МИФ О ДЕПОРТАЦИИ.

МИФ О ДЕПОРТАЦИИ.

Наряду с тем, что в последнее время в международном общественном мнении фактически произошло оправдание супругов Розенберг от инкриминированного им в свое время судьей И. Кауфманом обвинения в участии в «дьявольском заговоре уничтожения богобоязненного народа» США, отживает свой век и другая легенда времен холодной войны: вошедшие сначала в публицистику, а потом и перекочевавшие в научные издания «неопровержимые» данные о планировавшемся якобы в СССР насильственном и повальном выселении евреев в Сибирь. Утверждается, что эта акция, уже детально подготовленная — по всей стране домоуправлениями и отделами кадров предприятий были вроде бы составлены миллионы листов списков евреев (ни один из этих списков потом так и не был найден), — намечалась Сталиным на март 1953-го, но в последний момент она сорвалась из-за смерти диктатора. Говорят также, что депортация будто бы должна была сопровождаться публичным повешением «врачей-вредителей» на Красной площади в Москве и массовыми казнями евреев в других крупных городах страны, а также специально организованными властями крушениями составов с евреями на пути их транспортировки в концлагеря по Транссибирской магистрали, кстати, единственному и потому стратегическому железнодорожному пути, связывавшему центр с Дальним Востоком. Причем, по версии авторов этих холодящих душу сценариев, пригодных разве что для постановки триллеров, устраивать диверсии на железной дороге, а также творить самочинную расправу над депортируемыми должны были сформированные властями летучие отряды «народных мстителей»[1462]. Единственным «документальным» подтверждением этих фантазий служит напечатанный сначала в США («Еврейский мир», N.Y., 11.03.99), а потом и в России («Известия», 9.01.01) и отмеченный всеми признаками примитивно сработанного фальсификата фрагмент письма еврейской общественности советскому руководству с просьбой защитить евреев от вызванного «преступлениями врачей-убийц» «справедливого» гнева советского народа, направив их «на освоение… просторов Восточной Сибири, Дальнего Востока и Крайнего Севера». Опубликовал этот материал, снабдив его невразумительным пояснением, Я.Я. Этингер, сильно претерпевший в свое время от сталинских репрессий.

На самом деле достоверно известно только то, что слухи о депортации появились в начале 1948-го после трагической и таинственной гибели Михоэлса, но особенно усилились к концу того же года, когда был закрыт ЕАК и начались массовые аресты его руководителей, а также деятелей идишистской культуры. Л.А. Шатуновская, получившая за близкое знакомство с Михоэлсом лагерный срок и оказавшаяся потом на Западе, писала, что в первой половине 1948 года должен был состояться открытый судебный процесс по «делу Аллилуевых» — родственников Сталина, якобы злоумышлявших против него совместно с «еврейскими националистами» (с той же Шатуновской, ее мужем Л. Тумерманом и др.). По ее мнению, эта «важнейшая политическая антиеврейская акция» должна была стать сигналом к такому способу «окончательного решения еврейского вопроса» по-сталински, как массовая депортация советского еврейства в биробиджанскую тайгу, где уже тогда будто бы строились бараки, а к Москве и другим крупным городам подгонялись сотни товарных вагонов[1463] для ссыльных. По версии, в общем-то наивной, другого бывшего узника ГУЛАГа, Е.И. Долицкого, работавшего до ареста в марте 1948 года в Совинформбюро, Сталин вначале хотел осуществить добровольное переселение евреев на Дальний Восток, но после того, как в середине ноября 1948-го руководители ЕАК отвергли это переданное им якобы через Суслова предложение, диктатор стал планировать насильственную акцию. Разумеется, ни Шатуновская, ни Долицкий не подкрепляют свои версии какими-либо фактами[1464].

Масштабы слухов о готовившейся властями массовой высылке евреев существенно возросли в период антикосмополитической кампании, причем до такой степени, что об этом заговорила заграничная печать. На страницах еврейских изданий (в первую очередь в Израиле, США и Великобритании) в течение 1949–1952 годов неоднократно появлялись сообщения то о вроде бы принятом советскими властями решении депортировать в Сибирь все еврейское население страны, то об уже произведенном переселении туда 400 тыс. евреев России, то о готовящейся депортации в том же направлении еще 1 млн. евреев из Украины и Белоруссии. Появление подобной информации в западной прессе было во многом обусловлено тем подспудным пропагандистским нажимом, который с конца 1949 года стали оказывать на СССР израильские руководители, стремившиеся таким образом побудить Сталина пойти навстречу их требованиям разрешить массовую эмиграцию евреев из СССР. Особую настойчивость в этом деле проявил министр иностранных дел Израиля М. Шарет. 5 октября он был информирован посланником в СССР Намиром о том, что советские евреи «живут в страхе и неуверенности в завтрашнем дне» и «многие» из них «опасаются, что скоро начнется депортация из Москвы». Через десять дней в качестве ответа Шарет направил в Москву шифротелеграмму, содержавшую следующую инструкцию:

«Мы должны начать кампанию в международной еврейской прессе, особенно в США, равно как и в нееврейской прессе, по вопросу о советском еврействе, давая просочиться в прессу всей достоверной информации, имеющейся в нашем распоряжении, а также слухам».

И хотя впоследствии тот же Намир, а также директор восточно-европейского департамента МИД Израиля А. Левави неоднократно сообщали Шарету о безосновательности слухов о подготовке депортации советских евреев, публикации о ней в западных средствах массовой информации не прекратились. Уже в наши дни И. Харел, руководивший с 1952 года израильской разведкой «Моссад», заявил в интервью, сославшись, правда, на недостаточные возможности «Моссада» в то время, что ничего не слышал о подобных планах Сталина[1465].

Новый, еще больший всплеск тревожных толков о депортации произошел после публикации в печати сообщения ТАСС от 13 января 1953 г. об аресте «врачей-вредителей» и развертывания их пропагандистской травли. На следующий день Гоглидзе среди прочего проинформировал Кремль о следующей оценке этого события посланником Израиля Ш. Эльяшивом:

«Вся миссия очень опечалена сегодняшним сообщением. В случае войны (выделено мною. — Авт.) может быть решено всех евреев выслать в Сибирь, и этот процесс (суд над кремлевскими врачами. — Авт.) явится подготовкой общественного мнения».

Еще более панические настроения возникли в кругах столичной еврейской интеллигенции. Тогда оперативники госбезопасности зафиксировали, к примеру, следующие «антисоветские разговоры» которые вел со своими знакомыми столичный театральный администратор И.В. Нежный:

«…Этим воспользуются погромщики, стоящие у тех или иных рулей, и поведут корабль к гибели… Им важно утопить евреев, и они это сделают…, Вот скоро в Румынии готовится антиеврейский процесс! Там дело будет такое же, как в Чехословакии. Там Анна Паукер оказалась сионисткой — переправляла румынских евреев в Израиль… Процесс в Румынии, а прокурор здесь. Все — отсюда. Потом будет в Болгарии, потом — в Албании, потом всех жидов соберут в одну кучу и к чертям в Сибирь…»[1466].

Этих слов Нежному не простили. И хотя с 1937 по 1951 год он был негласным информатором госбезопасности под псевдонимом «Чайковский», его, заподозрив в двойной игре и «неискренности в отношении к органам» (например, МГБ узнало, что в 1951 году Нежный предупредил известного циркового артиста и своего близкого друга Э.Т. Кио о «разработке» его Лубянкой как националиста и шпиона), 6 марта арестовали за «антисоветскую националистическую агитацию»[1467].

Конечно, слухи о депортации возникли не на пустом месте. Они были спровоцированы и массовыми арестами культурной и общественной элиты еврейства, и послевоенными пропагандистскими кампаниями, имевшими явный антисемитский дух, и, наконец, почти легальной юдофобией, которая особенно в последние недели жизни Сталина закамуфлированно стала нагнетаться сверху в общественное сознание, в том числе и через средства массовой информации. Основательность слухам придавало и то, что с конца 1952 года из Москвы в Казахстан стали высылаться семьи арестованных «еврейских националистов», в том числе и тайно казненных к тому времени «еаковцев». Масло в огонь депортационной истерии подливали и частные экстремистские заявления, звучавшие из стана кремлевской элиты, которые потом разносились народной молвой, обрастая всевозможными леденящими кровь слухами и толками. Известно, скажем, что жена Н.А. Михайлова сказала тогда Светлане Сталиной: «Я бы всех евреев выслала вон из Москвы!»[1468]. Подобные высказывания хоть и свидетельствовали о том, что сталинская верхушка если и не полностью, то наверняка уж частично была заражена антисемитизмом, тем не менее вряд ли за ними стояло нечто большее. Ведь никому, к примеру, не придет в голову обвинять царское правительство в подготовке депортации еврейских подданных только на том основании, что во время революции 1905 года скандально известный черносотенец В.М. Пуришкевич предложил переселить всех российских евреев в Колымский округ Якутского края.

Страхи в еврейской среде многократно усиливались еще и по причине отсутствия в тоталитарном обществе возможности получить объективную и независимую информацию, что спонтанно компенсировалось широкой циркуляцией среди населения различных, подчас самых нелепых толков, домыслов и легенд. В результате затравленное сознание еврейского населения переполнялось самыми мрачными предчувствиями и ожиданиями. Необходимо учитывать и послевоенную ментальность европейского еврейства, только что перенесшего величайшую в своей истории трагедию и как бы по инерции ожидавшего повторения национальной катастрофы, но уже в том виде, в каком Сталин обрек на нее некоторые другие нацменьшинства, депортировав их полностью из родных мест на основании обвинения в сотрудничестве с врагом в годы войны.

Воистину мало что изменилось в России со времен Екатерины II, когда, как писал историк В.О. Ключевский, «люди судили о своем времени не по фактам окружавшей их действительности, а по чувствам, навеянным поверх этой действительности»[1469].

Но имели ли под собой реальную почву охватившие страну и мир слухи о чуть не осуществленной Сталиным депортации евреев? Конечно, потенциальная угроза депортации безусловно существовала, ибо чуть ли не с момента воцарения в России большевиков, власти постоянно практиковали насильственное выселение людей (сначала по классовым, а потом и по национальным мотивам) — отсюда и закономерные ожидания евреев в конце 40-х — начале 50-х годов, — но также верно, что реализоваться эта угроза в тех условиях не могла. И вот почему. В отличие, скажем, от насильственного выселения территориально локализованных на окраинах страны кавказских народов депортацию евреев (а это сотни тысяч человек, проживавших в густонаселенных городских центрах страны, причем не обособленно, в виде колонии (гетто), а в большинстве своем ассимилировавшись и растворившись в массе инонационального населения, главным образом русского) нельзя было провести ни молниеносно, ни тем более тайно. Ясно, что изъятие такого количества людей из нормальной общественной среды, где многие из них к тому же играли заметную роль в области науки, культуры, других общественно значимых сферах, нельзя было провести с наскока, без продолжительной подготовки. Требовались предварительные радикальные изменения социально-политического характера, и не только в советском законодательстве (прежде всего легализация антисемитизма как государственной политики), но и в официальной коммунистической идеологии, сохранявшей, несмотря на шовинистический пресс сталинизма, еще существенную толику большевистского интернационализма, что исключало введение в стране открытой официальной политики национальной дискриминации и тем более расизма. Симптоматично, например, что несмотря на всю симпатию Сталина к традиционно крепкой русской государственности, он так и не реабилитировал полностью историческое прошлое России[1470], и октябрьский переворот продолжал почитаться не только как великая социальная, но и национально-освободительная революция. А нагнетавшийся в общественное сознание с конца 30-х годов русский патриотизм так и не смог вытеснить пропаганду советского (безнационального) патриотизма, а, наоборот, был после смерти диктатора поглощен последним, что означало преодоление дуализма в идеологии.

Если на основе сравнительно-исторического метода исследования проанализировать антиеврейскую политику в гитлеровской Германии, то следует констатировать, что массовому выселению евреев из этой страны в конце 30-х годов (не говоря уже о моменте принятия так называемого окончательного решения еврейского вопроса в начале 1942 года) предшествовали многолетнее публичное идеологическое обоснование этой акции (издание «Майн кампф» Гитлера и других откровенно расистских и антисемитских работ), официальное узаконение антисемитизма как государственной политики в 1933 году, начавшееся после этого систематическое вытеснение евреев из государственных и общественных учреждений рейха, принятие расовых законов, лишивших евреев гражданских прав и определивших юридически точное понятие еврейства исходя из конкретно заданных генеалогических параметров[1471] (без чего немыслимо было организованное проведение антиеврейской политики), и, наконец, погромы ноября 1938 года и принятый тогда же указ об устранении евреев из экономической жизни. Сталин, если он действительно замысливал бы еврейскую депортацию, должен был предварительно провести послушный ему советский народ по этому страшному пути. Но диктатор не мог не понимать, что такого эксперимента его многонациональная империя, в отличие от мононациональной Германии, не выдержит, ибо обречена в этом случае на развал.

Нельзя не учитывать и такой достаточно весомый антидепортационный аргумент, заключающийся в том, что, несмотря на тотальное предание гласности после августа 1991 года всех самых секретных политических архивных материалов сталинского режима, не было обнаружено не только официальной директивы, санкционирующей и инициирующей депортацию, но даже какого-либо другого документа, где бы она упоминалась или хотя бы косвенно подтверждалась ее подготовка (в том числе пресловутые сотни тысяч страниц списков евреев на выселение). Если бы нечто похожее существовало в действительности, то непременно бы обнаружилось, как это произошло со многими другими утаенными советским режимом секретами. Сейчас, например, опубликованы приказы Государственного комитета обороны о выселении в годы войны чеченцев, ингушей, других кавказских народов. Если брать послевоенное время, то ныне известно, что, скажем, в 1949 году на самом верху были одобрены директивы о выселении из Ленинграда и Ленинградской области 1500 человек с семьями из числа лиц, «скомпрометировавших себя связью с троцкистами, зиновьевцами, правыми, меньшевиками, эсерами, немцами, финнами на вечное поселение в Алтайский край…», о выселении из региона Кавказа дашнаков, а также греческих и турецких подданных, принятых в советское гражданство и не имеющих такового, и т. д.[1472]

Думается, что масштабы антисемитизма, которые имели место в СССР в начале 1953 года, были предельно допустимыми в рамках существовавшей тогда политико-идеологической системы. Дальнейшее следование тем же курсом, не говоря уже о проведении еврейской депортации, поставило бы страну перед неизбежностью радикальных политических и идеологических преобразований (легализация антисемитизма, а значит, и введение расовой политики, отказ от коммунистической идеологии, освящавшей государственное единство советских народов, и т. д.), чреватых самыми непредсказуемыми последствиями. Ибо зверь стихийного антисемитизма мог вырваться на свободу, и тогда страна погрузилась бы в хаос национальных и социальных катаклизмов. Подобная перспектива, разумеется, Сталина не устраивала. Да и по складу своего характера он не решился бы открыто выступить против евреев, хотя в душе, особенно в последние годы жизни, мог быть, что называется, патологическим антисемитом. Поэтому вождь, ревностно оберегавший свой революционный имидж большевика-ленинца, был обречен переживать муки психологической амбивалентности, которая, возможно, и ускорила его конец. Показателен в этой связи эпизод, описанный композитором Т.Н. Хренниковым. В конце 1952 года Сталин, в последний раз присутствовавший на заседании комитета по премиям своего имени, совершенно неожиданно заявил:

«У нас в ЦК антисемиты завелись. Это безобразие!»[1473][1474].

Находясь вследствие быстро прогрессировавшего недуга почти безвыездно на «ближней даче» и лишь изредка наведываясь в Москву в основном для того, чтобы появлениями в Большом театре или встречами с иностранными послами пресечь усиливавшиеся с каждым днем слухи о его нездоровье, Сталин тем не менее был в курсе текущей политики благодаря Маленкову, Берии, другим самым доверенным приближенным, которые, конечно же, докладывали ему о негативной реакции Запада на инспирированную им шумиху в связи с «делом врачей», а также о нарастании антисемитского психоза и паники среди еврейского населения внутри страны. Осознав под воздействием этой информации, что подобное развитие событий чревато самыми непредсказуемыми последствиями, Сталин, который всегда стремился сохранить для истории свое «прогрессивное» лицо, решился на отступной маневр. Будучи когда-то непревзойденным мастером политической ретирады, он хоть уже и не мог, как в марте 1930 года, написать нечто подобное «Головокружению от успехов», тем не менее, исходя либо из собственного умозаключения, либо из советов ближайшего окружения, нашел несколько иной выход из критической ситуации. Чтобы снять политическое напряжение, возникшее в связи с «делом врачей», Сталин, как вспоминал потом Л.М. Каганович, поручил секретарю ЦК и главе Агитпропа Михайлову подготовить от имени наиболее выдающихся и известных в стране деятелей еврейского происхождения проект соответствующего письма в редакцию «Правды». В 20-х числах января такой текст был готов, и не только в машинописном исполнении, но даже в виде газетного оттиска. Поскольку за его составление отвечал такой недалекий и заскорузлый по ментальности чиновник, как Михайлов, то в нем был выдержан конформистский кондовый стиль, заимствованный из сообщения ТАСС от 13 января 1953 г. В нем присутствовала та же, в духе 1937 года, лексика, посредством которой проклиналась «шпионская банда врачей-убийц», «этих извергов рода человеческого», «продавшихся американо-английским поджигателям войны» и «завербованных международной сионистской организацией «Джойнт» — филиалом американской разведки». К позорному столбу пригвождались также «империалистическая Америка», которая «является каторгой для еврейских трудящихся, угнетаемых самой жестокой машиной капиталистической эксплуатации», и «главари сионизма», Которые «превратили Государство Израиль в плацдарм американских агрессоров» и которые «по заданию американской и английской разведок создают террористические диверсионные группы в Советском Союзе и в странах народной демократии». Новация сработанного под началом Михайлова проекта письма состояла в том, что в нем впервые с начала пропагандистской кампании четко проводилась дифференциация между «еврейскими буржуазными националистами», именуемыми отщепенцами и выродками, и честными «еврейскими тружениками». Оказывается, первые, «продав свою душу и тело империалистам» и пользуясь тем, что «среди некоторых элементов еврейского населения нашей страны еще не изжиты буржуазно-националистические настроения», пытались «всеми мерами подогревать и раздувать среди советских граждан еврейского происхождения чувство национальной обособленности… национальную вражду к русскому и другим народам Советского Союза…», стремились «превратить обманутых ими евреев в шпионов и врагов русского народа». Но им противостоит подавляющее большинство еврейского населения, состоящее из «патриотов Советской Родины», которые «вместе со всеми трудящимися Советского Союза обрели свободную, радостную жизнь, возможность безграничного развития в любой области труда и творчества». К ним и обращались вышедшие из их гущи именитые подписанты письма, призвавшие «активно бороться против еврейских буржуазных националистов, этих отъявленных врагов еврейских тружеников», «повысить бдительность, разгромить и до конца выкорчевать буржуазный национализм». Завершалось послание требованием «самого беспощадного наказания» «группы врачей-убийц» и выражением уверенности в том, что это требование будет единодушно поддержано трудящимися евреями. Кроме того, в письме отмечалась выдающаяся роль Советского Союза в спасении человечества от гитлеризма и европейских евреев — от полного уничтожения, особо подчеркивалось, что несмотря на попытки Запада «создать почву для оживления в СССР антисемитизма, этого страшного пережитка прошлого», «русский народ понимает, что громадное большинство еврейского населения в СССР является другом русского народа»[1475].

Поддержать обращение в «Правду» должны были 59 известных ученых, артистов, литераторов, конструкторов, врачей, военных, управленцев, а также рабочих и колхозников еврейского происхождения. Однако в ходе сбора их подписей, в котором активную помощь сотрудникам ЦК и редакции «Правды» оказывали академик Минц и начальствующий журналист Хавинсон-Маринин, произошел некоторый сбой: Каганович решительно выступил против того, чтобы его имя фигурировало в общем ряду, заявив Сталину, что он не еврейский общественный деятель, а член высшего руководства партии и государства и потому должен быть обозначен отдельно. Коллизию эту разрешили быстро, предоставив Кагановичу копию письма, которую тот и подписал как персональное обращение в «Правду». Хорошо осведомленный в тайнах кремлевской политической кухни Каганович отрицал потом наличие у Сталина намерения депортировать евреев[1476]. На пленуме ЦК в июле 1953 года он, имея в виду «националистов», заявит, что «дело врачей» было бы «неправильно связывать с еврейством вообще». Возникла и заминка с Эренбургом, который, прежде чем поставить свой автограф, решил заручиться благословением Сталина, направив ему записку, в которой как сторонник полной ассимиляции евреев намекнул на заведомую порочность затеи с посланием, исходящим от людей, объединенных по национальному признаку. Он также выступил против использования в письме определения «еврейский народ», которое, по его мнению, могло «ободрить националистов и смутить людей, еще не осознавших, что еврейской нации нет». Что ж, будучи искусным пропагандистом сталинской политики на Западе, Эренбург был очень ценен для режима и потому, особенно не тревожась за свою безопасность, мог позволить себе некоторые вольности, тем более что в данном случае он не вышел за рамки ортодоксального большевизма. Незадолго до этого он немало потрудился, прикрывая от критики Запада шовинистическую политику Сталина: 27 января писатель во время вручения ему международной Сталинской премии за укрепление мира между народами заявил, явно пытаясь успокоить западное общественное мнение:

«Каково бы ни было национальное происхождение того или иного советского человека, он прежде всего патриот своей Родины и он подлинный интернационалист, противник расовой или национальной дискриминации, ревнитель братства, бесстрашный защитник мира».

Сомнения писателя дошли до всесильного адресата (его записка потом была обнаружена на «ближней даче» среди других бумаг), который тем не менее не позволил ему уклониться от исполнения номенклатурного долга. Так под обращением наряду с прочими[1477] появился и автограф Эренбурга[1478].

Высказанные писателем замечания были учтены при редактировании письма, которое в целом было несущественным и свелось в основном к тому, что из него изъяли противоречившее сталинскому учению о нациях словосочетание «еврейский народ», почему-то вкравшееся в текст. 29 января Михайлов и Шепилов направили подправленный проект Маленкову, а тот, в свою очередь, представил его Сталину. Поскольку 2 февраля на сопроводительной записке к письму появилась отметка об отправке его в архив, напрашивается вывод, что текст Сталину не понравился. Можно предположить, что тон письма — чрезмерно резкий, если не сказать, кондовый — его не устроил, ибо не способствовал достижению искомой цели: затушить скандальную ажитацию вокруг «дела врачей» в стране и в мире. Обоснованность такой догадки представляется вполне очевидной, так как составление следующего варианта письма было поручено Шепилову, слывшему среди интеллигенции либералом? О выполнении задания он отчитался 20 февраля, когда вручил Михайлову «исправленный текст проекта письма в редакцию газеты “Правда”». Хотя в идейно-концептуальном смысле сотворенное под руководством Шепилова не претендовало на новизну, но зато по форме и лексике оно разительно отличалось от того, что было раньше. Это была уже не прежняя вульгарная агитка, а вежливое приглашение «вместе… поразмыслить над некоторыми вопросами, затрагивающими жизненные интересы евреев». Соответствующим образом преобразился и язык послания: исчезли «выродки», «отщепенцы», «шпионские банды», испарились куда-то «еврейские буржуазные националисты», не использовался даже такой ходовой пропагандистский штамп, как «англо-американские империалисты» (вместо них фигурировали «американские и английские миллиардеры и миллионеры», «зарвавшиеся еврейские империалисты»), «еврейские труженики» не призывались больше к повышению бдительности, но появилось вновь вычеркнутое было словосочетание «еврейский народ» (это мог сделать вопреки собственной теории только сам Сталин) и, самое главное, уже не выдвигалось никаких требований расправиться с «врачами-отравителями». Правда, пуще прежнего костерился Израиль и сионисты, что объяснялось неожиданно и скандально произошедшим тем временем разрывом дипотношений с этим государством. Умиротворяющая направленность письма дополнительно оттенялась внушавшей оптимизм концовкой — пожеланием начать издание в Советском Союзе газеты, предназначенной для широких слоев еврейского населения в стране и за рубежом[1479].

Поскольку из послания был изъят призыв «самого беспощадного наказания преступников», можно заключить, что Сталин отказался от намерения провести публичный процесс по «делу врачей» (тем самым автоматически опровергается миф об открытом антисемитском судилище как сигнале к началу еврейской депортации). Если бы Сталин вскоре не умер, то скорей всего имело бы место действо, аналогичное тайной расправе над руководством Еврейского антифашистского комитета.

Как известно, обращение еврейской общественности так и не появилось в печати. Думается, сам Сталин успел незадолго до приступа смертельной болезни отвергнуть эту идею, исходя из того соображения, что публикация любой, даже выдержанной в самом оптимистическом тоне коллективной петиции евреев будет свидетельствовать о том, что в стране продолжает существовать пресловутый «еврейский вопрос». Возможно, что до диктатора в конце концов дошел смысл предостережения, прозвучавшего в письме Эренбурга:

«Опубликование «Письма», подписанного учеными, писателями, композиторами и т. д. еврейского происхождения, может раздуть отвратительную антисоветскую пропаганду, которую теперь ведут сионисты, бундовцы и другие враги нашей Родины»[1480].

То, что диктатор передумал публиковать письмо, отнюдь не означало, что он намеревался возвратиться на старые позиции. За это говорит хотя бы то, что с 20-х чисел февраля с полос «Правды» исчезла воинственная риторика, неизменно присутствовавшая на них начиная с 13 января 1953 г.

В ночь на 1 марта 1953 г. у Сталина произошел сильнейший инсульт, после которого он, впав в кому, прожил всего несколько дней.

Смертельная болезнь вождя породила поначалу в его ближайшем окружении большое смятение. Памятуя предостережение вождя, что ротозейство — это та болезнь, которой в наибольшей степени подвержены наши товарищи, а также его поучение о необходимости повышать политическую бдительность в критические моменты истории, руководство МГБ выпустило 3 марта на всякий случай (если вдруг диктатор выздоровеет[1481]) директиву «Об аресте враждебных элементов», которая подхлестнула аресты «еврейских националистов» (были взяты под стражу «космополит» И.Л. Альтман, театральный администратор И.В. Нежный, писатель А. Исбах и др.[1482]). Однако вскоре Сталин умер, и эта репрессивная волна быстро сошла на нет.

Поскольку даже смерть диктатора не смогла сразу же обуздать инерцию антиеврейских репрессий, то нет сомнений в том, что, задержись он на этом свете подольше, то тайное преследование так называемых «еврейских националистов» несомненно продолжалось бы. Вместе с тем нельзя однозначно утверждать, что эти успевшие стать уже рутинными аресты переросли бы вскоре в массированные антиеврейские гонения или тем более в новую крупномасштабную общую чистку руководящего номенклатурного слоя, якобы подготовлявшуюся Сталиным с конца 1952 года. Эта довольно расхожая до сих пор версия закрепилась в исторических анналах с легкой руки Хрущева и других соратников вождя, которым очень хотелось задним числом списать собственное соучастие в сталинских преступлениях утверждением о грозившей им смертельной опасности. Обосновывается такая гипотеза главным образом тем, что Молотов и Микоян были заподозрены Сталиным в шпионаже в пользу американцев и англичан и чуть ли не поэтому он не включил их на пленуме ЦК, состоявшемся сразу же после закрытия XIX съезда партии, в состав бюро президиума ЦК КПСС, негласно созданного вместо старого политбюро. При этом «смазывается» то обстоятельство, что и Молотов, и Микоян вошли в президиум ЦК, хотя и лишились личного благоволения вождя. Но подобная же совсем «не смертельная» опала была наложена тогда в силу определенных обстоятельств и на такого долголетнего члена политбюро, как Андреев. Чтобы выяснить причины, лежавшие в основе недовольства Сталина этими людьми, необходимо с реальными фактами в руках разобраться по каждому случаю в отдельности. Если обратиться, к примеру, к обстоятельствам, приведшим к устранению Молотова из высшего эшелона власти (бюро президиума ЦК), то станет ясным, что этому способствовали отнюдь не подозрения в шпионаже, а совсем другое. Из сделанной первым секретарем Курского обкома партии Л.H. Ефремовым подробной записи (кажущейся весьма достоверной) выступления Сталина на упомянутом выше пленуме следует, что основными в отношении Молотова были вот такие давно копившиеся в душе диктатора подозрения:

«Молотов — преданный нашему делу человек. Позови, и, не сомневаюсь, он, не колеблясь, отдаст жизнь за партию. Но нельзя пройти мимо его недостойных поступков… Чего стоит предложение Молотова передать Крым евреям? Это грубая политическая ошибка товарища Молотова…. На каком основании товарищ Молотов высказал такое предложение? У нас есть еврейская автономия. Разве это недостаточно? Пусть развивается эта республика. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских претензий на наш Советский Крым…Товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение политбюро по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становится известно товарищу Жемчужиной… Ясно, что такое поведение члена Политбюро недопустимо»[1483].

Из приведенного высказывания видно, что Сталин, продолжая в общем-то доверять Молотову (в противном случае он давно бы с ним расправился), серьезно беспокоился, как бы того не использовали в антигосударственных целях «еврейские националисты», проникшие даже в семью старого соратника. Поэтому выглядят перевернутыми по смыслу с ног на голову слова, сказанные Молотовым через много лет:

«Она (Жемчужина. — Авт.) из-за меня пострадала… Ко мне искали подход, и ее, допытывали… чтобы меня, так сказать, подмочить»[1484].

Совершенно очевидно, что главным действующим лицом в этой жизненной драме был не Молотов, а Жемчужина, которую Сталин распорядился в конце января 1953 года доставить из кустанайской ссылки в Москву. Закодированная в оперативной документации как секретный «объект-12», она снова подверглась допросам, но только в связи с показаниями арестованных врачей Виноградова, Вовси и Когана, и от нее не домогались оговора того, с кем она формально была разведена. Как «еврейского националиста» МГБ арестовало 19 февраля бывшего советского посла в Великобритании И.М. Майского, который в 1943–1946 годах был заместителем Молотова в НКИД. По тому же обвинению были взяты под стражу и три работавших вместе с Майским в Лондоне сотрудника советского посольства, в том числе С.Н. Ростовский (Эрнст Генри). От них также не требовали компромата на Молотова. Поэтому сделанное спустя много лет Э. Генри в одном из интервью гипотетическое и не подкрепленное какими-либо доказательствами заявление о том, «что готовился процесс против Молотова и что его и нас вместе с ним спасла только смерть Сталина…»[1485] нельзя признать убедительным. Тем более, что, не успев начаться, следствие вдруг застопорилось. В последний раз Жемчужину вызвали на допрос 2 марта. Потом все неожиданно прекратилось.