена ЦК ВКП(б) и члена партии, исключить Лозовского С.А. из состава членов ЦК ВКП(б) и из членов партии»[1020].

Положение бывшего главы Совинформбюро было достаточно серьезным. Фактически решался вопрос о том, оставить ли его на свободе или бросить в застенок, что в то время для таких, как он, было равносильно смертному приговору. Однако поначалу Лозовский вряд ли осознавал в полной мере нависшую над ним угрозу. Иначе он, лишившись цековской персональной машины, не стал бы обращаться к заместителю министра иностранных дел А.Я. Вышинскому с просьбой прикрепить к нему какую-нибудь МИДовскую легковушку[1021]. Только оказавшись вне партии и ее ЦК (за что члены ЦК проголосовали «опросом» 20 января), Лозовский ощутил себя на краю бездны. В отчаянии он пишет письмо Сталину, в котором умолял:

«Я прошу Вас выслушать меня в последний раз и учесть, что я партию и ЦК никогда не обманывал».

Однако 26 января Абакумов доставил в Кремль Сталину пространный протокол допроса Юзефовича, в котором Лозовский выставлялся главарем сионистской «пятой колонны» в СССР, и в тот же день по указанию вождя тот был взят под стражу[1022].

Низвержение Лозовского с номенклатурного Олимпа стало помимо прочего местью партийного аппарата человеку, который, лично зная Ленина и его точку зрения на ассимиляцию евреев как на объективный и позитивный процесс, тем не менее отступил от завета вождя и впал в грех национализма. Одной из ключевых фигур, принимавших участие в расправе над Лозовским, был Маленков, руководивший по поручению Сталина деятельностью ЦК по борьбе с еврейскими националистами и космополитами. Поэтому не удивительно, что именно тогда общественная молва (которая нередко интерпретируется некоторыми современными авторами, в том числе и учеными-историками, как вполне надежный источник) приписала ему инициативу в развертывании антиеврейских кампаний и причислила его к разряду густопсовых антисемитов. Оспаривать такое устоявшееся мнение непросто, тем более что оно вроде бы подкрепляется множеством косвенных фактов, среди которых фигурируют и изложенные выше эпизоды трагической судьбы Лозовского. Но в истории расправы с покровителем ЕАК имели место и обстоятельства другого рода.

Мало кому известно, что в аппарате ЦК вместе с Маленковым долгое время работал некто М.А. Шамберг, который являлся не только его креатурой и личным другом, но и свояком. В начале 20-х годов они вместе учились в Московском высшем техническом училище, а с 30-х — работали на руководящих должностях в МК ВКП(б). Потом на время их жизненные пути разошлись: Маленкова забирают в ЦК, а Шамберга отправляют в распоряжение Одесского обкома партии. Однако уже в марте 1936 года Маленков, возглавлявший тогда ОРПО ЦК, берет 34-летнего Шамберга к себе заместителем. В 1942 году толкового и аккуратного функционера назначают на ответственный пост заведующего оргинструкторским отделом ЦК. Когда в 1946-м карьерная звезда Маленкова несколько поблекла, Шамберг хоть и удержался в центральном аппарате партии, но только в качестве инспектора. Впрочем, он не был тщеславен и к тому же не мог не замечать усиливавшегося с каждым годом аппаратного антисемитизма и не понимать в связи с этим деликатности своего положения. Поэтому, когда в середине 1948 года Маленкова восстановили в должности секретаря ЦК, Шамберг не претендовал на повышение, довольствуясь тем, что его сын Владимир (впоследствии преуспевающий специалист по американской экономике) женился на Воле Маленковой, дочери вновь обласканного Сталиным покровителя. Однако в начале 1949-го Сталин потребовал от Маленкова порвать с еврейской родней. И по воле вождя брак дочери царедворца был расторгнут. Сгустились тучи и над самим Шамбергом, который на беду был связан родственными узами и с Лозовским: тот был женат на его сестре, С.А. Шамберг, а дочь Лозовского, B.C. Дридзо, которая в 1919–1939 годах была личным секретарем Н.К. Крупской, приходилась Шамбергу женой. Когда Лозовского изгнали из ЦК и партии, Шамберг, резонно опасаясь, что и его захватит водоворот репрессий, направил 21 января, вероятно по совету Маленкова, в ЦК записку такого содержания:

«…Сегодня утром С.А. Лозовский сообщил мне, что… выведен из состава членов ЦК ВКП(б) и исключен из партии за связь с руководителями шпионского еврейского националистического центра в бывшем Антифашистском еврейском комитете…. О своих отношениях с Лозовским должен сказать следующее. Никакой связи с ним по служебной линии у меня никогда не было. Поэтому факты, которые теперь вскрылись, мне известны не были… Я, естественно, бывал у него на квартире. Во время встреч велись обычные общие разговоры на политические или литературные темы по общеизвестным по печати фактам. О его служебных делах разговоров не было. В частности, ни разу не было никакого разговора по каким-либо вопросам, связанным с работой Антифашистского еврейского комитета…. Припоминая теперь свои встречи с Лозовским, я должен откровенно сказать, что у меня не было повода… подозревать его в антипартийных действиях и настроениях. Учитывая, что я нахожусь в родственных отношениях с человеком, исключенным из партии, считаю, что трудно будет дальше продолжать работать в аппарате ЦК ВКП(б). Прошу решить вопрос о моей дальнейшей работе»[1023].

Маленков не оставил в беде друга-еврея и перевел его в глухую провинцию, в Кострому, на должность заместителя председателя исполкома областного совета, на которой тот пребывал вплоть до смерти Сталина.